Свежий Номер

№ 7 (57), 2009

Я жил тысячелетия назад.
Я умер. Умер. И поверьте чуду —
Здесь был написан мой печальный взгляд,
Сюда — в сей мир, где больше я не буду.

Ветра и орды шли через погост
И разносили пыль мою по свету.
И вот гляжу на опустевший холст,
Как некогда с холста глядел на Лету.

Кто там? Черт или брат —
мой гений голодный,
чайная моя, азиатская моя судьба,
прости моей бабушке помысел неблагородный —
эту авоську с морковью,
эту картошку и сдобные эти хлеба...
Блюдца красивые и
невозможно красивые шторы,
голь перекатная, дух мой голодный, прости!
Сколько она потеряла в пути
сквозь мужские наши раздоры.
Реки молочные и кисельные горы,
новые платья и неспешные разговоры
столько раз грезились в этой военной пустыне,
в этой пустыне, где ворон обугленный стынет,
в этой избитой пироксилиновой оспой степи!
...Спи... — говорю, — бабушка, спи...
Голь перелетная, конь мой безбожный
перила грызет у порога,
...Спи... — говорю, — бабушка, спи...
Я попрошу тебе хлеба,
хлеба и теплой постели у Бога.

Кто там? Бог или сват!
Слышишь — хлеба еще немного!
Слышишь — пока мой каурый гложет порог —
хлеба еще немного и теплой постели!
Прости мою бабушку, бабушкин Бог,
Прости мою маму, бабушкин Бог,
Столько они не доспали.
Столько они не ели.

Я боюсь за тебя. Не тебе — и к чему? —
Этот лоб гениальный, оправленный в пепел текучий.
Ты глядела так третьего дня — не тебе — и к чему? —
Древний взор и в зрачке влажный отблеск потопа. Что случай —
Этот прихвостень Бога — удумал, когда обряжал
Сократический ум в эти плечики, ручки и ножки —
Две ладони в мою уместились ладонь,
Две ступни поместились в ладошке...
Все, что ци-ви-ли-за-ци-я вы-хри-пе-ла
В драках — муках — мольбах — и тягучей зевоте,
Ты взвалила на стол и сидишь у стола,
Напряженная, словно дискант на завышенной ноте...
Я боюсь за тебя. Не тебе — и к чему? Да, к чему! —
Непомерная мудрость такого-то года.
Там, где видишь ты свет, — я познал только тьму.
Я боюсь за тебя. Ты меняешься, точно погода.
От поветрий, течений и даже сквозняк от страниц
Шевелит (я боюсь за тебя) твои слабые крылья.
Не кури... Ты, как воздух вокруг этих лиц,
Принимаешь черты (не кури же!) стального насилья,
Добродетели мраморной, бронзовой чести, любви —
Страсти книжной, бумажной, чернильной и — Боже... — буквальной.
Все, что писано буквами — здесь же — в крови
Зарождает волну мировую... И только случайной
Горсткой слов «я боюсь за тебя» — да и эти не те —
Я сейчас существую. И чтобы мне встретиться взглядом, —
Не кури! — говорю. Отвечаешь: ...я рядом ...я рядом...
На! И брошенный взгляд, как монетка, летит в пустоте.

И дирижер, повернувшийся к славе спиной,
сгорбившись горько — как вор — партитуру листает,
от щебетания скрипок в оркестре светает,
столько саднящего света за рампой и за
легкой кисейной кулисой, и за...
А флорентинец, на славу закрывший глаза,
в мраке кромешном иные миры различает.

Ах, возвратите же гордых с высоких вершин!
Будет им, право, у ближнего неба толочься.
Сжальтесь, артисты. Звезды видны из глубин
самых холодных и самых глубоких колодцев.

Музыка медно роптала басовой струной,
и как тореро — на пальчиках — пятясь от шквала,
двигался грузный маэстро к вершине спиной,
и за саднящею рампою, за пеленой
ярких софитов сгущался небесный настой —
звезды сияли сквозь свет над несчастной страной.
А за прикрытыми веками тьма нарастала.

Отпусти меня, мука родная, темная моя мука, бессонная моя мука... Что ты делаешь с сердцем, возлюбленная наука? Ты же знала, что я умираю. Было кровное сердце, бунтарское, нежное, злое, вдохновенное сердце, где пенился сладкий настой... Заменили мне сердце на что-то совсем голубое — на пробирку стеклянную с тонкой стальною каймой...

Господи, Тебя прошу! Прошу Тебя, Господи... Пошто помер, Господи, воля твоя?
Пошто не дал покоя неразумной своей особи? Нет ей от жизни своей никакого житья.

Отпустите меня, глупцы неразумные, люди родные. Отпусти меня, доктор, ведь я уже был звезда. Отключите от меня гибкие трубки и трубки стальные, отстегните от меня провода. Отпусти меня, мука родная, долгая моя мука... Мне бы лучше остаться за той запредельной чертой, чем во страхе услышать, как звенит эта хрупкая штука, наполняясь младенческой донорской кровью людской.

Будь счастлив, брат.
Будь счастлив — в этом суть
всей человечьей жизни быстротечной.
Тем счастьем, что гармонии родня,
когда у ночи есть начало дня,
у слез — есть смех. И где целует небо
возлюбленную землю — горизонт.
Есть горизонт — слияние стихий.
Есть горизонт — и есть куда идти.
И если в дождь ты позабудешь зонт —
пусть будет дождь. На плечи. На стихи.
Пусть будет дождь
и счастье состраданья
страданиям, несчастиям земным.
Пусть будет так. Отныне и вовек.
Пусть будет так!
...как, впрочем, все и было:
я вышел в ночь. Светало и дождило.
Душа дождя пробила напрочь тело.
И понял я: о, как осточертело —
когда ты несчастливый человек.
Будь счастлив, брат.
Отныне и вовек
есть имя — дождь —
гармонии сердечной.
Есть жизнь. А смерть — чтоб не забыть о том,
что в этой жизни только раз живем.
Что счастье — суть сей жизни быстротечной.

Тот римлянин, тот скиф, тот иудей —
Тот эллинства, тот варварства дичится.
Ах, вечный искус — кровию гордиться:
Былым отцов, величием корней.
Мое рожденье кануло в веках,
Я тем кичусь, что нечем мне кичиться.
Все семь пророков — семь моих кровей
Галдят во мне на разных языках:
Сармат, и скиф, и эллин, и варяг,
Дикой татарин, грек из Таганрога
И русский сын великого народа —
Котел кровей на медленном огне —
Вот сколько их замешено во мне.
Сармат, и скиф, и эллин, и варяг, —
Я ваш ковчег, собратья по планете.
Меж медленных огней тысячелетий
Кровь, выкипая, тянется как стяг.