Свежий Номер

№ 4 (102), 2013

Земля вокруг простиралась бесконечным ледяным пеклом, уходила за горизонт снежными сопками, терялась в пурге и отражалась в его глазах холодной, безжалостной мглой. Эта пустыня должна была стать родиной его триумфа, символом многолетних усилий и жертв, но сейчас ломала хребет надежды многодневным лютым бураном. Капитан сидел на снегу, жадно всматривался вдаль, надеясь заметить там солнечный свет, но почти ослепшие от снега глаза видели лишь темноту.
Их группа находилась всего в двадцати километрах от базы с едой, углем и медикаментами, но идти туда в метель, смертельно усталыми и голодными было сродни самоубийству. Кого он обманывает? Шансов спастись уже не осталось. На самом деле их не осталось еще несколько дней назад, когда один из его товарищей, провалившись в ледяную трещину, утащил за собой последние сани с собаками и провиантом, но капитан крепился, отказывался верить в неудачу и, заперев на замок свой разум, тешил оставшихся спутников пустыми надеждами. И вот теперь, когда в палатке, стоящей среди ледяных глыб, они ждали его возвращения, ждали окоченевшие от мороза, отупевшие от многодневной борьбы за жизнь, он не мог собраться с силами, чтобы сказать им правду. Нет, не ту, правду, о которой все они уже давно догадывались, а другую, гнилую и черствую, приходящую по ночам холодным, злым шепотом. Правду о том, что именно его ошибки привели к провалу экспедиции и гибели людей. Капитан без конца пытался понять, почему у них оказалось так мало собак и запасов провианта, откуда взялись неточные карты и почему база, на которой они остановились в прошлый раз, была пустой и холодной. Мысли об этом застывали в голове глыбами льда и заставляли с содроганием думать о разговоре с людьми, ждущими его возвращения.
Когда он заполз в палатку, молодой, двадцатидевятилетний лейтенант слегка приподнял голову, но тут же опустил ее обратно в спальный мешок, выпустив густую струю светлого пара.
— Ну? — спросил лейтенант.
— Ничего, — прошептал вошедший в ответ и, забравшись в спальник, начал смотреть в темноту над головой.
Долгое время все трое лежали молча, изредка переворачиваясь с боку на бок, пытаясь найти позу, в которой тепло медленнее покидало тело.
— Володь, давай последнюю, — наконец, прошептал невысокий, пухлый шатен, поднимая на лоб заячью шапку.
Владимир Стрёмин, капитан советского ледокольного флота, начальник экспедиции к Северному полюсу, кивнул и, перевернувшись на живот, достал из рюкзака самодельную керосинку. Спустя минуту из продолговатой, медной гильзы выполз маленький, дрожащий огонек. Выполз и заколыхал ручонками, заулыбался ярким, желтым светом, пусть ненадолго, но отобравшим у темноты осунувшиеся, щетинистые, обмороженные до черноты лица.
— Конец нам, Володь? — прошептал шатен.
Капитан промолчал, уронив голову, спрятав ее в складки спального мешка. Он хотел взглянуть на товарищей, закричать из последних сил, умолять их о прощении, но увидев, как плачет молодой лейтенант, совсем недавно танцевавший вальс в клубе полярников «Полюс», не стал ничего говорить, посчитав, что никакое покаяние здесь и сейчас не имеет уже значения.
— Надо идти к базе, если надо ползти к базе, ведь двадцать верст всего, — затараторил лейтенант.
— Мы погибнем в пурге через сотню метров, — спокойно ответил Стрёмин.
Сейчас, когда муки совести застыли в оковах мороза, ему стало легче дышать, и разум вновь положил на свои колени его голову с русыми, торчащими из-под шапки волосами.
— Но надо же что-нибудь…
— Не надо, — мягко положил шатен руку на спину лейтенанта, — не надо, Никита.
Капитан улыбнулся — этот мягкий жест всегда был где-то рядом, выплывал из-за пазухи в самые нужные, самые злые моменты жизни. Он благодарно посмотрел на друга и прошептал:
— Ты прости меня, Славка.
Шатен улыбнулся и, не сказав ни слова, вытащил ладонь из рукавицы и принялся растирать лицо.
— Но ведь должны же нас искать! Мы же не выходили на связь несколько дней!
— В такой-то пурге? Брось, Никит, не надейся попусту, — мягко улыбнулся шатен.
— Не надеяться? Не надеяться?! Да мы всю эту неделю надеялись по его милости! — кивнул лейтенант в сторону Стрёмина.
Капитан почувствовал, как подступает к горлу горечь, как наполняется дрожью тело и перед глазами вновь всплывает каждая из его ошибок.
— Неправ ты Никит, — спокойно возразил шатен. — Если мы и не сдохли до сих пор, то это потому, что он давал нам надежду!
— К х.ям собачим эту надежду! — взорвался лейтенант, взорвался и сразу же тяжело задышал — в их положении эмоции становились непозволительной роскошью. — Слышишь, ты, капитан, нах.я ты потащил нас сюда? Нам всем пи.дец теперь по твоей милости! — Никита сбавил тон, но мат, запрещенный распоряжением капитана еще в начале экспедиции, подчеркивал его злобу.
— Перестань, Никит, мы по своей воле сюда попали! — снова вмешался шатен. — Ты же сам все трещал: «воткну на полюсе флаг, воткну на полюсе флаг…», иди втыкай, чего разлегся?!
— А ты гляжу, и перед смертью не бросаешь своих привычек, — усмехнулся лейтенант. — Все подвываешь ему, жополиз!
— Дурень ты, Никита! Лучше задницу лизать настоящему мужику, чем как ты выть бабой перед смертью и ссать от страха в трусы!
Они продолжили браниться вполголоса, но капитан их уже не слушал — он вдруг понял, что Славка защищает не его, нет, он защищает самого себя. Защищает от осознания бесцельности своей жизни, от осознания слепого следования долгу и зову друга, и от этой самой мысли ему стало еще паршивее.
Вскоре лампа погасла, и темнота, сгустившаяся в палатке, разделила лежащих людей, бросила каждого из них в свой собственный мир, круживший воспоминаниями в слабеющем, зыбком уже сознании. Капитан лежал и пытался выбрать хотя бы один из тех солнечных ярких дней, которые бы согрели его, принесли хоть немного радости, но сиплое дыхание лежащих рядом товарищей путало мысли и упорно возвращало к реальности.
— Славка, — наконец позвал он.
Никто не ответил.
— Славка!
Молчание слилось с темнотой и ледяной, кошмарной змеей проникло во внутренности Стрёмина, заставило сердце взорваться болью от тоски и одиночества. В этот момент он готов был отдать свое тело смерти, лишь бы не ощущать внутри пустоту и горечь ошибок. Но когда ожидание стало нестерпимым, он вдруг почувствовал тепло. Оно шло от кончиков пальцев и растекалось по телу живительной, сладкой патокой. Капитан привстал на локте и посмотрел на остальных — они лежали не шелохнувшись, едва дыша, явно не ощущая того же.
Он бросил взгляд на выход из палатки и обомлел от удивления — тьма снаружи сменилась светом! Светом, который они так ждали все последние дни. Светом, который означал спасение. Стрёмин поднялся на колени, расстегнул спальник, выполз наружу и увидел, что пурга закончилась, что стало гораздо теплее, и снег вокруг играет бликами солнечного света. Капитан радостно улыбнулся, но улыбка тотчас сменилась громким «твою мать», непроизвольно сорвавшимся с языка — прямо напротив палатки сидела женщина. Босая женщина. Одетая в платье с глубоким до неприличия декольте и белые чулки, облегающие широко расставленные, стройные ноги. Платье струилось между ног узким шелковым ручейком, заставляя капитана забыть о пурге, экспедиции и буране и ощутить сладостную волну чуть ниже паха.
— Приветик, милый, — с улыбкой произнесла незнакомка.
— Привет, — опешил полярник, но внезапно, словно отобрав у памяти давно забытое, вернулся в себя и добавил: — Привет, Мечта.
— Узнал! — обрадовалась женщина и выпустила с паром многозначительность и обаяние. — Молодец! Как дела? Вижу, спасение из пурги до сих пор не вернулось?!
— Не вернулось, — согласился капитан.
— И те, кто в палатке правдой не задышали?
— Не задышали. Виноват.
Мечта надела хмурое выражение и начала отдавать лицо свое то северу, то югу. Капитан же стыл, пытался нырнуть в ее хмурость и выловить там для себя надежду.
— Возопил в темноте, значит, жить хочешь? — бросилась Мечта холодным вопросом.
— Хочу! — отдал лицо земле Стрёмин.
— А зачем?
Капитан принялся разворачивать мысль, но необъятность ее поразила, и он, скатав мысль обратно, показал самый кончик:
— Надо!
Мечта растянула мысль за кончик, вдохнула необъятность и выдохнула нахмуренностью:
— Опять за мной будешь гоняться?
— Буду, но не за тобой! За своей, личной мечтой, присвоенной мне образованием, сознательностью и лекцией замполита! А ты — чужая мечта!
— Почему чужая? Предъяви обоснование!
— Бусурманской речью изливаешься! — торжественно заключил Стрёмин и кашлянул самоуверенностью, приползшей за теплом и светом. — Во мне такой заразы не селилось!
— Точно чужая? — дразнящим вопросом облепила мечта свою улыбку.
В тот же миг ее ладони легли на плечи и скользнули чуть ниже, прижав тонкий шелк к мягкой, бархатистой коже, и под блестящими бардовыми струями отчетливо проступила высокая упругая грудь с двумя затвердевшими от возбужденья сосками. Мечта ласково провела по ней руками еще, и еще, заставив капитана напряженно сглотнуть, а потом, глядя в пустоту слегка пьяным, затуманенным взглядом, опустила ладони вниз и превратила струящееся между ног платье в узкую, не скрывающую наготу полоску. Женщина подняла голову, провела языком по полным, красивым губам, и из ее груди вылетел легкий, сладостный стон.
— Точно чужая?
Стрёмин почувствовал, как внутри его все растет, поднимается навстречу этому плотоядному движению, как проникает желание глубоко внутрь, расправляясь там безудержной, сумасшедшей страстью.
— Ты — моя, — выдохнул он, все еще пытаясь нащупать свой разум и теряя его среди блестящих шелковых складок.
— Хорошо, что ты узнал меня, мы ведь столько лет шли рука об руку…
Капитан облизал пересохшие губы и кивнул головой. Мечта наклонилась чуть ниже, так, чтобы полоски шелка слегка разошлись по сторонам, обнажив красивую, упругую грудь и идеально ровный, плоский живот.
— Хочешь поиметь меня? — прошептала женщина и распутно улыбнулась.
Стрёмин пытался думать об экспедиции, о товарищах, лежащих в палатке, пытался взывать к остаткам морали, но все тонуло в томном, бездонном омуте ее глаз и в этой упругой, обнаженной груди, от которой против собственной воли он не мог отвести взгляд.
— Ты столько лет гонялся за мной, шел по пятам, но я всегда оставалась для тебя недосягаемой, и вот сейчас я сама пришла к тебе и спрашиваю: ты, капитан ледокольного флота, руководитель советской полярной экспедиции, Владимир Стрёмин, хочешь поиметь меня?
Капитан сглотнул еще раз и резко кивнул.
— Прекрасно, — улыбнулась мечта и слегка растрепала пышные русые волосы, — замечательно! Так почему же ты до сих пор этого не сделал?
— Не знаю, так получилось, — развел полярник руками, и, заметив, что женщина ждет продолжения, добавил: — вроде бы все делал правильно.
— Не сомневаюсь, но иногда поступать правильно — значит отдаляться от цели, правда?
— Я никогда, слышишь, никогда не отдалялся от тебя! Таскался за тобой с того самого дня, как в старой заштопанной штормовке притопал в мореходное училище.
— Помню, — улыбнулась Мечта, — вы еще выскочили на следующий день из казармы во двор, перелезли через забор и два часа гуляли по парку…
— Да, точно! Славка выцыганил у продавщицы в долг две бутылки портвейна, мы выпили их прямо у ограды. Дул сильный ветер, моросил дождь, но нам было все нипочем! Егорка запел «Врагу не сдается наш гордый “Варяг”», остальные тут же подхватили…
— Ага, и тут вас подхватил военный патруль!
— Да уж, надавали нам люлей по самое не хочу, — усмехнулся капитан. — Зато потом все было гладко: закончил мореходку с отличием, плавал на ледоколе, мотался по экспедициям, везде был примером для остальных, даже грамоты получал.
— Гордишься своими грамотами?
— А то как же!
— Так что же ты приперся сюда без них? Приколол бы на льдинку гвоздиком. Глядишь, из уважения песцы притащили бы что-нибудь поесть. Или медведи, видя, что за человек скрывается от них в палатке, донесли бы вас на руках до базы с припасами! Где твои грамоты сейчас, капитан? Пылятся на стенке? Ха! Не очень-то они тебе помогли!
Видя, что над ним издеваются, Стрёмин мгновенно изменился лице и крикнул:
— Смеешься надо мной? А я семью ради тебя бросил, между прочим! Друзей забыл! Ни на одном выпускном не был за двадцать лет! Мотался по экспедициям, мерз, голодал, болел. Жена дочку прижила непонятно от кого, сын за своего не признает! Я все положил, слышишь, все бросил, а ты смеешься мне в лицо?! Бесстыжая!
— Ха! Тоже мне, Володя Чакраборти ! — презрительно скривилась женщина. — Может, добавишь мелодраматичности, расскажешь, например, про собачку-хромоножку или больные колени?! Да мне плевать, слышишь, плевать на твою семью, на пожирневших, лысых дружков и твои глупые, никому не нужные жертвы! Для меня это ничего не значит!
— Как плевать? — голос капитана дрогнул, он растерянно поднес к груди руки и сделал шаг вперед. — У меня же ничего не осталось! Ровным счетом ничего. Семья разрушена, друзей больше нет. Я лежу едва живой в этой ледяной пустыне, а последний близкий человек умирает рядом. На моих руках жизни людей, на моей совести погибшая экспедиция. Я стал чудовищем, монстром в погоне за тобой, а ты сидишь здесь и смеешься?!
— Да смеюсь! — с вызовом сказала Мечта. — Но знаешь, что самое интересное? Самое интересное то, что после всего этого ты хочешь меня еще сильнее.
Мечта отклонилась назад, провела руками по белой, ажурной поверхности чулок, тронула языком губы, и Стрёмин почувствовал, как все внутри его напряглось. Он хотел осыпать ее проклятиями, вырвать бесстыжие зеленые глаза, ткнуть лицом в холодный, смерзшийся снег, но вместо этого беспомощно развел руками.
— Да, хочу.
— Так на что ты готов ради этого? — довольным тоном осведомилась женщина.
— Готов на все! Скажи только, и поползу на коленях, дерьмо буду жрать, паршивой овцой блеять! На все готов, только не уходи от меня больше, не бро…
Он замолчал, осекся на полуслове, когда увидел, что его слова не производят ни малейшего эффекта.
— Эх, капитан, — улыбнулась Мечта, — Ничего же ты не понимаешь. Думаешь, мне нужны твои колени и дешевые признания? Думаешь, тысячи до тебя не готовы были отдать то же самое? Твои слова — обыденность, а разве можно завоевать обыденностью такую, как я?! Посмотри! Посмотри внимательно! Я — сука! Плотоядная, пошлая шлюха, манящая твою похоть, вызывающая дрожь в твоем теле, делающая тебя безмолвным, покорным рабом! Я разрываю вас, калечу ваш дух, разжигаю в вас неутолимый голод! В погоне за мной темные стороны выступают из мрака, а светлые дрожат и плачут. Так скажи, разве можно поиметь меня, разводя нюни?
Стрёмин молчал, не отрывая взгляда от ее полных губ цвета гранатового сока.
— Я — дешевая потаскушка, продажная тварь и мне нужно, чтобы меня приклонили к земле, чтобы под чьей-то железной волей я встала на колени и отдалась. Отдалась безропотно и покорно. Для этого не нужно любить меня, не нужно лелеять и просить у судьбы снисхождения. Нужно ненавидеть меня, нужно брать твердой рукой за шею и иметь меня, не спрашивая разрешения. Нужно обладать мною еще до того, как я замаячу на горизонте. Теперь тебе понятно, капитан?
— Понятно, — выдохнул Стрёмин и выпрямился, глядя Мечте прямо в глаза. — Теперь понятно.
— Ты хороший человек, капитан, но, к сожалению, создан для того, чтобы мечтать, и никогда не добиваться своей мечты, чтобы видеть детские фантазии из грязного запотевшего окна и лелеять их ночью, лежа под остывшим супружеским одеялом. Ты платишь своей жизни, платишь жизням других, но не берешь у них ни гроша взамен. Ты идешь за руку с обстоятельствами, но не ведешь их за собой на стальной цепочке. Поэтому ты никогда не будешь стоять надо мной, торжествуя, никогда не почувствуешь вкус моей покорности. Ты уйдешь в эту ледяную тьму, как легионы таких же мечтателей, мотыльками летящих на свет чужих, фальшивых побед. Мечтателей, променявших истину на бесконечную гонку за пустотой.
— Значит, все кончено? — обреченно прошептал капитан.
— Кончено.
Он уронил голову на грудь и вздохнул тяжело, вместив в этот вздох всю свою тоску по семье, оставшейся у разбитого очага, по ускользнувшим фантазиям, по разочарованиям, в которые превратилась его жизнь, вместив ненависть к безвестности, накрывающей пургой их палатку. Но над этой тоской и ненавистью, над всеми эмоциями, которые владели им в эту минуту, царила одна, безраздельная страсть. Она почувствовала эту страсть, как мать чувствует боль своего ребенка, и протянула руки ему навстречу.
— Иди ко мне, милый. Я не буду твоей, но приласкаю тебя в последний миг, прямо на пороге, на последнем рубеже я прикоснусь к тебе губами, отдамся забытьем, приму в свое лоно последний твой вздох. Иди ко мне, милый.
Лежа среди уснувших уже товарищей, капитан Стрёмин вдруг почувствовал тепло и нежность. И ласковый, бархатистый голос прошептал едва слышно: «иди ко мне, милый». Капитан выпустил изо рта пар, и видя там, наверху, широко раскрытые объятья, потянулся к ним из последних сил своего истощенного ледяной пустыней тела, потянулся, несмотря на боль и усталость, разочарование и безнадежность, и тянулся, и тянулся к ним до тех пор, пока глаза его не накрыла вечная, абсолютная темнота.