Свежий Номер

№ 5 (103), 2013

Все равно Малох а-мувес ли, Азраил
черными крыльями белый саван тебе скроил,
в доски одел, рыхлой землей укрыл.
Лестница в небо крута и лишена перил.
Дрожи, восходя, держись, чтобы не упасть!
Там внизу ангел смерти опять разевает пасть.
Ад есть вторая смерть, как будто мало одной
на квадратном участке за высокой стеной.

Ангел смерти на слово скуп, а на дело — скор,
кроме Христа никто не может вступить с ним в спор.
Черное оперение ему как всегда к лицу.
Как веревке ни виться — придет молодцу к концу.
Но веревочка вьется, и Парка нитку прядет,
и в клубок мотает, и время жизни идет
по расписанию, как немецкие военные поезда:
на каждом из пассажиров шестиугольна звезда.

Неправда, что жизнь непрерывна. Случаются в ней
остановки, пробелы. Хотелось бы, чтоб ровней
билось сердце, чтоб по прямой сплошной
шли страшный ангел и человечек смешной.
Чем ангел страшней, тем смешнее двуногий дебил,
ублюдок Адамов. Бил его Бог — не добил.
Так и живет недобитком, пока не взмахнет крылом
этот в черных перьях, как говорят — поделом.

По Сеньке и шапка, всякой сестре — по серьге:
юной невинной деве, старой горбатой карге.
Где стол был яств — там гроб, но, коль гроб зарыт,
глядишь — постелена скатерть и стол накрыт.
Ножи о тарелки скребут, льется водка в бокал.
Всяк человек живой дышал, жаждал, алкал.
А если не дышит — сам виноват во всем:
зажился, видать, на этом свете и в мире сем.

Это ода Ангелу Смерти, тому, что не «над», а «под».
Это ода Ангелу Смерти, одна из бесчисленных од.
Нет, не задобрить, скорее — предвосхитить.
Тикают ходики. Тянется красная нить.
Выпал снежок, покрылся корою льда,
смерзлась земля, мы не хотим туда.
Вороны летают стаями, и среди черных птиц
не так заметен черный Ангел с тысячью лиц.

Товарищ Писатель ходит по русскому лесу с двустволкой
в поисках зайца, приговоренного трибуналом к расстрелу.
Щека слегка оцарапана веткой колкой,
борода спускается до пупка по старому телу.
Председатель Леса развлекается с какой-то телкой.
Товарищ Писатель ощущает себя иголкой,
затерянной в стоге сена. Какая-то птица свищет.
Не найдут иголку. Впрочем, никто и не ищет.

Все больше советских черт в лесном пейзаже.
В коллективизации сосен достигнуты невиданные успехи.
Все говорит о новой жизни — пни, болота, и даже
дубы расставлены тут и там, словно вехи
на этапах большого пути от разбоя до кражи.
Ходят медведи, серый бурого краше.
Волк и ягненок живут коллективом, артелью,
пасхальным яйцом и крещенской купелью.

Хорошо читать о природе и о законах дикой
жизни постепенно входящей в партийность литературы.
Строем ходит тайга на просторах страны великой.
своя рубашка дороже собственной шкуры.
Каждое слово в протоколе будет уликой.
Убогая мысль прячется в череп улиткой.
Товарищ Писатель приклад к плечу приставляет.
Дичи нигде не видно. Просто товарищ стреляет.

Замок можно купить за копейки. Но вот
проблемы: рядом дымит какой-то завод.
Коммуникаций нет, зато — по горло забот:
проложить дорогу, газ и водопровод.
Сюда уже триста лет не доставляют газет.
С канализацией проще: строится люфт-клозет.

Но башня прекрасна, и высока стена.
В замке часовня, рядом еще одна.
В обеих целы скульптуры. В одной — витражи.
Надевай старинные латы, владения сторожи,
сам себе рыцарь, сам себе часовой.
Ночью слушай уханье филина, волчий вой.

Умрешь — будешь призраком. Это работа — не бей
лежащего в склепе. Главное, не робей,
встретив себе подобного. Лучше вместе, чем врозь.
Смотришь на друга — видишь его насквозь.
Призраку лучше молчать: никому не хамишь.
Слово — не воробей. Скорее — летучая мышь.

Между тем завод расширяется. Строятся корпуса.
химический дым коптит естественные небеса.
Становится бурой в узкой реке вода.
Исчезает рыба — растворяется без следа.
Коринфский мрамор, как губка, изъеден святой,
ниспосланной с неба серною кислотой.

Маклер прячет глаза и слишком уж деловит.
В общем и целом низкие цены на этот вид
недвижимости объяснимы. Нужно платить налог
за владение древностью. Конфискация — эпилог.
Судебный чиновник несет тебе решенье суда.
Но тебя уже нет, исполнитель не доберется сюда.

Покажи правой рукой левое ухо. Открой глаза.
Взгляни на меня. Положи мне ладони на плечи.
Это проба на понимание человеческой речи —
перекрещивающиеся, неясные, сбивчивые голоса.

Поставь свою жизнь позади итога, теперь — впереди итога,
смешай свои мысли и чувства слова и дела.
Это проба на понимание речи Бога,
что старалась быть понятой, как могла.

Всякий град — как корабль, что сидит на мели,
и дворец уплощенный мерцает вдали,
во дворце — кладовая,
ни рубля, ни червонца теперь в кладовой,
только мышка летучая — вниз головой,
да копейка живая.

Всякий град — на костях, на крови — всякий храм,
а широкая площадь открыта ветрам
и полиции конной.
Только бронзовый ангел грозит нам перстом,
просто бронзовый ангел с высоким крестом
и луна над колонной.

Сколько зим простоял колодец, сколько зим, сколько лет,
а как пересох, люди видят на дне — скелет.

Сколько лежит — неведомо, весь истлел.
Странно, все пили воду, а никто не болел.

Вряд ли бросился сам в отражение вниз головой.
Бросили, а как бросали, был ли еще живой?

В ящик кости заколотили, снесли на погост.
Заказали Сорокауст. Был август. Успенский пост.

В город не сообщили, и в милицию — ни гу-гу.
Начнут разбираться, тягать — не пожелаешь врагу.
А так решили — выяснить между собой,
может — кого не хватает, а числится, что живой.

Надо бы всем собраться, друг друга пересчитать,
да паспорта проверить — правильная ли печать,
не стоит ли на ком клеймо или Антихристов знак.
Собирались все, собирались — не собрались никак.

Знали ведь, как аукнется так и откликнется.
Называли свою страну всесоюзной житницей,
называли город черноморской жемчужиной,
шли на службу в рубашке ветхой, да отутюженной.

Занимались политэкономией, также иными науками,
возмущались стилягами, суками, узкими брюками,
на начальство глядели с нежностью, на детенышей — буками.

Тащили их за собой из райского детского садика
домой, в коммуналку, из коллективного адика —
тихий час, фурии в белом, кроватки с железными спинками,
речь с дефектами, заиканиями, запинками...

И трамваи звенели звонками, гремели колесами,
и детки росли безумными, безголосыми,
как знали, что пустят их по миру голыми-босыми.

И нечем хвалиться, разве что — деяньями ратными,
водянистыми небесами да облаками ватными.

Лет тридцать не видел отрывного календаря,
но помню, как бабушка улыбалась, даря
такой на память о канувшем в вечность годе.
Отрываешь тонкий листок — день, прожитый зря,
машинально читаешь что-то на обороте
о ленине, партии, на худой конец — о народе.

Потом он висит, истончаясь, и красные дни
(как выяснилось — от крови), сбиваясь от беготни,
сминаются в кулачке, отправляются в дальние дали...
Пометки по краю — дни рожденья родни,
частично вымершей. Призраки наблюдали,
как мы сводили концы с концами — лишь бы не голодали!

И мы не голодали. На кухне варился обед.
Тогда считалось, что мясо приносит вред.
От него стареешь и умираешь скорее,
чем от картошки с селедкой и овощных котлет.
Также много полезных веществ в салате и сельдерее.
Овощной человек не чета мясному — гораздо добрее.
И если мы не были в детстве слишком добры,
то и нам во дворе доставалось от детворы.
Только звери и птицы обидчикам не отомстили.
Быть может, они затаили обиду на нас — до поры,
когда мы с ними за гробом встретимся, или
их там просто нет, или, все же, есть, но — простили.

Пробудитесь, цари! Поднимайтесь скорей!
Здесь, на Ближнем Востоке, свергают царей,
волокут и дырявят затылки
из советских лихих пистолетов. Народ
помутился, как разум, повсюду разброд
и шатания, гнев, перекошенный рот
и от страха трясутся поджилки.

Пробудитесь, цари! Вот в окошко звезда
воссияла. Восстаньте, спешите туда,
где по тучным равнинам гуляют стада,
не боясь ни волков, ни разбоя.
Где на тонкой свирели играет пастух,
где под взглядами высохших, гнутых старух
детвора хорошеет собою.

Там над мягкой травою летит светлячок.
Там над яслями ослик стоит и бычок.
Как подумаешь — жалкий, пустынный клочок,
территории, столь отдаленной,
что в имперской столице забыли о ней,
станет центром Вселенной — на несколько дней
изменившейся и просветленной.

Безоружные стражи младенчески спят.
Ходят рыжие львы среди белых ягнят.
Мясники без работы. Людей не казнят
палачи. Не стесняют свободы
ни оковы, ни стены. Деревья цветут
и плоды созревают, и зерна дают
небывалые пышные всходы.

Возрождается жизнь из-под каменных плит,
и уже ничего никогда не болит,
и Младенец прекрасный тихонько гулит
на коленях Царицы Небесной.
И такой несказанный повсюду покой!
раз в Историю может случиться такой
под ужасною звездною бездной.

На пропитанной кровью и ложью земле,
где живут в тесноте и плодятся в тепле,
где расставлены крепости, как на столе
перед ужином скудным — посуда,
остается надеяться на чудеса.
Вот, ключи принесут, отворят небеса,
и Звезда воссияет оттуда.