Свежий Номер

№ 5 (43), 2008

Говорят, что раздвинулось море, но я брел по твоим следам.
Свора бронзовых шлемов, сверкая под солнцем, очерчивала
                                                                                                          плацдарм,
где ты должен быть загнан и схвачен. Размытый и с желтизной
свет, как будто у загнанной клячи пузырчатою слюной,
истекал угасаньем. Твоей отпечаток ступни
вдоль звенящей поверхности глины, казалось, струился и ник,
как живой и напитанный кровью. И мне приходилось опять
на пылящемся взгорье, до наготы обворованном,
взглядом даль, как прореху, залатывать и поворачивать вспять,
чтобы снова, почувствовав горлом твой брошенный в толпы
                                                                                                            призыв,
море мысленно делать разорванным, будто на две полосы
синей выцветшей ткани, просветом — открытое дно,
что подобно замызганной льдине истаивает в ощетинившееся зыбью пятно
копошащихся к обетованной. Поэтому только греза
набегала на слезы,
а глянцевая борозда, разъедая щеку, отражала колеблемую черту,
словно тень от ресницы расшатывала нахлынувшую пустоту.

Та полоска, которую ты обозначил как путь.
пролегает по жидким покосам, собой представляющих суть
бесконечной равнины, где жирный ее чернозем
клейкой вязкостью глины под заунывным дождем
норовит с тобой слиться, тебя словно влагу впитав.
Где на небо, как будто в передник из ситца, роняют пятак
подошедшие сумерки. Видимо, клянчить на хлеб,
даже если не скурвился — все же оставить свой след
на натруженной почве отечества, ибо — куда ты не кинь,
все равно-то искать больше нечего, только лишь синь,
если туч не нагнало, и только, при тучах, тоска.
Где светило, однажды налившись опаловым, сразу начнет
                                                                                                                        полоскать,
подплывая под каждого, темной зловонной смолой.
Где и ночь постоянно подташнивает чем-то похожим на вой
или вопли. И как ты не бейся — вдали
лишь маячит скотина в оглоблях да тощий проселок в пыли.

Пыльный путь, клубящийся смрадом в Дамаск.
Кнут, с широким размахом срезающий пласт
колтунами свалявшейся шерсти.
Верблюд замыкает усталое шествие.
Зуд под мышками, горло, обычно, без слов,
ибо вышколенное покорно безмолвствовать, склон
с каждым шагом становится круче. Раба
на лоскутья истрепанный голос — и сразу арба
вместе с ним исчезает. И так каждый день, и в конце —
от надежд и от мыслей лишь слабая тень на лице.
А исполненный гордости, молча бредущий в поту
худосочный погонщик, который, скорее, не ту
себе выбрал дорогу, вдруг падает в страхе, и в высь,
ибо путь воспалился, как нерв, и уже налились
жгучей болью над ним небеса, словно вскрытый ножом,
горизонт разверзается: «Трудно тебе на рожон
и, меня отрицая, все так же упрямо идти…»
Чей-то пес, ощетинившись, вскинулся лаем; размеренный тик
на прижатом к шершавому гравию мокром виске.
Из опалового небо становится ржавым, как будто поспев,
точно плод, чтоб свалиться на землю. И дальше опять караван
хлещет рваною линией, — кажется, просто трава,
опаленная полднем, ворсистою лентой от мест,
где когда-то взрастала. Луною сочащийся срез
изнемогшего солнца — как будто кусочками кость
из гноящейся раны, где небо с землей не срослось.