Свежий Номер

№ 2 (195), 2022

Был один из ясных майских дней. Электричка двигалась навстречу восходящему солнцу, чтобы вывезти утомленных долгой зимой новосибирцев на их только что оттаявшие дачи.
Грузный видавший виды мужчина в серой заношенной одежде медленно двигался по проходу. Он был весь какой-то обмякший и держался как будто на ватных ногах. Человек останавливался в начале каждого отсека вагона, ухватывался за поручни на спинке сидений и, наваливаясь на них, монотонным голосом негромко проговаривал:
— Тогучин-Горный, путешествую по графику. Не найдется ли у кого мелочь? — не хватает попить-поесть.
Народ посмеивался странному сочетанию слов. Послышалось: «У него график, видите ли!  Посмотрите-ка, путешествует!» Денег никто не давал. Человеку такое отношение людей к своей персоне было, кажется, привычным. Он как будто и ничего не ждал от окружающих, обращая взгляд только вперед. Он был всей душой в путешествии, люди были ему не нужны. Но ему нужны были деньги, и, останавливая свое движение вперед, человек повторял:
— Тогучин-Горный, путешествую по графику. Не найдется ли у кого мелочь? — не хватает попить-поесть.
Когда путешественник покинул наш вагон, в него вошел высокий интеллигентного вида человек средних лет. Он остановился посредине вагона и, подняв над головой книгу, заговорил, обращаясь к пассажирам:
— Что вы делаете, когда у вас болит голова, или когда болит желудок, печень? Или когда у вас изжога? Глотаете таблетки! Но хорошо известно, какого они сейчас качества. Таблетки только обострят ваши недуги. Вот книга, в которой вы найдете лекарства от любых болезней! Никакой химии! Только природные средства помогут вам! Предисловие к этой книги написал академик из Санкт-Петербурга. Это — благодарственное письмо за излечение травами застаревшей болезни печени. Раньше эту книгу продавали в магазинах за 180 рублей. Теперь она предлагается вам за 100!
Вошедший продолжал настаивать на необходимости лечиться дарами природы. Народ безмолвствовал. Он, народ, оставался настроенным легкомысленно по отношению к своим недугам, предпочитая, по-видимому, обострение их сочетать с возможностью попить-поесть, а то и попутешествовать. Да и сам этот человек с лечебной книгой, подумал я, ведь он обходит вагоны не с целью сделать людей более здоровыми, чем они есть, а в надежде добыть средства на свое путешествие.
Да, все мы путешественники, все куда-то стремимся. Что до меня, то не собираю ли я мелочь, чтобы через год-два добраться до своего Тогучина-Горного? Я мечтаю увидеть Крым. Мне нужно обязательно побывать в Севастополе, городе русской славы. И теперь, когда я думаю об этом, в голове звучит странное сочетание слов:
— Тогучин-Горный, путешествую по графику. Не найдется ли у кого мелочь? — не хватает попить-поесть.

В майские праздники ехал я из Новосибирска в Анжеро-Судженск проведать родных. Билет был взят за три дня до отъезда, однако мне досталось одно из худших мест — верхнее в последнем отсеке плацкартного вагона. Когда я прошел к своему месту, там сидели уже парень и девушка, не знакомые между собой, как я позже заметил. И вот перед самым отходом поезда в проходе вагона появился мужчина, при виде которого меня охватило некоторое беспокойство. Уже по тому, как он шагал и держал себя, как смотрел, было видно: нормальная размеренная дорожная обстановка будет нарушена, как нарушается спокойная повседневность стихийным бедствием — буйным вихрем или гремящим потоком, обещающим наводнение или потоп. Он был выше среднего роста, широк в кости, мускулист. Его тело увенчивалось большой лысой головой. На темени четко вырисовывался свежий неровный шрам длиной несколько сантиметров, из которого сочилась кровь. Я заметил эту голову со шрамом еще при посадке — в конце группы пассажиров, толпящихся у входа. Я тогда пожелал себе не попасть с этим рецидивистом, как я про себя окрестил его, в один отсек вагона.
— Тридцать шестое уже! А где же тридцать восьмое? О, мама мия, рядом с туалетом! — начал он еще на подходе. Да, он начал говорить, чтобы уже не смолкнуть ни на минуту. В руке он держал открытую бутылку пива. Бросив свою небольшую сумку возле лавки, он уселся напротив меня, рядом с девушкой. Его грубоватое лицо украшали большие серые глаза, взгляд был открытый и прямой, но не навязчивый.
— Будем знакомиться. Владимир. Наталья? Не люблю это имя! У меня от Наташ одни неприятности! Вот видишь шрам у меня на голове? Позавчера я был в гостях у одной Натальи. Когда выходил, меня встретили трое. Я испугался и с испугу — да-да! с испугу! Так бывает! — головой выбил одному все зубы, другого свалил кулаком, и, совсем испугавшись, убежал от них. Куда ты едешь? В Мариинск? О, Мариинск я хорошо знаю! Я там был. Как же! Знаменитая Мариинская тюрьма. Два года. Тоже из-за Наташки. Другой Наташки. Пришлось из-за нее одному ухарю челюсть сломать. У меня было много Наташек! Мама мия, ох и накуролесил я в своей жизни! — и проговорил-пропел, понизив голос:

— Какая пташка пролетела! (О проходившей мимо девушке, направлявшейся в туалет.) Какая упругая грудь! А у тебя, Наталья, какая грудь? (Пытается отстранить ее руки, сложенные на груди.) Неприлично? Вижу, вижу, у тебя тоже хорошая грудь. Вот приедешь к маме, вырядишься и — все парни будут у твоих ног. Надень юбку покороче: ножки-то у тебя, вижу, стройненькие! Ты вообще, Наталья, девушка гарная. (Далее последовал речитатив.)

Дай я на ушко что тебе скажу. (Говорит ей что-то на ухо, прикрывшись от нас широкой ладонью. Девушка, хохотнув, улыбается.) Никому не говори, что я тебе сказал!
— Там купе, как выйдешь — налево, стало свободное? (Зто он девушке, вышедшей из туалета.)
— Сколько лет тебе, Наталья? Девятнадцать? Студентка? Едешь к маме поесть картошки и попить молочка! Да? Угадал? Я тоже отъедался у мамы, когда учился. Прекрасное время — учеба! Я занимался тогда спортом. Слышали, как подставили нас на Олимпийских играх? Мой друг биатлонист был там, рассказывал…
Так он, отпивая из бутылки, будоражил нас, делая перерыв только тогда, когда выходил в тамбур покурить. Когда я, устав от него, полез на верхнюю полку и сказал что-то по этому поводу, он не преминул и здесь сделать свое замечание: «Какой у вас приятный бархатный голос!».
В середине моего пути он, заметив, что сидящую на боковом месте за столиком девушку (Галя, тоже студентка) клонит ко сну, предложил ей полку, на которой он сидел с Наташей.
— Наталья, пусть она отдохнет, она такая уставшая! А мы с тобой пересядем на ее место.
Все так и произошло. Всю дальнейшую дорогу он сидел на боковой полке — или напротив Наташи, или примостившись ненадолго рядом с ней. Он продолжал обсуждать ее красоту и ее возможных женихов или пускался в описание своих приключений. При этом он украшал речь нецензурными словами-одиночками, которые как-то лишь мелькали, не выпячиваясь, так что вроде бы и не было повода обрывать его за это. Крепкие выражения очень удачно вписывались в общий рисунок рассказа и быстро заслонялись образами последующей речи, текущей неотвратимо, как бурный поток. Девушка, кажется, не обращала внимания на его «словечки», которые странным образом только обостряли, поперчивали его речь. Она порой отвечала ему короткими фразами, сопровождавшимися веселым, иногда даже счастливым смехом.
После одной остановки, на которой наш герой выходил купить бутылку пива, к нему подошла проводница и энергично бросила:
— Я тебе шлепну, так шлепну! Сейчас вызову милиционера! — добавила она, удаляясь.
— Это я, дурак, задел ее по попе, когда поднимался в вагон. Но — пойду, извинюсь.
Возвратившись, проговорил:
— Надо же! Я ей: «Извиняюсь!», а она: «Хочешь, я дам тебе свой красноярский адрес?» Ну что ты будешь делать с этими бабами!
Мы с ним выходили на одной станции. Прощаясь, он, после некоторого колебания, поцеловал спящую Галю, проговорив: «Пусть она увидит во сне, что я к ней пришел», и Наташу, которой раньше этого дал свой новосибирский телефон «на случай, если тебе нужна будет какая-либо помощь».
Я шел на выход вслед за ним. Еще на ступеньках вагона, он, глядя на перрон, сказал негромко:
— А вот и Орловские! Уже меня встречают!
Сойдя, он медленно направился к двум дюжим мужчинам, стоящим поодаль, которые, однако, увидев его, не сдвинулись с места, в чем я усмотрел злой смысл. Дальнейшим моим наблюдениям помешала густая толпа пассажиров, покидающих вагон и спешащих в него на короткой остановке поезда у станции Анжерская.

Сейчас люди живут неинтересно — то, что им нужно, они покупают в магазинах, идут в магазин и берут то, что сделали не их руки. Женщины стали мало ходить, вообще, мало двигаться, а от этого у них у всех болят ноги. Сейчас большинство женщин, и еще не старых, жалуются на ноги. Может, они и много время находятся на ногах, но — стоя. А это очень вредно для кровеносных сосудов ног.
Мы жили по-другому. У меня было 18 колхозных коров, которых я должна была доить и давать им корм, у меня во дворе было несколько овец, обязательно поросенок и, конечно, куры, и были иногда утки или гуси. За всем этим нужно было смотреть. Во‑первых, вся эта живность должна была содержаться под какой-то крышей, в сараях. А как построить сарай, если не из чего? Нигде ничего нельзя было достать. Но нужно было обязательно достать! Тогда еще стояли хотя и полуразрушенные, но из доброго материала кулацкие дома. Их никто не сторожил, но ничего брать оттуда было нельзя. Ну, брать нельзя, а брать, чтобы никто не увидел, можно! Я ходила туда ночью. Муж был против, он был против воровства, так что я ходила одна. Такие там были добротные доски! Я их ломиком отрывала. И другие доски, полегче, отрывала от надворных построек. В общем, сарай получился неплохой.
Выращивали также свои овощи, как же без этого! При доме были небольшие грядки морковки, свеклы, лука и земля для картошки. Картошку старались садить побольше, но никогда не хватало ее до лета…
Колхоз, огород и наше подворье — это работа на улице. А сколько работы было дома! Замесить тесто, выпечь хлеб — я каждую ночь хлеб выпекала. А до этого успеть постирать, а стирали же все руками на стиральной доске, стиральных машин тогда не было. Я уже не говорю о приготовлении пищи, варить обеды — это было для меня удовольствие, как отдых. Хотя ртов было много, дети тогда быстро рождались. Но забот много было с самым маленьким, за другими, как и по дому, помогали управляться уже подросшие старшие дочери. Но, конечно, с одеждой была большая морока, там порвалось, там распоролось… Но что делать? Все успевала. За обувь и материал отвечал муж, а уж что сшить из одежды или починить, это я сама. Нам повезло, что муж сумел где-то достать швейную машинку «Зингер», она дала большое облегчение.
Трудная была жизнь, трудная. Но с божьей помощью мы все преодолели. Бога мы не забывали никогда. И муж мой верил в Бога. Мы вместе иногда молились. Наши родители были лютеране, мы же по национальности немцы. Но нас не крестили в детстве, это трудно и опасно было сделать. Когда же мы выросли, мы приняли баптистскую веру, это было проще, удобнее и не так заметно. Нашим братьям ведь не надо храмы, они могут собираться для молений в обыкновенной избе. Вот и собирались иногда. И мы всегда вспоминали Бога, перед обедом и после и перед любым делом. Бог нам очень помогал. Если бы не наша вера, мы бы не выжили.
А сейчас люди забывают Бога, а другие вообще думают, что Бога нет. Но ведь Бог все равно существует. Как же! Нельзя и вообразить, что было бы на земле, если бы не было Бога!
Детей мы приучали к пониманию Бога, но не крестили. По баптистской вере человек должен креститься уже в сознательном состоянии, когда он может сам своим сердцем принять Бога и веру. Но получилось так, что когда дети повзрослели, они не захотели стать баптистами, они своим умом решили креститься в православной вере… И своих детей крестили в православной вере, и крестили они их еще в самом младенчестве, как принято у православных. Говорят, что это правильно, потому что ребенок с малолетства должен быть под присмотром своего ангела-хранителя… Может, это и правильно, не знаю… Только вижу, что мои дети, кажется, и не молятся, и в храмы не ходят… Говорят, что они Бога и так помнят и любят, но общаются с ним по-своему, не по правилам своей церкви, а как сами считают. И кругом все так. Будто потому, что сейчас трудная жизнь, времени нет на молитвы и посещение храмов… Как будто у нас было много времени… Дело не во времени, просто люди стали другими. Они теперь думают, что их благополучие зависит от тех благ, что дает им власть, а не от их труда, за который Бог награждает нас хлебом насущным. Они думают, что не Бог им что-то дает, а другие люди, которые привозят товар или продукт в магазины. А кто сделал этот товар или продукт, и по правилам ли он это делал, никто не знает. О чем я говорю? Да посмотрите только на хлеб, который продают в наших магазинах, он же даже не пахнет хлебом! И теперь не принято говорить о труде человека, все известия по телевизору заполнены только словами деньги, акции, проценты, банки… В этой пене Богу нет места, Бог в делах человеческих…
Что я хочу сказать — раньше был у людей интерес в жизни, теперь — интерес в деньгах… Жить стало неинтересно…

Звон колоколов церкви, мимо которой хожу я на работу, разбудил во мне воспоминание, извлекаемое из памяти только в минуты сомнений и недовольства собой, когда хочется унизить и помучить себя. Я сначала удивился такому повороту мыслей, ведь колокольный звон обычно отзывается в душе светом, возвышает, рождает радостное чувство сопричастности с миром, космосом. Но потом подумал, что это не случайно. Возвышение требует очищения души, раскаяния.
То, что произошло когда-то, длилось всего несколько секунд.
В центре города я зашел в хлебный магазин, чтобы купить вкусную булку — там был большой выбор. У прилавков толпились. Я стоял у витрины, рассматривая выпечку, когда ко мне подошла девушка и попросила денег. Взглянув на нее, я почувствовал презрение к попрошайке, молодой и здоровой на вид, без каких-либо физических недостатков. Почему бы ей не поработать? Я покачал головой, отказывая.
— Ну, хотя бы рубль!
Я молча покачал головой снова.
Она отошла, а я продолжал рассматривать витрину.
Но вскоре почувствовал в душе разлад, неуют. Мне уже не хотелось покупать хлеб, и я вышел из магазина. Разбираясь в себе, я подумал, что инерция обыденных мыслей помешала мне заметить в девушке нечто особенное, а должен был заметить, потому что выглядела она необычно. Я стал проигрывать в памяти короткую сцену, проигрывать с замедлением, кадр за кадром.
Вот как это было, если восстанавливать впечатления и мысли, которые в реальном времени не фиксируются вниманием, свободно пролетая сразу в дальние закрома памяти, потому что в данный момент быстротекущего времени не кажутся главными.
Ко мне подходит девушка и просит денег. Она белокура, роста среднего. Светлые волосы вьющимися локонами выступают из-под неплотно завязанной косыночки. Одежда серых тонов и не нова, точнее сказать, стара и стара в двух отношениях — по времени носки и по фасону. Она была в моде, надо думать, лет сто назад, во времена совсем другого общества. Такие носили, наверное, мещанки — длинная широкая юбка и немного приталенная недлинная куртка с нашивками и сборками, которые теперь кажутся излишествами. Странно, но и лицо девушки такое, которое присуще женщинам тоже столетней давности — образ благородной, но чахоточной героини популярных когда-то романов: тонкие черты на бледном лице и кроткое выражение, подернутое нервным напряжением обучения, размышления, а потом — болезнью.
Я отказываю в подаянии покачиванием головы.
— Ну, хотя бы рубль! — говорит девушка с некоторым затруднением, с легкой запинкой. Говорит тихо, слабым голосом.
Не оставив без внимания ни одной мелочи, я заключаю, что эта несчастная, наверное, больна. И очень бедна! Несомненно, носит то, что осталось от гардероба ее прабабушки! Конечно, она одинока. Похоже, религиозна и, наверное, часто обращается Богу.
Я отошел всего метров сто от магазина. Возвратившись, я не обнаружил ее там и стал ходить по окрестным улицам, заглядывая в магазины. Я должен найти эту девушку! Я куплю ей, что она захочет, или дам денег. Все деньги, сколько у меня есть!
Я долго ходил по городу. Но Всевышний прибавил мне вечных мук, сделав так, чтобы я не нашел ее.