Главная страница
Главный редактор
Редакция
Редколлегия
Попечительский совет
Контакты
События
Свежий номер
Книжная серия
Спонсоры
Авторы
Архив
Отклики
Гостевая книга
Торговая точка
Лауреаты журнала
Подписка и распространение
Свежий Номер
№ 4 (54), 2009
Наследие
СУДЬБА И ПОЭЗИЯ СЕРГЕЯ БЕЛОЗЕРОВА
Сергей Белозеров родился 10 июня 1948 года на Дальнем Востоке, где его отец служил в летном полку. Потом отца перевели в Белоруссию, а затем Белозеровы переехали в Тулу, которая и стала настоящей родиной Сергея.
Сергей был легендой советской журналистики, непризнанным поэтическим гением не только Тулы, но и России. В 1976-м году «Литературка» писала о нем как о «надежде русской поэзии». Были у Сергея публикации в «толстых» и массовых журналах — «Сибирские огни», «Нева», «Знамя», «Огонек», были друзья, которые становились большими людьми и забывали о нем. А Белозеров писал стихи, ходившие в списках, песни на которые пелись на сценах театров и в тесных компаниях. Его экспромты и эпиграммы мгновенно становились народными. В конце 80-х в Туле Сергей основал творческое объединение «Мастерская», в которое вошли наиболее талантливые «неофициальные» литераторы области. Его «Мастерская» для многих стала не только литературной школой, но и школой жизни.
Но в Союз писателей его так и не приняли. А его первая и последняя книга «Словарь далей», порезанная цензурой, вышла в Туле в 1989 году и быстро исчезла с прилавков. Журналистом Белозеров работал почти всю жизнь. Начинал в Туле, потом его пригласили в Москву в «Комсомольскую правду». Но судьба не дала ему шанса развернуться в полную силу...
Сергей был, наверно, одним из последних политических ссыльных советской эпохи. Его сослали в 1983-м, причем, по иронии судьбы, — на станцию Зима в Иркутской области, где родился знаменитый поэт Евгений Евтушенко. Белозеров три года работал там кочегаром... С ним поехала в ссылку и его беременная жена, начинающая поэтесса и журналистка Ольга Подъемщикова (1961-2000), которую окрестили за это «последней декабристкой».
Потом была Перестройка, Сергея много печатали — и как поэта, и как журналиста... Потом была война в Приднестровье, куда он поехал опять же журналистом, но несколько раз едва не был расстрелян как шпион сначала одной, потом другой воюющими сторонами. С этой войны он привез замечательную документальную книгу, которая еще ждет своего издателя...
А потом... судьба окончательно отвернулась от Белозерова. Он подрабатывал случайными заработками, почти не писал стихов... У него не было ни своего дома, ни прописки, ни даже паспорта...
Он умер 12 ноября 2002 года в Туле на 55-м году жизни. Умер в чужом доме, в чужой постели.
Такова судьба настоящего русского поэта.
Сергей был легендой советской журналистики, непризнанным поэтическим гением не только Тулы, но и России. В 1976-м году «Литературка» писала о нем как о «надежде русской поэзии». Были у Сергея публикации в «толстых» и массовых журналах — «Сибирские огни», «Нева», «Знамя», «Огонек», были друзья, которые становились большими людьми и забывали о нем. А Белозеров писал стихи, ходившие в списках, песни на которые пелись на сценах театров и в тесных компаниях. Его экспромты и эпиграммы мгновенно становились народными. В конце 80-х в Туле Сергей основал творческое объединение «Мастерская», в которое вошли наиболее талантливые «неофициальные» литераторы области. Его «Мастерская» для многих стала не только литературной школой, но и школой жизни.
Но в Союз писателей его так и не приняли. А его первая и последняя книга «Словарь далей», порезанная цензурой, вышла в Туле в 1989 году и быстро исчезла с прилавков. Журналистом Белозеров работал почти всю жизнь. Начинал в Туле, потом его пригласили в Москву в «Комсомольскую правду». Но судьба не дала ему шанса развернуться в полную силу...
Сергей был, наверно, одним из последних политических ссыльных советской эпохи. Его сослали в 1983-м, причем, по иронии судьбы, — на станцию Зима в Иркутской области, где родился знаменитый поэт Евгений Евтушенко. Белозеров три года работал там кочегаром... С ним поехала в ссылку и его беременная жена, начинающая поэтесса и журналистка Ольга Подъемщикова (1961-2000), которую окрестили за это «последней декабристкой».
Потом была Перестройка, Сергея много печатали — и как поэта, и как журналиста... Потом была война в Приднестровье, куда он поехал опять же журналистом, но несколько раз едва не был расстрелян как шпион сначала одной, потом другой воюющими сторонами. С этой войны он привез замечательную документальную книгу, которая еще ждет своего издателя...
А потом... судьба окончательно отвернулась от Белозерова. Он подрабатывал случайными заработками, почти не писал стихов... У него не было ни своего дома, ни прописки, ни даже паспорта...
Он умер 12 ноября 2002 года в Туле на 55-м году жизни. Умер в чужом доме, в чужой постели.
Такова судьба настоящего русского поэта.
Андрей КОРОВИН
Сергей БЕЛОЗЕРОВ
И В ГУБЫ ЦЕЛУЕТ БЕДА
* * *
Белозеров Сергей Алексеевич,
тридцати с незначительным лет,
терпеливо пытался отсеивать
сор от хлеба и счастье от бед.
Сито билось, как сердце, порывисто,
он не первый надеялся год,
что на донышке по справедливости
золотая крупица блеснет.
Ну, а жизнь — без старанья излишнего —
убеждала его: через сеть
не пройти ее тяжким булыжникам,
да и лебедю не пролететь.
Он не верил, шатаясь от голода,
он стоял на своем, как всегда,
и сжимал в кулаке свое золото,
а когда разожмет — пустота…
Он с долгами никак не расплатится,
он скитается по городам,
только сито дырявое катится
по пятам, по пятам, по пятам…
тридцати с незначительным лет,
терпеливо пытался отсеивать
сор от хлеба и счастье от бед.
Сито билось, как сердце, порывисто,
он не первый надеялся год,
что на донышке по справедливости
золотая крупица блеснет.
Ну, а жизнь — без старанья излишнего —
убеждала его: через сеть
не пройти ее тяжким булыжникам,
да и лебедю не пролететь.
Он не верил, шатаясь от голода,
он стоял на своем, как всегда,
и сжимал в кулаке свое золото,
а когда разожмет — пустота…
Он с долгами никак не расплатится,
он скитается по городам,
только сито дырявое катится
по пятам, по пятам, по пятам…
1979
* * *
Точно серая волчья свора,
мчатся-стелются облака…
Так снимайте же руки с горла,
ты, надежда, и ты, тоска!
Я с обеими, как с любимой,
обнимался, забыв себя,
то черникой, а то рябиной
запекалась кровь на губах.
Ты, тоска, выжигала душу,
но, корежась в твоем огне,
понимал я вдруг — чем мне хуже,
тем становится лучше мне.
Это видел я у подранка —
он уходит в лес глубоко,
есть там солнечная полянка,
умирать ему там легко…
Но, тоска, ты отбила руки,
рву я наше с тобой родство —
жить не хочется в темном круге
утешения твоего.
Ты, надежда, была помягче —
словно семечковая лузга,
на губах словечки маячили
про далекие берега,
подлецов ты совала в братья,
приучала жевать траву…
Воровские твои объятья
с наслаждением разорву!
Эх, какие в небе прораны!
И оттуда, из высоты,
косо валятся клочья тумана,
точно сорванные бинты.
Погуляем еще на свете,
поработаем — хоть за так.
Ну, пойдем, моя жизнь, под ветер
неразменный ломать пятак!
мчатся-стелются облака…
Так снимайте же руки с горла,
ты, надежда, и ты, тоска!
Я с обеими, как с любимой,
обнимался, забыв себя,
то черникой, а то рябиной
запекалась кровь на губах.
Ты, тоска, выжигала душу,
но, корежась в твоем огне,
понимал я вдруг — чем мне хуже,
тем становится лучше мне.
Это видел я у подранка —
он уходит в лес глубоко,
есть там солнечная полянка,
умирать ему там легко…
Но, тоска, ты отбила руки,
рву я наше с тобой родство —
жить не хочется в темном круге
утешения твоего.
Ты, надежда, была помягче —
словно семечковая лузга,
на губах словечки маячили
про далекие берега,
подлецов ты совала в братья,
приучала жевать траву…
Воровские твои объятья
с наслаждением разорву!
Эх, какие в небе прораны!
И оттуда, из высоты,
косо валятся клочья тумана,
точно сорванные бинты.
Погуляем еще на свете,
поработаем — хоть за так.
Ну, пойдем, моя жизнь, под ветер
неразменный ломать пятак!
1978
Лицейская песенка
В ласковое властвованье
мудрых их величеств
жить, зубами лязгая,
пишущий привычен.
Окружают лестию,
лобызают в лоб
гениев словесности
то жандарм, то поп.
Скажем, лирик жалуется,
что душа болит –
сразу соглашается
голубой завлит.
— Не волнуйтесь, вылечим, —
говорит, моргая, —
вон карета, видите? М-м,
желтая такая…
мудрых их величеств
жить, зубами лязгая,
пишущий привычен.
Окружают лестию,
лобызают в лоб
гениев словесности
то жандарм, то поп.
Скажем, лирик жалуется,
что душа болит –
сразу соглашается
голубой завлит.
— Не волнуйтесь, вылечим, —
говорит, моргая, —
вон карета, видите? М-м,
желтая такая…
1970
* * *
Спокойно и весело даже
живется на свете, когда
проходят шальные удачи,
и в губы целует беда.
И нет холоднее и чище
мгновения, нежели то,
когда невезение свищет
в осиновый сиплый свисток.
Ни строчкой не радует почта,
ни друга с тобой, ни жены,
а все ж хорошо — оттого, что
мосты за спиной сожжены.
И нет опасений ни грамма,
шрапнельно поют соловьи,
и сомкнуты зло и упрямо
разбитые губы твои.
живется на свете, когда
проходят шальные удачи,
и в губы целует беда.
И нет холоднее и чище
мгновения, нежели то,
когда невезение свищет
в осиновый сиплый свисток.
Ни строчкой не радует почта,
ни друга с тобой, ни жены,
а все ж хорошо — оттого, что
мосты за спиной сожжены.
И нет опасений ни грамма,
шрапнельно поют соловьи,
и сомкнуты зло и упрямо
разбитые губы твои.
* * *
И вот опять я встретился со смертью
и поглядел в бесцветные глаза,
но ты во сне сказала: «…князь мой, свете!» —
и я подумал, что пока нельзя.
Пока — нельзя. Я капля на стремнине,
на веке века, бритве бытия,
на середине и на половине,
там, где черпнет меня любовь моя.
Еще, еще… И мне ли знать — куда мы,
и тянут нас туда, где мы нужней,
то светлые, как солнце, руки мамы,
то слепенькие пальчики корней…
и поглядел в бесцветные глаза,
но ты во сне сказала: «…князь мой, свете!» —
и я подумал, что пока нельзя.
Пока — нельзя. Я капля на стремнине,
на веке века, бритве бытия,
на середине и на половине,
там, где черпнет меня любовь моя.
Еще, еще… И мне ли знать — куда мы,
и тянут нас туда, где мы нужней,
то светлые, как солнце, руки мамы,
то слепенькие пальчики корней…
* * *
И тьма грозы, и света всхлип, и снова
об ветер в муке бьется мокрый куст,
как Лермонтов, не находящий слова,
косноязычен и молниеуст.
И метрах в трех от тяжких эшелонов
тоскливый взгляд сквозь сердце пролетит —
там беззащитно, как Андрей Платонов,
обломанная яблоня глядит.
И двойствен мир. И это — не подмена.
И в Комарове властвует весна,
а в стороне, прекрасна и надменна,
стоит она — Ахматова, сосна.
Не камень, а живая жизнь святыня.
Душа не расточается во тьму.
Моя страна отныне не пустыня.
И я вам объясняю, почему…
об ветер в муке бьется мокрый куст,
как Лермонтов, не находящий слова,
косноязычен и молниеуст.
И метрах в трех от тяжких эшелонов
тоскливый взгляд сквозь сердце пролетит —
там беззащитно, как Андрей Платонов,
обломанная яблоня глядит.
И двойствен мир. И это — не подмена.
И в Комарове властвует весна,
а в стороне, прекрасна и надменна,
стоит она — Ахматова, сосна.
Не камень, а живая жизнь святыня.
Душа не расточается во тьму.
Моя страна отныне не пустыня.
И я вам объясняю, почему…
* * *
И в дверь мою стучат с рассвета,
и в окна дождь стучит-сечет…
К чему стучать? Душа поэта
закрыта на переучет.
Перебирая виновато
на счетах лет костяшки дней,
она ведет подсчет растраты,
невольно совершенной в ней.
Ей у разбитого корыта
опять, опять всю ночь считать,
всплакнуть, потом чуть-чуть поспать,
вздохнуть и выставить опять
табличку с надписью «Открыто»
и с просьбой ноги вытирать.
и в окна дождь стучит-сечет…
К чему стучать? Душа поэта
закрыта на переучет.
Перебирая виновато
на счетах лет костяшки дней,
она ведет подсчет растраты,
невольно совершенной в ней.
Ей у разбитого корыта
опять, опять всю ночь считать,
всплакнуть, потом чуть-чуть поспать,
вздохнуть и выставить опять
табличку с надписью «Открыто»
и с просьбой ноги вытирать.
* * *
Жизнь должна быть неудачной —
так оно повеселей.
Вы хотели б жить на даче?
Я хотел бы — на Земле.
Жизнь должна быть неуютной.
Дверь уже отворена.
Вы сказали — слишком людно?
Просто комната тесна.
Жизнь должна быть несчастливой
в меру мужества и сил,
чтоб кулечек чернослива
тоже счастье приносил.
Тот кулечек, что в больнице
тихо лег перед тобой —
из тетрадки ученицы,
из обложки голубой…
так оно повеселей.
Вы хотели б жить на даче?
Я хотел бы — на Земле.
Жизнь должна быть неуютной.
Дверь уже отворена.
Вы сказали — слишком людно?
Просто комната тесна.
Жизнь должна быть несчастливой
в меру мужества и сил,
чтоб кулечек чернослива
тоже счастье приносил.
Тот кулечек, что в больнице
тихо лег перед тобой —
из тетрадки ученицы,
из обложки голубой…
* * *
«Все возможно!» — прокричал Вергилий.
«Невозможно…» — Данте простонал.
Ад чернел. И вниз они сходили,
и тропа спускалась между скал.
А на дне концлагеря чадили,
трупы стыли штабелями шпал…
«Невозможно…» — прошептал Вергилий.
«Все возможно…» — Данте прошептал.
«Невозможно…» — Данте простонал.
Ад чернел. И вниз они сходили,
и тропа спускалась между скал.
А на дне концлагеря чадили,
трупы стыли штабелями шпал…
«Невозможно…» — прошептал Вергилий.
«Все возможно…» — Данте прошептал.
1972