Свежий Номер

№ 5 (103), 2013

Лишь в будущем и настоящем
есть подлинность, а что прошло,
вслед за собою не утащим:
его пушинкой унесло.

Вот, кстати, что вчера-то было?
Не сгинуло ли все во сне?
Под вечер, помню, подарила
цветочница улыбку мне.

Исчезла, что ли, вроде грезы?
Перевернул почти весь дом —
и лишь тогда в бутоне розы
я отыскал ее с трудом.

А что еще? Да все, пожалуй…
Бросаюсь я к календарю:
прощай, вчера, товар лежалый!
Себя дню новому дарю!

Но настоящее несется
в прошедшее — не потому ль
ничем не скованный ход солнца
страшит нас, точно посвист пуль?

Не потому ль Сахара, сочных
растений некогда полна,
по прихоти часов песочных
теперь — песчаная страна?

Лишь в будущем и настоящем
есть подлинность, а что прошло,
то ветром времени гудящим
прочь паутинкою смело.

Но с нами ль нынешнее время,
когда (зови их, не зови)
скрываются его мгновенья —
встревоженные муравьи?

Лишь в будущем — исток восторга!
Все остальное — грезы, бред…
Цари же, будущее! (Только
того, что будет, тоже нет.)

Как давно
стрекозы я не видел,
неподвижно
                       зависшей
над прудом!

Как давно
не видал я улитки,
что скользит
по травинке,
                        похожа
на верблюда
в бескрайней пустыне…

Если б звезды
о летнюю пору
перестали
                  на головы падать,
мы б их тоже,
наверно,
                 забыли.

Словами можно отодвинуть мрак,
мгновенно одолеть любые дали,
но те, что обронил ты просто так,
подобны зернам, что ростков не дали.

На них как будто пролит травобой —
вовеки им не сделаться кустами,
не вытянуться свежею травой,
не вспыхнуть благодарными цветами.

Как однодневки-бабочки, они
под вечер машут крылышками еле,
пока не сгинут в сумрачной тени,
оставшись без задачи и без цели.

Слова же те, в которых пышет гнев,
которым промах отроду не ведом,
впиваются в сердца, осатанев,
ехидствуя и злобствуя при этом.

Где падают они на землю, там
колючек зверских тотчас зреет завязь,
босые ножки раня ветеркам,
в крыла рассвета яростно вонзаясь.

Чья ты улыбка, цветок?
Кто тебя здесь обронил?
Девочка?
Птичка?

Песенка чья ты, родник?
Кто тебя здесь обронил?
Мальчик ли?
Дождик?

Сколько слов я убил ни за что
за те годы, что прожиты?
Улей?
Или десять?
А может, все сто?

Те слова, что сказал просто так, —
словно дождь
над бесплодной пустыней,
словно зерна,
что всходов не дали.

«Я люблю тебя», —
в шутку сказал —
и три слова безвинно убиты.

«Не волнуйся, дружище, улажу», —
так сказав,
позабыл обещанье.

«Непременно приду, дорогая!» —
и опять же
не сдержано слово…

Те слова,
что сказал просто так, —
это осы, что жала вонзают
не в других,
                      а в себя,
                                           без пощады.
(Точно так,
в западню угодив,
убивают себя скорпионы.)

Под ногами
листья шуршат —
это трупики слов
умерщвленных.
Очень скоро
костры запалят —
и развеется прах их
по ветру.

В огромном доме
с окнами в решетках,
с массивными
железными дверьми
все стало пропадать:
столы и стулья,
ковры, картины,
золото и деньги…

И люди — тоже.

Ровно через месяц
дом опустел:
в нем больше ни вещицы
и ни души.

Еще же через месяц
на месте дома
лишь одно трюмо
под моросью осенней холодело,
подобное печальному надгробью
в небытие скатившемуся дню.

Когда бы не настенные часы,
что тикали в бесплотном зазеркалье,
идя в другую сторону,
никто бы
не смог узнать,
чтó здесь произошло.

В один из дней
рассыпалось стекло
на мелкие осколки,
из которых
одна слезинка выкатилась.

То
была слеза невинного ребенка.

Ревет Баксан, и Андырчи-скала
взмывает к небу так же, как бывало,
но, словно век, минута тяжела
для дома умирающего стала.

Здесь никаким подпоркам не помочь,
вся крыша прохудилась, набок свесясь,
с опаской сквозь сгустившуюся ночь
заглядывает в дом печальный месяц.

Живет хозяин в городе давно.
Как бельма, паутина застит окна.
Здесь смех звучал, здесь пенилось вино —
но память о том времени поблекла.

Весь двор порос крапивой, лебедой,
и кажется, вот-вот, в волненье диком,
крыльцо, такой пришиблено бедой,
от дома убежит с протяжным криком.

Тропа же, что то радость, то печаль
к порогу приводила то и дело,
уже давно, скуля, уходит вдаль —
собакой, что навек осиротела.

Не возвратить ушедшего навек…
Дом старый — точно старый человек.

По зеленой лужайке
девчонка бежит.
Ее радостный смех разноцветен,
как букетик цветов
у нее в кулачке.

Майской улицей
девушка споро идет,
и улыбка ее лучезарна,
словно розы,
что нежно прижаты к груди.

Под неоновым светом
девица стоит,
сеть любовную снова сплетая
из неверных лучей
подгулявшей луны.

Приторочена роза
к холодной груди —
то, понятно, бумажная роза,
да, фальшивая роза,
как сердце ее.

На асфальте
понуро старуха сидит,
ей в ладони стекают монеты —
это слезы ее,
что иссохли давно.

О цветах
речи нет и в помине.

Лужа у дороги
высыхает.

Девочка зачерпывает воду —
и ее на травы выливает…

Так птенцов пускают
на свободу.

Дождь оставил
прозрачную лужу
с краем облака,
в ней отраженным
рядом с веткою вишни
зеленой,
и на ней
задремал ветерок.

Эта лужа
была бы стеклянной,
не найди в ней приют
лягушонок,
пучеглазый
и гордый собой.