Свежий Номер

№ 7 (57), 2009

Я — Божий. Но не раб.
И, хоть не вышел рожей
и на беспутства слаб,
но я — не ваш. Я — Божий.

Не Сын. Но и не раб.
А вы меня — за что же? —
пинком под свой масштаб.
Но я не раб. Я — Божий.

А вы — зеленкой лбы,
подставившись под дуло.
И — в Божии рабы
под камнем, чтоб не дуло.

Но соляным столпом
я встану между вами:
вы Господа — рабом,
не Он же вас — рабами?

Ваш Бог, как бык, века
на синих глинах пашет,
и верою в быка
крепки молитвы ваши.

Но Тот, кто пролил Свет,
сам мается без Света.
Бог — тоже человек.
Ему бы — человека.

И я не на этап
приду к Нему, поддатый.
И, ежели я — раб,
скажу: «Не Бог тогда ты!»

Моя молитва все же достигала
надмирного натруженного слуха,
коль чья-то воля предостерегала,
когда во грех вступал — и шла непруха.
Как пишут «Мины!» на земле саперы,
так на небе, сгустив ультрамарин,
выводят крупно ангельские хоры:
«Намолено! Ты сам же намолил!»

Господь играет с нами в поддавки,
покуда мы играем с Богом в прятки.
Легко находит! Но Его повадки —
застукать через подворот ноги
родимой матушки, что на восьмом десятке?..

Как я не почитал своей заслугой
тревожить Богородицу в мольбе,
чтоб достучаться, Господи, к Тебе, —
вот так и Ты в грехе меня застукай,
спрямив свой гнев. Давай уж по-мужски.
Я разве против? Чистую рубашку,
гляди, надел. Иль снова дашь поблажку,
пока не встал я с пяток на носки?..

Не смотри в газету «Культуру» —
там про Юру напишут сдуру.
Своего расспроси о нем гуру.

Я запомнил: «Мой гуру видит…»
Видно не было. Было слышно.
«Ничего из тебя не выйдет!..»
Можно смело смотреть, что вышло!
Я, набравший избыточный вес,
с горизонта почти исчез,
как на станции Кез ирокез.

По медальным моим подглазьям
догадается матушка: пил.
Стоек я к безобразьям:
стояка проводнице забил!

Разве это лицо пророка?! —
присосавшийся клещ лица:
как раздулся он от порока
и тщеславия налился!

И расскажут не те, кто живы
и раскручивают пращу,
а погибшие пассажиры,
в чьем я списке себя ищу.

…Удержав на себе взгляд гуру,
разверну его, чтоб внутри
твою ауру и фигуру
рассмотреть, да и ты смотри
в распоследний свой раз на Юру,
ну, хотя бы сквозь моря три,
ну, хотя бы глазами гуру
неотступными…
                          Не смотри.

О, сколько ж набирается могил,
которые мне нужно обойти!..
Друзей проведать, что «в расцвете сил…»,
венки поправить, мусор отгрести.

А я ни с места. Вкопанность мою
уже ничто не поколеблет впредь.
Стою. На небо звездное смотрю.
Ни обойти его. Ни обозреть.

Мы ели из одной тарелки одноразовой
соленые грибы и сладкий виноград…
Ты гибкую пластинку не выбрасывай —
послушай, как на ней два голоса звучат.

В баньке по-черному
хорошо заниматься графикой.
Так изысканно выразилась
побывавшая в ней на двухчасовой экскурсии
художница Валя Соловьева.

Но недавно я обнаружил:
банька по-черному —
это вид лучевого оружия.
Самонаводящегося. Точечного.
Надо только вложить в нее мощный заряд
дров из ольхи (именно из ольхи —
от березовых больше треску),
и когда конура горькоглазого дыма,
из которой лает огонь,
приподымется до человечьих размеров,
выньте старую вачегу^*,
коей заткнуто жерло в прокопченной стене,
да плесните из медного таза
на каменку темного пива,
а потом — взвар из вереска, дуба, березы
(вот здесь неизменна береза)
и начните дышать, сколько выдержите, и — в предбанник
лататы, чтобы там, ни с того ни с сего,
заронить свое слово о Солже.

— Он сперва скатал Россию в рулон…, —
молвит веско Вовка Никитин.
— …будто вырезанный из рамы холст, —
подыграю сравнением я.
А Никитин: — …и с этим рулоном уехал на Запад.
А когда воротился во Владивосток, —
то решил раскатать до Москвы.
— А когда раскатал, — я прикину, —
то этой картины народ не узнает…
— А Шаламов?! — воскликнет Никитин, по новой в парилку входя. — Тот России не скатывал, не увозил!..
И скажу я: — Дыру-то волоковую закрой!

Лязг двери. Залп на каменку.
Вачега в дуле.

…А наутро весь мир содрогнется
(и мы содрогнемся),
оттого, что в России скончался
работоспособный Исаич.

В баньке по-черному
(страшной, не выстывшей)
на Урале, у речки Архиповки
мы поминаем его.