Свежий Номер

№ 6 (56), 2009

Анна Юрьевна Матасова родилась в Риге, жила в Медвежьей Горе, Улан-Баторе, Петрозаводске, Санкт-Петербурге. Училась в Петрозаводском педагогическом университете. Работала секретарем, риэлтером, журналистом, координатором конкурса модельных агентств и много еще кем. Сейчас обитает в Карелии, в маленьком городе Питкяранта. Публиковалась в журналах «Октябрь», «Дружба народов», «Наш современник», «Север», «Новое время», «Луч». Лауреат премии журнала «Наш современник» за 2008 г. Участница Форумов молодых писателей в Липках, многочисленных литературных фестивалей. Член Карельского союза писателей. 8 апреля 2009 г. в Булгаковском доме прошла презентация книги Анны Матасовой «Медвежья гора». Там с ней встретился наш специальный корреспондент Андрей Пермяков.

— Аня, ваши стихи написаны в совершенно разных техниках, разным ритмом, однако их мировосприятие абсолютно единое. И «прамировой змей» и «стайка семечек в шиповнике» принадлежат одной Вселенной. Обычно такая цельность бывает у состоявшихся людей. Вы счастливы?

— Я — «охреневший от счастья Господень самый борзый щенок». Порой ловишь себя в этом состоянии. Все равно где — в Питкяранте или в Москве. Вы, Андрей, не первый говорите мне про «цельность», а я никак не могу взять в толк — где она, эта цельность? Мне все кажется, что я постоянно меняюсь, что я уже пятую жизнь живу — и все время я разная.
Детство — это одно: переезды, военные городки, госпиталь, где работал отец; учеба — сплошь рок-музыка, путешествия; работа — шесть лет в Питере; Питкяранта — ребенок… Понятно, что надо говорить будто, несмотря на внешние перемены, внутри я остаюсь неизменной, как кусок гранита. Но я ведь и внутренне меняюсь, я не похожа на себя год назад. Так что, не знаю, откуда эта цельность. Моему уму это пока непостижимо.

— Вы родились в Риге, сейчас живете фактически на границе двух государств, при этом русский язык для вас родной во всех смыслах этого слова. Факты биографии важны для поэта?

— Все важно для человека. Все его делает. Выбирай я сама — я бы так и осталась в Риге. Замечательный город, единственный, куда хочется вернуться. Но — время переломилось, государства расходились, и мы провалились в политическую трещину — семья «оккупантов». Когда я училась, мне приходилось брать визу, чтобы попасть домой, в Латвию — и брать визу, чтобы выехать на учебу в Петрозаводск. Посольство латышское находилось тогда в Москве, очереди недельные стояли — надоело до смерти! Потом я уехала жить в Питер после учебы — мы были свободны в выборе — и выбрали город рок-н-ролла. У меня тогда даже паспорта не было российского, я получила его только в 2003 году. Предупреждая следующий вопрос — в Питкяранту мы переехали, в том числе и для того, чтобы я смогла получить паспорт.

— О Питкяранте, наверное, мало кто чего знает. Насколько там доступна современная поэзия в своем печатном изводе? Вообще, человек, родившийся и живущий там, имеет возможность сколь-нибудь полного ознакомления с современной литературой? Существует ли в городе какой-то круг людей, имеющих отношение к словесности?

— О Питкяранте никто ничего не знает вообще (но я это говорю с улыбкой, а не с мировой скорбью). Ну, для начала — книжного магазина в Питкяранте нет. Книжки кое-где отыскать можно — в киосках, в канцелярских отделах — а магазина нет. Акунина-то не купишь, не то что поэзию! В библиотеке, однако, можно что-то откопать. Бродский есть. Вот «Антологию русского верлибра» взяла почитать, 1991 года издания. Карельский литературный журнал «Север» тут читают от корки до корки. Иногда и другие «толстяки» появляются — но на этом все. Поэзии нет. Книжного магазина нет. Литературных объединений нет. Населена роботами… ой, это уже из другой оперы! Самый близкий к словесности круг — это газета «Новая Ладога», где наш замечательный редактор Лариса Кокко печатает мои интервью с разными писателями-поэтами. А вообще, если поспрашивать людей в провинции о современной поэзии — то для «среднего большинства» она кончилась на Евтушенко-Вознесенском-Рождественском-Ахмадулиной. Кто-то, конечно, читает журналы, кто-то ищет и скачивает стихи — но для большинства финальная точка — Евтушенко. Хотя, вот еще Лариса Рубальская — тоже известный поэт.
Кстати, Евтушенко три года назад в Питкяранту как раз приезжал. Это ж было культурное событие года!

— Ощущается ли там, где вы живете, влияние Петербурга? Или Европы? Или это Север, как он есть, в чистом виде?

— В наш славный город, Андрей, ходит один поезд с двумя вагонами. Один вагон — из Петербурга, второй — из Европы, и оба довозят до нас культурные веянья… Шучу. Второй вагон — из Петрозаводска. Влияние близкой Финляндии ощущается — многие питкярантцы туда ездят за продуктами, за вещами; некоторые там работают. Конечно, нам далеко до соседней приграничной Сортавалы. Но и мы, так сказать, скандинавским влиянием не обделены. А, вообще, Питкяранта — самый обычный провинциальный городок. Бараки, хрущевки, частные дома. 14 тысяч населения. Много баров. Две школы. Один ночной клуб. Один Дом Культуры. Один краеведческий музей. Театров, кинотеатров, книжных магазинов, как уже говорила, — нет. Но жить можно. Озеро, огород, лес, а также пенсии, рост цен на продукты, коммунальные счета — тут людей больше это волнует.

— Если брать лексическую составляющую ваших стихов, то, в сравнении со многими другим авторами, она будут выглядеть далеко не радикально. Скорее можно говорить о близости к традиционным поэтикам. При этом, вчитываясь в стихи, понимаешь, что ни тридцать, ни даже десять лет назад появиться они не могли. Понимаю, что «времена не выбирают», но если б выбирать-таки было можно, вы бы выбрали наше время?

— Да, выбрала бы наше. Наверно, раз я родилась в это время — то я его уже выбрала.Но мне было бы очень любопытно побывать в Петербурге начала века. Или в древнем Киеве 11-го века. Или даже 8-го. Да много интересных времен я бы нашла. Традиционную поэтику я люблю, но я и эксперименты языковые люблю. Вот детский стишок:

И с «олбанским» порой интересно поиграть:

Мне многие вещи даются очень легко — пародии, стилизации. А многие, наоборот, не даются — верлибр, допустим — мне кажется, что писать без рифмы сложнее, чем в рифму. Просто я не все написанное публикую, даже в ЖЖ не часто вешаю.

— С другой стороны, некий минимум, но важный минимум упоминаний слов «эпохи Интернета» в ваших стихах присутствует. Вот эта «ссылочка Вечность.ру», насколько она важна? Как средство коммуникации, например?

— Может, этот «минимум слов» оттого, что не везде еще «эпоха Интернета» наступила. Когда я сижу за своим компом, скорость — 33,6 к/бита в секунду, одна фотография 15 минут пересылается, и связь рвется… то я думаю эдак, ангельски: «Эх, эпоха Интернета! Когда ж ты, наконец, наступишь!» Живи я в большом городе — и лексика бы сменилась. А так: пять месяцев в году пейзаж черно-белый — и лексика такая же. Но, тем не менее, в Сеть я все-таки хожу — что-то оттуда приплывает. Нельзя же консервировать язык, даже литературный. Все меняется.


— Вообще, вы одна из наиболее аккуратно управляющихся со сленгом авторов. Например, строчки «и по ком звонит мобила/если родина жива» могут звучать и выглядеть только так. Теперь, когда сленг перестал быть эпатажем, его роль в стихах и вообще в литературе будет падать, или наоборот?

— Сленг — всего лишь средство. Мне интересен не сам факт употребления сленга — о, я употребила! — а результат. Вот слова-кирпичики, допустим, — белые, а сленг — красные. Что из них можно сложить? Как будет смотреться красный кирпич среди белых? С использованием сленга можно делать контрастные вещи. Но ведь не только со сленгом, правда? Столкни «высокий штиль» с просторечием — получится смешно:

Язык гибок и с ним можно делать все, что угодно. А сленг — всего лишь его малая часть. Но он тоже входит в язык — думаю, что-то останется от него, что-то уйдет.

— Вы печатаетесь в самых разных изданиях. Скажем, в прошлом году сразу две ваших подборки появились в «Октябре», и в то же время вы получили премию журнала «Наш современник». Важна ли для вас направленность издания?

— Андрей, как говорит мой друг-поэт Алексей «тау» Королев: «Аня, ты лох!» И ведь прав. Когда я первый раз приехала в Липки, я очень смутно представляла себе разницу между толстыми журналами. Смутнее некуда. Честно говоря, я вообще первый раз увидела такую толпу литераторов и подумала: «О-о-о… Сколько поэтов!» Мне и в голову не приходило, что они где-то водятся в таких количествах. То, что мои подборки попали в «Наш Современник» и в «Октябрь» — это случай, а не осознанный выбор. Благодаря Липкам, конечно. Если бы я сидела, не выезжая, в Питкяранте — вряд ли меня где-нибудь напечатали. Только теперь я начинаю понимать, что количество пишущих не так уж и велико — есть «липкинцы», есть «дебютовцы», есть москвичи разных поколений, есть культуртрегеры, есть народ, который катается с фестиваля на фестиваль — но круг этих революционеров, в общем-то, узок. И все друг друга знают, все общаются, пересекаются — есть и тайная, и явная борьба, конкуренция, прочие прелести совместной жизни. И «толстяки», оказывается, не просто стихи-прозу печатают, а какую-то политику проводят. И так далее, и так далее… Я всегда печаталась в «Севере» — и, надеюсь, буду печататься — потому что это наш единственный литературный карельский журнал. Тут его любят, читают, ждут. И — скажу по большому секрету — тут зачастую не подозревают о кипении литературной жизни в столице. Все медлительно, основательно, чуть-чуть консервативно.

— Вы участвовали в семинарах молодых писателей, пишущих для детей, которые проводит Фонд Филатова. А сами в детстве, в подростковом возрасте что из поэзии читали? Многие авторы нашего с вами поколения начинали как рок-музыканты. Вас это каким-то образом коснулось?

— В детстве и подростковом возрасте я читала из поэзии (и прозы) все, что попадалось мне под руку. Пушкина с первого класса читать стала — осилила несколько томов. Ну, а рок-музыка — это и есть мой подростковый возраст. Весь этот самый подростковый возраст я пропрыгала на концертах «Алисы», «Наутилуса», «ДДТ», «Сплина» — и прочих героев русского рока. Да я и сейчас не прочь. Конечно, это на меня влияло. Кинчев, Башлачев и прочие всегда интересовали меня не только как исполнители, но и как поэты. И тексты песен я, кстати, до сих пор пишу. А вот с детскими писателями, я верю, судьба меня еще сведет. Мне кажется, я — прирожденный детский писатель. Будущий.

— Вы чуть-чуть не попали в «Поколение Дебюта». Может ли, по-вашему, эта премия помочь молодому автору в его развитии?

— Молодому автору любая премия помогает. Особенно — материально. А ежели серьезно, то если человек хочет развиваться — все ему поможет. Дали премию — поможет, не дали — тоже поможет. У каждого свой путь. Если бы мне, молодому автору, в свое время дали премию, я бы, пожалуй, сейчас писала по-другому — потому что раньше бы соприкоснулась с литературной средой, увидела, что и как люди делают, элементарно — познакомилась бы с кем-то, подружилась, стала общаться…
С другой стороны — какое счастье, что меня в двадцать лет не напечатали! Нет, что-то, конечно, и тогда прорывалось… Но сейчас мне было бы смешно это читать. Смешно. Так что, гни свою линию, молодой автор — и воздастся тебе. Может, даже премиями.

— Насколько вам близко то, что сейчас называют «Новым эпосом»? Скажем, стихи Фёдора Сваровского?

— Про «новый эпос», увы, ничего не могу сказать. Про Сваровского слышала — но не читала, надо разыскать его в Интернете. А еще лучше книжку привезти из Москвы. «Новый эпос», мне кажется, пишет Борис Херсонский. И то, мы с ним общались в интервью, он склонен считать, что это лирика, переданная через посредника — героя или предмет.
А вот Живой Журнал — это точно новый эпос.

— Ваша книга, презентация которой состоялась только что, помимо стихов, содержит множество фотографий. Насколько вообще фотография влияет на ваше творчество? Есть какие-то вещи, которые нельзя выразить словами? Или напротив: фотокамера фиксирует нижний слой бытия, а стихи — то, что выше?

— Как сказали в Липках, «творческую энергию надо канализировать». Великая мысль. Фотография — как раз такой канал для переизбытка энергии. Идешь, допустим, в магазин — ну не стихи же по дороге сочинять. А с фотоаппаратом столько всего увидишь: вот — дети визжат на ледяной горке, вот — старушка с лыжными палками, но без лыж, вот — снеговик смешной… Фотография — это же азарт — и на крышу влезешь, и в сугроб прыгнешь. Что-то выйдет по итогу, что-то — нет, но кайф свой фотограф по любому получит. Поймает свою «птичку света». Я ради этого снимаю.

— В прошлом году вы были заметной участницей Волошинского конкурса, фестиваля «Киевские лавры», Форума молодых писателей в Липках. Какое из этих мероприятий запомнилось больше всего?

— Ну уж, и заметным… Разве только в Липках. Все мероприятия хороши по-своему. В Липках — старые друзья, посиделки в баре, мастер-классы, шлянье, шатанье и бесконечные беседы о литературе. В Коктебеле — Черное море (я первый раз его увидела), Кара-Даг, Дом Волошина и красное вино. И всякие удивительные события: шли мы, к примеру, поздним вечером с Ирой Мамаевой (прекрасным прозаиком из Петрозаводска) — вдруг нас догнал табун лошадей, и затесался в наши стройные ряды. Такое запоминается. А сколько там поэты пью-ут… Всего не перескажешь. Волошинский — очень живой фестиваль.
«Киевские Лавры», в свою очередь, порадовали масштабом и грамотной организацией. Александру Кабанову, который все это делает, надо каждый год по премии давать. В Киев я бы еще раз съездила с удовольствием.

— Обычно о «воде» в стихах говорят в переносном и негативном смысле. Однако в вашем творчестве вода в своем природном виде занимает не последнее место. Это не случайно?

— Питкяранта стоит на берегу Ладоги, огромного озера. Огород у нас возле самого берега, я там бываю летом, зимой, днем, ночью. А Медвежья Гора, город моего детства, стоит на берегу Онеги. Онега еще более завораживает — прозрачная, очень холодная. Поэтому — вода, вода, вода.
В этом году я наконец-то искупалась в проруби на Ладоге. А на Волошинском фестивале участвовала в заплыве поэтов — день был прохладный, никто из девушек не возжелал. А я как раз искупалась уже, иду по пирсу, навстречу — Андрей Коровин: «Аня! Ты куда? Давай, хоть ты плыви!» Я и поплыла. Вот, если бы заплыв устраивали на приз журнала «Север», на Онеге, в январе, в проруби… я бы тоже поплыла.

— В Ваших стихах не так много бытовых деталей. Значит ли это, что вы преодолеваете быт, или он как-то по-особенному способен подпитывать творчество? Вы растворяете быт в творчестве?

— Я, по-моему, еще не доросла до быта в стихах. Это ж уметь надо — растворять быт в творчестве. Я только учусь.

— Вы не пробовали заниматься переводами? Просто, на мой взгляд, ваши тексты много говорят об интересе к миру и легко воспринимают разные углы зрения.

— Андрей, да это мечта моя — заняться переводами! Сколько я приставала к нашему единственному вепсскому поэту Коле Абрамову (из Петрозаводска) — пришли подстрочники, я переведу. Только дай! Коля мне обещал… Я жду. Так что, если есть желающие — обращайтесь. Мне давно хочется попробовать.

— Двигаясь на Волошинский, например, фестиваль, вы, фактически, пересекаете страну от моря до моря. И вообще, насколько я знаю, любите путешествовать. На ваш взгляд, наша страна по-прежнему разная или квазиглобализация уже доела различия?

— Много путешествовала я раньше, потом родился ребенок, и только теперь я начинаю снова куда-то ездить. Для меня наша страна — это не одна страна. Это разные страны. Москва — одна страна, Карелия — другая, за Уралом — третья. Везде своя жизнь, и различия очень велики. Тем более удивительно, что люди-то в этих разных странах — похожи. Страны разные — народ один. Мало того, когда я была в Киеве, мне показалось, что там тоже живет тот самый единый народ, который заселяет территорию разных стран России.

— Если бы вы были главным редактором журнала, каким было бы это издание? Насколько серьезное внимание вы уделяли бы его визуальной составляющей?

— Ой, нет, главным редактором я быть не хочу! Это не для меня. Я согласна быть фотографом в журнале — не более того. Конечно, хорошо, когда визуальный ряд дополняет текст. Потому у меня и книга вышла с фотографиями (хотя фото выбирала и расставляла не я). А если в журнале еще и дизайн продуман, пространство, на котором расположены картинки и буковки, — вообще замечательно.

— А как в вашем представлении выглядел бы идеальный литературный фестиваль?

— Идеальный фестиваль… «Лавры», на мой взгляд, очень близки к идеалу. Там есть одно только слабое звено — зрители. Но это ведь проблема почти всех литературных фестивалей — они замкнуты сами на себя. Хочется сказать, что идеальный фестиваль — это богатый спонсор, предварительная реклама, пресса, продуманные площадки, продуманный состав участников — но не в этом суть, по-моему. Идеальный фестиваль должен нести отпечаток своего создателя. Вот нравится Андрею Коровину Крым — и у него получился отличный «фестиваль места». Там надо именно Крым ловить — бродить по холмам, пить вино на берегу, есть татарские лепешки, на Кара-Даг всходить тайной тропой, читать гальки с надписями на могиле Волошина… И уже не очень важно — где ты живешь, где выступаешь.
«Лавры» — фестиваль замысла. Хотелось Александру Кабанову с размахом каждой твари по паре явить — он это делает. Там тебя встретят, если надо, проводят, привезут, увезут, разместят, дадут в руки микрофон, дадут второй, если первый откусишь в творческом ажиотаже… И прессу соберут два раза — на открытие и закрытие, чтобы каждая собака в Киеве о культурном событии знала. То есть хороший фестиваль всегда делает человек, личность — вечный двигатель. А сколько он будет длиться, издавать или не издавать потом сборник, подрались или не подрались участники, и кто купался в море голым — это не главное.

— Любовь — главный стимул творчества?

— Ох, ну вы и задачки ставите! Конечно, я сейчас должна кровавый маникюр прижать к трепетным ланитам и глазами эдак вверх сделать: «Амор… Любовь — всегда главный стимул творчества!»
Но у кого как. У кого-то и ненависть — стимул. На мой взгляд, любовь должна хоть где-то просвечивать — к себе ли, к другому человеку, к земле, да хотя бы к собаке. Меня же ведет по жизни любопытство — удивление и восхищение миром. Тоже, конечно, форма любви. Так что, все-таки, глазами вверх: «Амо-ор…»