Свежий Номер

№ 5 — 6 (31 — 32), 2007

Люди среднего возраста и постарше помнят, конечно, популярнейшую передачу семидесятых-восьмидесятых годов — «Вокруг смеха». Ее придумали знаменитый поэт-пародист Александр Иванов и писатель Александр Веселовский.
В конце каждого выпуска этой передачи Иванов читал свои беспощадные к рифмоплетам пародии. Стихотворцы пародиста ненавидели, а народ обожал, хохоча над едкими сочинениями.
Когда я смотрел эту передачу, думал: какой все-таки этот Иванов злой, не дай Бог ему попасться на перо — не пощадит.
Кроме того, и слава про Александра Александровича шла недобрая, некоторые мои знакомые почему-то называли его русофобом, коллеги-литераторы величали — волком поэтического цеха и т.д.

В 1989 году мы познакомились. Сразу скажу — Сан Саныч оказался одним из самых ранимых и добрых людей, встреченных на моем пути.
Я тогда работал на двух (основных) работах — в журнале «Мы» и в газете «Семья». И придумал для «Мы» новую рубрику «Телега жизни», где хотел печатать всякую всячину — стихи, рассказы, полезные советы, юморески и т.д. Попросил Сан Саныча написать предисловие. Он заехал ко мне на работу (мы сидели на Пушкинской площади, в издательстве «Известия») сел за стол и тут же написал.

Текст этот в «Мы» не опубликовали. Рубрику «Телега жизни», равно как «Поэтический ринг», большой знаток и любитель поэзии, редактор «Мы» Геннадий Васильевич Будников благополучно «зарубил».

Тогда же я попросил Сан Саныча написать несколько слов о стихах моего друга Саши Вулыха, которого тоже хотел опубликовать в «Мы» и «Семье».
Сан Саныч опять-таки сел за стол. И сочинил.

Потом, спустя какое-то время, мы с ним сделали интервью. О политике, о Ленине, коммунизме, капитализме (он тогда вовсю увлекался этими темами, что, кстати, видно и из его предисловия к «Телеге жизни»). Интервью я опубликовал в газете «Советский патриот», а позднее оно вошло в мою книжку «Точки над I».

Мы стали общаться все чаще и чаще. Нередко вечерами он звонил мне, и мы разговаривали на всевозможные темы. Он показался мне очень одиноким человеком. Детей у него, кстати, не было. Жили они вдвоем с женой.
Я как-то спросил его, кого он считает своим другом? Он долго думал и ответил:
— Пожалуй, Андрея Караулова, хотя он и на много лет меня моложе.
Кстати говоря, Караулов тогда не был так известен, как сейчас, по телевизору он еще не выступал, работал в «Независимой газете» заведующим отдела культуры.

В девяносто втором году редакция журнала «Столица» (я тогда уже там работал корреспондентом) справляла в круизе по Москве-реке свой юбилей. Пригласили много гостей, среди них оказались Сан Саныч, певица Анастасия, тележурналист Владимир Молчанов, пародист Михаил Грушевский.
«Звезды» участвовали в концерте. Когда пришел черед выступить на сцене Иванову, корреспондент «Столицы» Леша Беляков почему-то стал нервно смеяться. Иванов послушал смех корреспондента и попросил его удалиться.
Беляков замолчал. И не сдвинулся с места. Но Сан Саныч проявил настойчивость. И достойно сказал:
— Если он не уйдет, уйду я.
Пришлось будущему автору книги про Аллу Пугачеву пристыженно удалиться.
Чувство собственного достоинства Сан Саныч не терял никогда. И уже за одно это я всегда его уважал.

Тогда же в девяносто втором году я надумал вступить в Союз писателей Москвы и обратился на свой страх и риск к Сан Санычу за рекомендацией. Подарил ему свои стихотворные книжки.
Видимо, по дружбе он написал очень хорошие слова. Привожу их сейчас не только из тщеславия (хотя, чего греха таить, они мне приятны), но также из соображения, что любое свидетельство выдающегося человека имеет ценность.

Рекомендация

Евгения Степанова знал как активного журналиста, умеющего брать интервью (редкое, надо сказать, особое умение). Но вот познакомился и с художественным творчеством автора.
Книга стихотворений «Упала пила» («Московский рабочий», 1991 г.) удивила даже меня (а это сложно!). Необычные стихи, интересные, ни на что не похожие.
А кроме того Евгений Степанов — поэт-переводчик. И что уж совсем в диковинку — знает языки, с которых переводит — французский и немецкий, после Маршака и Пастернака что-то я о таком не слышал.
Ему 26 лет. Молод, хотя и не мальчик. Демократических убеждений человек. Социалистический выбор отрицает, над коммунистической перспективой смеется. Живет литературным трудом. Что еще надо для вступления в Союз писателей Москвы?

В Союз меня тогда не приняли — приняли только спустя десять лет. Татьяна Александровна Бек сделала предположение, что не взяли меня именно из-за того, что рекомендацию дал Иванов. Переживал я не сильно — рекомендация Иванова дороже.

Как я уже писал, в 1990 году мы сделали с Ивановым интервью на политические темы.
Над этим материалом мы работали вместе, Сан Саныч весьма активно редактировал подготовленный мною текст. По-моему, рассуждения Иванова и сейчас, семнадцать лет спустя, заслуживают пристального внимания.

— Сейчас заниматься ничем иным не могу. — Начал одну из наших бесед Сан Саныч. — Читаю газеты, журналы, слушаю радио, смотрю телевизор. И пытаюсь понять, что же со всеми нами происходит?

Мне кажется, несмотря на то, что Перестройка идет по всей стране, партия — инициатор реформ! — отстала от жизни. Я человек беспартийный, не мне решать судьбу КПСС. Но я думаю, что об авангардной роли сейчас говорить не приходится. К тому же в КПСС сейчас как бы уже несколько партий. И, по-моему, это нормально, что у разных людей разные взгляды, которыми они не могут поступиться. Так почему же они должны быть вместе? Мне всегда представлялось, что основа демократии, политического плюрализма — в многопартийности.

— На это часто приходится слышать следующее возражение: «Оттого, что у нас будет несколько партий, колбасы в стране не прибавится».

— Я с Вами частично соглашусь. И даже скажу больше: наше общество не приучено к демократии (Господи, это сказано семнадцать лет назад! — Е.С., 2007) и это огромный риск — вступать на стезю многопартийности. Но все дело в том, что партии-то у нас уже есть — что-то около двадцати на сегодняшний день.

— Александр Александрович, ни для кого не секрет, что наше общество в тупике. В чем же мы, по-Вашему, ошиблись?

— Мы ошиблись уже в самом начале. Идея создания нового человека, «новой социалистической общности» оказалась красивой утопией. Природу человека изменить нельзя. Ему всегда своя рубашка будет ближе к телу. На дядю он с энтузиазмом работать не станет, только — на себя. Это естественно и нормально. Зачем же идти против природы человека, тем более насильственным путем? Знаете, меня поражают иногда разговоры наших консерваторов (среди которых, замечу, есть и трезвые головы): «У России совершенно иной, свой собственный путь». Я в таких случаях думаю: «Ну как же так? Что мы из другого теста сделаны? Не марсиане же мы в самом деле?!».

— Действительно, у нас все особенное. Даже термины. Как Вы, например, относитесь к выражению «социалистический рынок»?

— Нелепее словосочетания не слыхал. Рынок или есть, или его нет. Причем тут социалистический, капиталистический...

— А готовы ли мы сейчас перейти к рыночной экономике?

— Однозначно ответить не берусь. Ясно одно, к ней нужно готовиться. (Ведь предупреждал! — Е.С.) Но поспешать надо, согласно латинской поговорке, медленно. Представьте себе: завтра у ребенка день рождения, ему исполняется пять лет. Но вдруг выходит указ, согласно которому ребенку исполнится не пять, а двадцать пять лет. Разве такой указ осуществится?! Перепрыгивать через ступеньки еще никому не удавалось. Кстати, и Владимир Ильич Ленин не был стопроцентно уверен, что социалистическая революция впервые свершится именно в России, он предполагал, что это произойдет в более развитой стране. И если верить Солженицыну, то когда к Ильичу, находившемуся за границей, пришли партийные гонцы и сообщили весть о февральской революции, он посчитал это за провокацию и выгнал их вон.

— Давайте все же вернемся к разговору о рыночной экономике. Понятно, что достоинств у нее более чем предостаточно. Но ведь при ней неизбежно банкротство слабых предприятий, частичная безработица.

— Правильно. Но я уверен: те, кто хотят заработать, всегда заработают. Общество обязано заботиться о детях, инвалидах, пенсионерах, кормящих матерях. Но не о здоровых гражданах, не желающих трудиться.

— А Вы не боитесь, что огромные суммы будут сосредоточены в руках частного капитала?

— Нет, не боюсь. Потому что в конечном итоге, как показывает опыт Запада, богатства «толстосумов» становятся, как это ни странно, общенародным достоянием. Скажите, может ли семья Рокфеллеров купить себе кучу бриллиантов? Наверное, может. Но делает ли она это? Конечно, нет. Не сумасшедшие. Рокфеллеры строят университеты, культурные центры. Миллионеры вкладывают деньги, как правило, в социальные, культурные, экономические программы, и в конечном итоге все это идет людям.

— Александр Александрович, если честно, Вы за радикальные меры переустройства страны?

— За радикальные, но не за криминальные (а вот они-то, увы, и осуществились! — Е.С., 2007). Я состою в членах клуба «Московская трибуна». Однажды к нам на заседание пришли лидеры ДС и стали призывать к демонстрации на Пушкинской площади, во время которой они собирались сжигать государственные символы, портреты Ленина... Ни один из нас не поддержал эту акцию. Символы государства есть символы государства, даже если они лично вам не по душе.

— А как Вы вообще расцениваете позицию ДС?

— К сожалению, я мало знаком с их платформой. Но то, что читал, мне частично понравилось. Например, то, что они проповедуют ненасильственные меры переустройства общества. А я против любого насилия.

— Как Вы относитесь к Ленину?

— Ленин, разумеется, крупнейшая фигура двадцатого века. Никто не станет этого отрицать. Но, по-моему, он допустил немало ошибок. Во-первых, Владимир Ильич был уверен, что революция вот-вот свершится во всем мире. Этого не произошло. Россия, слава Богу, не стала примером для подражания. Во-вторых, отказ от частной собственности — это, конечно, тоже не очень мудрое дело. Помните, как несколько лет назад в Англии пришли к власти лейбористы и частично национализировали производство. Экономика стала разваливаться на глазах. Что сделала в первую очередь Маргарет Тэтчер, победив на выборах? Провела полную денационализацию экономики. Все опять заработало, как надо.

— Что это мы с Вами все о политике да о политике? Расскажите что-нибудь о себе, о своей семье...

— Семья у нас маленькая — я и моя жена Ольга Леонидовна Заботкина, в прошлом балерина Кировского театра. Сейчас супруга на пенсии, танцует, как я говорю, на кухне. Она немного, но заметно снималась в кино: в главной роли в старых «Двух капитанах», в картинах «Москва — Черемушки», «Дон Сезар де Базан». Детей у нас нет, зато есть кот Аларек и собака Авва.

— А Вы, Александр Александрович, если не ошибаюсь, питерский?

— Нет, я — коренной москвич, но в связи с некоторыми коллизиями в личной жизни четыре года жил в Ленинграде. Причем, оставаясь прописанным в Москве.

— Сейчас иногда стреляют в бойких журналистов, разоблачающих мафию. Но я уверен, что мафиози — малые дети по сравнению с непризнанными или обиженными, раскритикованными, высмеянными писателями... Не стреляют ли в Вас?

— Пока вроде нет. И знаете, почему? Все дело в том, что пародия — это, как ни странно, очень хорошая реклама для стихотворца. И некоторые авторы, которых я не обхожу стороной, бесконечно радуются моему творчеству.

— Мы Вас видим на протяжении многих лет в качестве ведущего популярной передачи «Вокруг смеха». Вы не меняетесь. И складывается впечатление, что в нашей стране продуктов не хватало всегда...

— Если Вы имеете в виду мою худобу, то я Вам скажу следующее: я родился в декабре 1936 года и конституция у меня... сталинская. Я не отказываю себе ни в чем — ни в сладком, ни в мучном, но вот не толстею почему-то.

— Однажды в «Литгазете» Вы признались в том, что Ваш любимый поэт — Давид Самойлов. Не изменились ли с тех пор пристрастия?

— Нет, не изменились. Поэты «новой волны» — не мои поэты. Хоть я отношусь к их творчеству с интересом.

— А кто же Ваши?

— Игорь Северянин — это самая большая любовь. Гумилев, Ахматова, Мандельштам. Более сдержанно отношусь к Пастернаку и Цветаевой, хотя, разумеется, не отрицаю, что это великие поэты. Из советских предпочитаю Окуджаву, Соколова.

— Пишите ли Вы пародии на классиков?

— Обязательно. С этого, кстати, я и начал свою карьеру пародиста. В далеком 1962 году я написал ироническое подражание Игорю Северянину. Оказалось, что это пародия. Так и пошло-поехало. К нынешнему дню в моем багаже около тысячи семисот эпиграмм и пародий. Опубликовано из этого почти две трети.

— А почему не все?

— Значительная часть моей продукции не нравится мне самому.

P.S. Ну что сказать относительно этого интервью? По-моему, Сан Саныч имел очевидный дар заглядывать в будущее. Все говорил разумно. Увы, сильные мира сего не очень любят читать газеты и слушать умных людей.

В 1991 году мой друг, французский писатель Морис Маскино прислал мне приглашение во Францию. Я тут же стал паковать чемоданы. Морис договорился, что я поживу у его подруги и соседки, тележурналистки Софи Лефевр.
Когда я уже с большим трудом оформил все документы, достал билет на поезд (это тоже было непросто), закупил в дорогу продуктов и должен был выезжать в Париж, позвонил Морис и сказал:
— Евгени, извини. Софи уехала в Испанию на отдых, и, следовательно, твоя поездка откладывается.
Я решил, что все равно поеду. Даже если придется ночевать на скамейке. Париж увидеть очень хотелось. Все-таки я пять лет в институте изучал французский язык, был пропитан заочной любовью к городу на Сене. Я, точно загипнотизированный, хотел приехать в Париж, лечь на его дорожные (реальные, нереальные?) камни и — не поверите! — поцеловать их. Увидеть нефантомный город. И доказать самому себе, что Париж существует, что там тоже живут люди, а не вымышленные литературные персонажи.
Морис заволновался, услышав о моем решении. Сказал, что свяжется со мной завтра. Утром следующего дня он перезвонил и сообщил, что обо всем договорился со своим приятелем, алжирцем по происхождению Азузом.
— Ты сможешь пожить у него две недели. Голоден не останешься. Азуз — владелец ресторана.
Затем Морис продиктовал мне телефон и адрес Азуза.

Я прибыл на Северный вокзал. Меня встретил Морис. Мы сели в такси и поехали к Азузу.

Мои первые впечатления от города оказались не восторженными, скорее — я чувствовал некое бабелевское удивление, что Париж так неопрятен, неряшлив. И вместе с тем, город почему-то сразу показался родным.
У алжирца Азуза был маленький ресторанчик «Дюдюль». Буквально на несколько человек. Он размещался возле станции метро «Сталинград». На первом этаже находилось заведение, на втором — двухкомнатная квартирка Азуза, где он жил вместе с женой Лучаной и своим помощником Юсефом. Жены дома не оказалось — она уехала в отпуск на родину, в Италию.
Мне предоставили отдельную комнату.
Я стал жить на набережной Луары. Район этот, на мой взгляд, хороший. Правда, живут здесь в основном чернокожие и арабы. Но живут неплохо. Играют на роскошной мощенной набережной в футбол и настольный теннис. В общем, все обычно. Собаки тоже обыкновенные. Невоспитанные. Сидел я как-то на скамеечке, ел свою пайку. Подбежала такса. И написала на мою сумку.
Я гулял по городу, встречался с русскими эмигрантами, делал с ними интервью, писал стихи и дневник, ел на скамейке. Морис мне купил на месяц проездной и дал двести франков. Это примерно двадцать долларов.
Я уходил из дома в семь утра, а приходил в двенадцать ночи. Исходил Париж вдоль и поперек.
Потом меня приютил у себя заместитель главного редактора журнала «Фосфор» Жан-Жак Фреско. Я стал жить у него.

Я встречался во Франции со многими известными людьми — Александром Гинзбургом и Дмитрием Савицким, Андреем Синявским и Марией Розановой, Юрием Мамлеевым и Ренэ Герра...
За те долгие месяцы, что я провел в Париже, я сменил множество квартир и отелей, был стажером в журнале для подростков «Фософор», работал гидом, привозил фотографии из Москвы для газеты «Русская мысль», т.е. жил и зарабатывал, как мог.
Большое участие в моей судьбе принял писатель и сотрудник русского православного Храма Святого Александра Невского на улице Дарю Николай Александрович Тюльпинов. Он всеми силами пытался мне помочь в моей непростой жизни в Париже. Знакомил с людьми, ободрял духовно (на чужбине это немаловажно), подыскивал работу... И не только потому, что мы — коллеги (Тюльпинов многие годы проработал в советской печати), а просто потому, что помогал этот человек, по-моему, всем, кому только мог. «А душа, уж это точно, ежели обожжена, справедливей, милосерднее и праведней она». Это — и о Николае Александровиче. О его душе. И жизни.
В 1991 году мы сделали с ним большое интервью.

— Николай Александрович, Вы учились в Суворовском училище. Потом много лет работали в советской прессе, то есть были — извините! — отчасти человеком системы. И вдруг — самоизгнание, Париж. Как так получилось?

— Да, я должен был стать офицером. Но за год до окончания Суворовского училища в Свердловске я сбежал оттуда. Просто не вернулся с каникул. Завершал среднее образование в школе рабочей молодежи. Не буду рассказывать, почему я не вернулся в училище. Как это ни странно — не из-за того, что мне там не нравилось. Не было в училище угнетающей, казарменной обстановки. Мы все, кто там учился, бесконечно благодарны нашим воспитателям-офицерам, которые в большинстве своем отличались истинной интеллигентностью. Образование мы получили получше, чем многие на гражданке. Например, английский я с тех пор не учил. И общаюсь на этом языке. Меня все понимают. Я всех понимаю. А ведь тридцать с лишним лет прошло с тех пор, как я учил английский. И вот что еще очень важно — в училище нас не только обучали всему хорошо, но и воспитывали, развивали в нас чувство товарищества, свободомыслие. Я не скажу, конечно, что мы там только и делали, что духовно развивались и самосовершенствовались, нет, мы и на парады всевозможные ходили и шаг печатать учились. Все — как положено. Но говорить правду и только правду, быть до конца честным — это нам просто вдолбили в голову. С детства. И если есть во мне положительные черты, так это заложено в училище. Во всяком случае, свободомыслие — это оттуда.

В шестьдесят шестом я поступил в Литературный институт имени Горького, на отделение прозы, в семинар Юрия Яковлевича Барабаша. Тоже, надо сказать, фигура неоднозначная. Да, он был номенклатурным человеком, заместителем главного редактора «Литературной газеты». Но — подлым не был. При всем том, что наши позиции решительно не совпадали, он этого никогда не ставил в вину мне, другим студентам. Как-то мы беседовали. У него на дому. Я в то время больше других любил двух поэтов — Мандельштама и Лорку, изучал их творчество, находил у них много общего, делился этим с Юрием Яковлевичем. Он однажды мне сказал: «У них все-таки разные судьбы. Лорку-то убили фашисты». Я удивился: «Какая разница? А Мандельштама — коммунисты...» Это был разговор с человеком номенклатуры, который публично выступал против Солженицына... Но тем не менее н и к о г д а Юрий Яковлевич мне мои маленькие крамолы не припоминал.

Со времен Литературного института я подружился с вдовой Андрея Платонова — Марией Александровной. Она — удивительный человек. Она прожила посмертную жизнь Платонова. И открыт он читателю именно благодаря ей. Я вдохновился примером Марии Александровны. Тоже стал служить Платонову. В меру своих сил. Когда Марии Александровны не стало, я отнес «Ювенильное море» в журнал «Знамя». Напечатали. Наташа Иванова помогла. Затем я предложил рукопись «Котлована» Сергею Павловичу Залыгину. Наиболее тяжкая судьба оказалась у «Чевенгура». Я предлагал роман в различные издательства. Везде — отказ. В конце концов, рукопись также оказалась в руках у Наташи Ивановой. Тогда она уже работала в «Дружбе народов». Уже после моего отъезда роман вышел. Я сам после нескольких лет в «Литературке» почти десять лет проработал в журнале «Советская литература на иностранных языках». Вышибали меня оттуда уже по мотивам политическим. Много «прегрешений» всяких накопилось. За меня стояла только моя начальница Инна Ивановна Ростовцева. Она — прекрасный, твердый человек. Но отстоять меня, конечно, не удалось. Дангулов подключил ЦК, КГБ. Я ушел. Потом еще четыре года проработал в издательстве «Современник».

— Вы печатались в то время?

— Довольно много. В последние два года (до отъезда) мне удалось сделать два больших дела — опубликовать неизданные вещи Платонова (о чем я Вам уже говорил) и две беседы с академиком Лихачевым в «Литературке».

— Значит, все-таки Вас печатали. Это уже много! И — политическое убежище... Почему?

— Я совершенно не приемлю ни коммунизм, ни коммунистов. И если встать на точку зрения Дангулова, то, в общем, он правильно делал, что изгонял меня. Я был не из их стада. Это ясно. Я устал бороться, устал сталкиваться с системой лбами, доказывать, что белое — это белое, а черное — черное. Друзья меня предупреждали, что за мной по пятам ходит КГБ. Может быть, поэтому я и решился...

Уже на Западе со мной произошел такой случай: в Мюнхене я ехал на трамвае на работу (мне очень быстро предложили сотрудничать с радиостанцией «Свобода»), вдруг перед трамваем оказался велосипедист. А трамвай гонит, мчится что есть силы, скорость набрал, остановиться не может, свернуть ему некуда. И велосипедисту тоже деваться некуда. Безысходность. Но на счастье рядом оказался какой-то узенький переулочек. Вот в него-то велосипедист и свернул благополучно.

Я сравнил бы себя с таким велосипедистом. Знаете, надоело постоянно чувствовать за собой грохочущий трамвай. Трамвай Системы. Я знал, что рано или поздно он меня настигнет. Однажды я проснулся в Женеве и сказал себе: «Еду в Париж просить политического убежища». И мне очень скоро его предоставили.

— Это было сложно?

— Мне повезло. Я получил политическое убежище довольно быстро. А вот сейчас эта процедура усложнилась крайне, слишком много беженцев.

— Вы, наверное, с ними встречаетесь и в Храме?

— Да, сюда очень часто приходят люди за помощью. Как правило, у них ни гроша в кармане, языка они не знают, жилья нет. Кошмар. Как можем — помогаем. Направляем в Толстовский фонд, в другие благотворительные организации. Но всем все равно не поможешь. Посему никому не советую оставаться здесь. Лучше жить дома.

— Но Вы-то остались...

— Я считаю, что это была воля Судьбы. Я не хочу идти против нее. Роскошь, которую мы здесь с Вами видим вокруг каждый день, меня не волнует совершенно, этого для меня просто не существует. Я могу сидеть на картошке, обходиться самым малым. Могу работать сторожем и дворником. И в общем-то ничего не боюсь. И дома не боялся. Но против Судьбы я не пойду. Я считаю, что мое самоизгнание было предопределено заранее.

— Как складывается Ваша жизнь здесь?

— Все идет достаточно удачно. Есть работа. Жилье за меня оплачивает французское правительство. В ближайшем будущем обещают даже предоставить собственную квартиру. От Парижской мэрии. Это потому что я политический эмигрант. Первое время платили пособие. Что касается французского языка, то с ним у меня дела довольно-таки плохи, но учу потихоньку. Словом, все нормально. А больше всего меня радует, что здесь со мной дочка и внук.

— Как Вам это удалось? Дочка попросила политического убежища вместе с Вами?

— Когда я решил остаться, она находилась дома. Потом я вызвал ее в Париж. По своему приглашению. Когда она приехала во Францию во второй раз, она тоже решила не возвращаться.

— Она тоже политическая беженка?

— Ей пока не дали документов. Но ей удалось получить право на временное пребывание во Франции. Я надеюсь, скоро она получит и статус. Я обращался с ходатайством к мэру Парижа. Мне ответили, что господин Ширак лично написал письмо в организацию, которая занимается политическими беженцами, чтобы повнимательнее рассмотрели просьбу моей дочери. Поэтому мы надеемся на успех.

— Николай Александрович, с одной стороны, Вы — противник эмиграции, а с другой — пытаетесь помочь тем, кто решил остаться в Париже...

— Это отчасти связано с моей работой. В церковь действительно приходит очень много народу. Судьбы — самые разные. Недавно пришел молодой человек из Самарканда. Удрал из дому, как-то добрался до Парижа, жил на улице. Весь ободранный, голодный. В кармане ни гроша. Было у меня в тот момент с собой пятьдесят франков, я их ему отдал. Затем мы его направили в ночлежку. В Париже они еще существуют. Ночевать в них (ночлежки функционируют только зимой. — Е.С.) можно бесплатно. Принимают там на ночлег всех, кто попал в беду. Дают постельное белье. Кормят бесплатно. Пристроился как-то парень. А на прошлой неделе в церковь зашел совсем мальчишка. Лет восемнадцати-девятнадцати, не больше. Сбежал из туристической группы, странствует по миру уже чуть ли не год. Измученный, оборванный, исхудалый, денег — ни копья. Я направил его в Сестричество (оно занимается помощью несчастным). Сестра милосердия дала ему двести франков. Затем направила в Толстовский фонд к Марии Дмитриевне Ивановой, великой гуманистке, которая сейчас руководит Фондом в Париже.

— Расскажите, пожалуйста, о Храме Святого Александра Невского.

— Это кафедральный собор. Подчиняемся мы Константинопольской патриархии. Служит у нас владыка, архиепископ Георгий. Но Храм — это не только духовный Центр, это и место общения эмигрантов всех «волн». Все, как правило, друг друга знают. Русский Париж — город маленький.

Я Вам подарю книгу, составленную по материалам ключаря Собора протоиерея Александра Чекана.

(Открываю книгу. — Е.С.) и читаю: «...император Петр Великий, после посещения в 1715 г. Франции, установил постоянное представительство, при котором, правда, не всегда бывали Церкви и священнослужители. По окончании Отечественной войны 1812 года, 12 февраля 1816 года; последовал Указ имп. Александра 1 об учреждении вновь Церкви грекороссийского исповедания при миссии в Париже.

...План Храма был составлен и разработан проф. СПБ. Академии Художеств Р. Кузьминым, а строителем и наблюдателем за работами был архитектор академик И.В. Штром.

...Закладка Храма состоялась 3 марта (19 февраля ст. ст.) 1859 года, а к августу 1861 г. этот величественный Храм был закончен».

— Храм, — продолжает Николай Александрович, — это, конечно, спасение русских в Париже. Эмиграция — это свобода. А свобода — это вакуум. Делайте, что хотите. Это испытание ваших душ. И вот интересно — что вы захотите делать? Кто вы на самом деле? И, слава Богу, человек — нередко! — оказывается и в эмиграции человеком, начинает понимать смысл бытия. А смысл — в вечной жизни, в свободе. А свободы без Бога не существует.

— Вернемся, однако, Николай Александрович, к Вашей судьбе. Если честно, ностальгия не мучает?

— Абсолютно нет.

— Не страшно?

— Понимаете, Евгений Викторович, у меня есть свой внутренний мир, в котором я живу. Я его сохраняю и оберегаю в себе. И потом я здесь очень много работаю. Времени для особенной грусти просто нет. Я делаю то, что люблю делать. Я много напечатал очерков, статей. И в журнале «Континент», и в «Русской мысли». Подготовил примерно сорок программ для радио «Свобода», закончил повесть «Мавзолей» (из хроники потусторонней жизни). Это о том, как однажды Ленин проснулся. И что он увидел...

P.S. В следующий раз я приехал в Париж только в 1996 году. Привез группу российских туристов (я работал в турфирме сопровождающим групп). В свободное время зашел в Храм Святого Александра Невского, хотел проведать Николая Александровича. Спросил о нем пожилую даму, находившуюся там.
— Ах, а Вы не знаете? — ответила женщина. — А Николай Александрович умер. Рак у него был. Он тяжело болел. Но книгу свою все-таки дописал...

Пусть земля Вам будет пухом, дорогой Николай Александрович. Ваши добрые дела не забудутся.

Узнав, что я пишу во Франции книгу «Как русскому выжить в Париже?», моя добрая знакомая, поэтесса и журналистка Кира Сапгир воскликнула:
— А с Алешей Хвостенко Вы пообщались?
— Нет.
— Ну, тогда и книга у Вас получится куцей. Я Вам дам телефон «Сквата», мастерской, где живет сразу несколько художников из разных стран мира. Позвоните туда, но представьтесь сначала по-французски, иначе Вас могут не понять.
Звоню. Долго объясняю, кто я и откуда, чего хочу. Прошу позвать мосье Хвостенко. Наконец, отвечают — тоже по-французски:
— Это Хвостенко. Слушаю Вас.

И вот я в огромной — просто бесконечной! — мастерской. За столом сидят человек восемь. Кто-то говорит по-русски, кто-то по-французски. Едят. Выпивают. Жареное мясо, баночное пиво, красное вино.
Я представляюсь.
— А, это ты, — говорит высокий, худощавый мужчина (как выясняется, тот самый Хвостенко). — Ну, посмотри пока мастерскую.
Я смотрю на непонятное мне искусство, обхожу бескрайнюю территорию «Сквата» (у каждого художника здесь свой уголок).
Потом меня приглашают за стол. Разговоры обычные. Русские. Кто-то с кем-то подрался, кто-то бездарь, кто-то гений.
Боже мой, во всем мире русские говорят об одном и том же.
Наконец, мы начинаем с Хвостом (так его все называют, так он даже подписывает свои картины) беседу.

— Алексей, в России ты известен, наверное, прежде всего как автор супер-хита «Под небом голубым», который талантливо исполнил Борис Гребенщиков. Кто-то знает тебя как поэта, как драматурга...

— А я изначально художник. Все остальное — потом.

— Расскажи о себе поподробнее!

— Родился на Урале в сороковом году. Жил в Питере, последние десять лет (до отъезда) в Москве. В эмиграции уже пятнадцать лет. В Союзе жилось некомфортабельно. Почему? О застойной эпохе сейчас много написано. Ты сам все помнишь. Сядешь писать картину — тут же стук в дверь: «Ты почему не на заводе?»

По дурдомам таскали, по судам. Осточертело. Уехал, потому что не уехать не мог. Мне было почти сорок лет. Публикаций никаких. Выставок никаких. Одни конфликты с обществом. Что оставалось делать? Это молодой человек может жить на пафосе непризнания — мол, я непризнанный талант. А в сорок лет это уже ни к чему, подпольная слава не нужна. Хочется работать, чтобы никто не мешал. И чтобы тебя за это хотя бы не проклинали. Недавно мне прислали питерскую газету «Смена». Интересная газета стала. А я помню, в шестьдесят третьем (шестьдесят четвертом?) году в этом же издании писали, что мои стишки и картинки никому не нужны, что «сначала нужно взять Хвостенко в ежовые рукавицы, а потом отправить на завод».

— Прямо как с Бродским.

— Так нас и судили в одно время. Мы ровесники. В хороших отношениях. Меня судили раньше, чем его. Помню, на моем первом суде он пытался за меня заступиться, кричал что-то. А потом и его «замели». Буквально через месяц. Словом, все это было жутковато. Вот и пришлось уехать.

— Каким образом?

— По эмигрантской визе. Я добивался ее довольно долго. Друзья из Израиля прислали вызов.

— По израильской визе уезжали, как я понимаю, люди всех национальностей. И армяне, и русские.

— Да, кто по визе, кого просто выгоняли. Как моего друга, покойного Вадика Делоне. Его просто вывезли. Вопрос стоял так: либо в тюрьму, либо на Запад. Он-то сам уезжать совершенно не хотел. Он и погиб здесь, потому что совершенно был не приспособлен к этой жизни. Пил с горя. Даже не с горя, скорее — от какой-то безысходности... Тосковал по России, умирал без нее. Хотя у него-то как раз и фамилия, и корни — французские. Однако он считал себя абсолютно русским человеком.

— Как у тебя здесь начала складываться жизнь? Самый первый год...

— Довольно трудно все это вспомнить. Прошло все-таки много лет. Но попробую. Первое ощущение — свобода, полный кайф. Никто тебе не оттаптывает ноги, не наступает на хвост. Никуда не вызывают. Делай, что хочешь!

— Ты оказался сразу в Париже?

— Сначала я приехал в Вену. Собирался затем в Штаты. Но друзья отговорили. К парижской жизни привыкал года два-три. Наверное, это был самый непростой период в моей эмигрантской жизни.

— С какими трудностями ты тогда столкнулся?

— Их было масса. И есть. Однако нужно сказать, что художникам-эмигрантам все-таки легче, чем многим другим. Они, как правило, попадают в свою среду. К своим коллегам.

— Кто тебя здесь встретил?

— Здесь к тому времени жило довольно много русских художников. Миша Шемякин, Эрик Зеленин, Саша Леонов, Володя Куприн... Это все мои ленинградские друзья, с которыми я знаком, можно сказать, с детства. Встретили и писатели. Например, Володя Марамзин, мой друг, который мне тут же предложил вдвоем издавать журнал «Эхо». В течение восьми лет мы его издавали. С семьдесят восьмого по восемьдесят шестой. Жизнь завертелась. Интересная, хотя и трудная. Денег нет, квартиры нет. Но — жизнь все-таки есть! Свобода есть! Это главное. Первое время мне помогал Толстовский фонд, месяца три платил небольшую стипендию. Тоже неплохо. Потом — ничего. Пришла пора зарабатывать самому. Картин моих еще никто не покупал, коллекционеры меня не знали. Чем я только ни занимался в то время, чтобы выжить! Даже квартиры ремонтировал. Но ничего, выдюжил, все сделал для того, чтобы жить нормально.

— Что это для тебя значит — «жить нормально»?

— Иметь возможность работать. И возможность реализовать свою продукцию. Если это есть, значит, у тебя есть душевное равновесие, а также квартира, краски, холсты, материалы, даже мастерская. Но работать нужно адски! Цены поднимаются все время. Жить нормально — это когда тебя начинают узнавать, понимать, что ты индивидуальность, что у тебя есть будущее. Но главное — это, конечно, РАБОТАТЬ! ЧТО-ТО ПОСТОЯННО ПРОИЗВОДИТЬ! Если ты делаешь одну картину в год, то ни один галерист, ни один продавец возиться с тобой не станет.

— Получается, работать — чтобы только заработать?

— Нет. Хотя и для этого тоже. Но, прежде всего, чтобы самореализоваться, добиться своего.

— Ты сейчас живешь нормально?

— Да.

— У тебя много покупателей?

— Не много. Но достаточно для того, чтобы существовать нормально. Более или менее. Во всяком случае, в настоящее время я живу только на картины. Журналом больше не занимаюсь. Впрочем, он никогда и не приносил дохода. Его смысл заключался в том, чтобы печатать тех людей, которые не могли печататься на Родине. Сейчас такой проблемы нет. Нет потребности и в журнале.

— Расскажи о замечательном месте, где мы сейчас находимся. Как вам удалось получить такую огромную территорию в Париже? И вообще, что такое — «Скват»?

— «Скват» — это слово английско-американского происхождения. Оно означает — захваченное помещение. Люди, которым негде жить, социально не обеспеченные граждане (таковые, увы, встречаются и на Западе) захватывают жилище. Одни просто для того, чтобы иметь там ночлег, другие, как мы, художники, для того, чтобы работать. В Париже иметь мастерскую, какую имеем мы (2500 квадратных метров) — нереально. Даже мастерская в сорок квадратных метров стоит безумные деньги. Не менее десяти тысяч франков в месяц. Это не по карману даже многим довольно обеспеченным людям. Поэтому с мастерскими — напряг. Нет, можно, конечно, встать в очередь. Просить у города или у Дома художников. Может быть, даже и получишь. Но в лучшем случае — пятидесятиметровую площадь. А я, например, работаю с материалом, делаю большие скульптуры. Мне нужно стучать молотком, шуметь, пилить, заниматься сваркой, железяки ворочать, делать черт знает что. Ни дома, ни в маленькой мастерской этим заниматься невозможно.

На Западе существует специальный закон о «скватовстве». Если помещение (частный дом или фабрика — как в нашем случае) в течение полугода пустует, то люди имеют право его занять. Но что значит занять? Все не так просто. Во-первых, нельзя войти в помещение, взломав замок. Нужно войти каким-то хитрым способом, например, через крышу, через окно... Замок можно открыть только изнутри. Таковы правила. Видимо, это связано с какими-то древними предрассудками, но, тем не менее, это так. Во-вторых, в течение какого-то времени нужно в этом помещении продержаться. Если ты прожил неделю, две, тебя уже не может выгнать полиция. Ты объявляешь — «Скват». И вот тогда настоящий владелец помещения уже должен писать заявление в полицию. И выселить в таком случае можно только через суд. Суд рассматривает, почему это место пустует, чем занимаются «скватеры», наркоманы ли они, хулиганы ли, проститутки ли? Или люди, которым негде жить, художники? Если так — то выселить не просто. Когда мы захватили эту брошенную фабрику, мы тоже писали заявление в полицию. С самого начала. Все официально (не смейся).

— А владелец помещения на вас в суд подавал?

— Подавал. И суд постановил: выселить нас. Но мы не выселились. Ведь для того, чтобы нас выбросить отсюда, необходимо конкретное, реальное основание. Если, скажем, кто-то это помещение купил бы и захотел бы на этом месте что-то фундаментальное построить, нас бы моментально выкинули. Вызвали бы полицию, вышвырнули бы нас вместе со всеми нашими скульптурами и картинами. Но пока этого не происходит. Вот мы и сидим здесь. Продолжаем работать.

— Как долго вы здесь?

— В этом помещении больше года. Но это уже не первый наш «Скват».

— Расскажи о людях, которые здесь работают.

— Нас четырнадцать художников. Половина здесь и живет. Здесь существуют и жилые помещения. Места хватает. Но у меня, например, есть квартира, я здесь не живу, прихожу только работать.

— Из каких стран здесь художники?

— У нас и немцы, и итальянцы, и французы, всех полно, публика меняется. Русских семеро. Все они эмигранты. Вообще, выходцев из Союза довольно много, каждый день к нам приходят как бы на экскурсию. У нас тут своеобразный культурный центр.

— Сейчас многие художники хотят уехать на Запад. Что ждет сегодняшних потенциальных эмигрантов?

— Смотря, о каких художниках идет речь. Можно говорить о людях, которые хотят чему-то на Западе научиться. А можно говорить о людях, которые хотят Запад чему-то научить, преуспеть здесь. Научиться можно. Преуспеть сложнее. Вообще, лучше ехать учиться. Как ездили до революции — стремясь освоить художественное ремесло. Студенты из царской России приезжали во Францию, Италию, чтобы приобщиться к европейской культуре. По-моему, так. Сейчас же многие хотят только поразить. А это — повторю — очень тяжело.

Да, Запад смотрит на русских художников немного заинтриговано. Здесь живуч миф о загадочной славянской душе. Но это совершенно не значит, что каждый русский художник, приехавший на Запад, добьется успеха. Будь он авангардист или традиционалист. Потому что понятие «качество» на Западе выше, чем в России. Это безусловно. И если качества работы нет, то никто и никогда твои работы здесь не купит. Если же говорить о концептуальном искусстве или о чистом поставангарде, то удивить кого бы то ни было тоже трудно. Все уже на белом свете есть. В Париже особенно. Так что художник испытывает, конечно, немало проблем. Трудно обрести необходимые контакты, пробиться, найти себя, свое место... Запад, как и Восток, — дело тонкое. Нужно четко отдавать себе отчет в том, что приехать сюда и продать с кондачка две-три свои работы практически невозможно. Даже если ты прекрасный художник, никто этого сразу не оценит. Надо потратить годы, чтобы тебя признали.

— Но, может, все-таки появились в последнее время какие-то счастливчики?

— Не знаю. Не слышал, не видел, не встречал. Как-то я прочитал в советских газетах, что некий юный музыкант заделался художником, прославился в Париже. В каком Париже? Может быть, я живу в Париже-2? Чтобы сделать настоящую карьеру, многое должно совпасть. Должно и повезти, и трудности многие нужно уметь преодолеть.

— Может быть, есть (в противовес) какие-то особенно трагические судьбы? Когда художник не состоялся, спился, погиб?

— Художник, который продолжает здесь день за днем, ежечасно, на износ заниматься своим делом, как правило, худо ли, бедно ли, но существует. Выживает. Особенно если он эмигрант или политический беженец. В таком случае — легче. Кто-то ему в таком случае все-таки помогает. Толстовский фонд, французское правительство. А вот если ты невозвращенец, то выжить и состояться безумно тяжело. Не поможет никто. Разве только друзья. Если они есть. У невозвращенцев трагические судьбы — не редкость.

— Как художники, которые здесь живут, заводят контакты с галеристами? Они сюда приходят, вы к ним приходите? Есть ли у русских парижских художников менеджеры?

— Как правило, у художников никаких менеджеров нет. Как заводим контакты с галеристами? Обычно — по рекомендациям. Коллег, поклонников... Или сам знакомишься, ходишь по галереям, смотришь, кто чем занимается, любопытствуешь. Если видишь, чувствуешь: твои работы могут заинтересовать — предлагаешь свое досье. И так далее. Могут — чаще всего так и происходит — дать от ворот поворот. Но могут и купить картину, предложить ее на комиссию, устроить выставку... Могут предложить контракт. Долгосрочный или кратковременный.

— Что это значит?

— Допустим, на год (два-три) галерист покупает у тебя исключительное право на все, что ты делаешь.

— Часто так бывает?

— Не очень. С одной стороны, галеристам всегда приятно открыть новое имя, а, с другой стороны, все они — предприниматели, бизнесмены. Им не только служить искусству нужно, но и деньги делать. И рисковать они не любят.

— Ты, естественно, сотрудничаешь не только с русскими галереями.

— Никаких русских галерей в Париже на самом деле нет. Это очередной миф.

— А вот у вас в «Сквате» афиша — галерея «Болдырев».

— Ну и что? Хозяин русский. Но занимается-то он разным искусством.

— А Жорж Лавров?

— Он тоже русский, но с русскими художниками работает меньше всего.

— Гарик Басмаджан?

— Он такой же русский, как я китаец. Он — армянин, родившийся в Иерусалиме. Да, симпатизирует русским художникам, работает с ними, но это не значит, что у него русская галерея. Так что, Евгений, все не так просто.

...В это время нас пригласили к столу, на шашлыки. Мы встали и пошли есть. Шашлыки получились хорошие.
Это интервью вышло в московской газете «Феникс» в 1991 году.

…Мы не виделись с Хвостенко пятнадцать лет.

А потом он приехал в Москву, Путин вернул ему российское гражданство. Мы несколько раз встречались, он передал в мой журнал «Дети Ра» свою пьесу «Пир». Внес в нее собственной рукой правки.

Мы стали довольно часто видеться и общаться. Он пришел на презентацию другого моего журнала — «Футурум АРТ» в «Зверев-центр», который любил (у него были и деловые, и личные контакты с директором центра Алексеем Сосной, продававшим его картины). Принял рюмашку. Поспал на плече у своей гражданской жены Лены Зарецкой. Когда началась неформальная часть, проснулся. Принял еще рюмашку. И стал петь свои замечательные песни.
Я тогда подумал: все-таки Хвост — настоящий поэт. Ни одного лишнего движения.

14 ноября 2005 года мы отмечали день его рождения в Москве, в «Зверев-центре». Выпили по бокалу вина. За столом были Андрей Сокульский, Лешина дочка — Вера и я. Прямо за столом — во время дня рождения! — он вносил правки в пьесу «Пир».
А в декабре Алексей Хвостенко умер.

Хвост был уникальным художником. Настоящим. И что удивительно — хорошим человеком. Я ни от кого не слышал о нем дурного слова.
Масштаб дарования — фантастический. Поэт, бард, режиссер (в последний приезд в Москву он договорился, что будет ставить в трех столичных театрах свои пьесы), художник, скульптор.

Я видел, как он работает. В «Сквате» я был счастлив помочь ему в качестве простой физической силы — что-то поддержать, за чем-то сходить. Ни к кому другому в подмастерье я бы не пошел.
Хвост работал с крупными формами, работал самозабвенно и отрешенно. Он был невероятно трудоспособен. Он был молчалив. Абсолютно добродушен.
С теплотой отзывался о своих старых питерских друзьях — Иосифе Бродском, Косте Кузьминском… Ни о ком не говорил плохо.
Толерантность была у него в крови. А кровь, кстати, была, как это часто бывает у гениев, смешанная. Отец — полукраинец, полуеврей. Мама — полутатарка, полурусская.
У Хвоста осталось четверо детей. Двое — младших — от иностранок.
Хвоста любили все.
Умирать он не собирался. За несколько часов до смерти он написал письмо своей гражданской жене Елене Зарецкой с просьбой приходить к нему побыстрее и принести — если можно — лекарства. Он собирался выписываться. Хотя болел очень серьезно — сердце, онкология правого легкого, пневмония.
Врачи у него спросили: «Вам удобно?» «Да, мне удобно. Большое спасибо». Это были последние слова Алексея Хвостенко. Через несколько часов он умер во сне.

Он родился 19 сентября 1911 года. Скончался в 2003 году. Прожил долгую, достойную жизнь. Его стихи высоко ценили Анна Ахматова и Андрей Белый. Он был в хороших отношениях с Осипом Мандельштамом и Исааком Бабелем, знал Марину Цветаеву, дружил с Андреем Платоновым и Василием Гроссманом... В 1930 году его стихи напечатали в «Известиях» по рекомендации Максима Горького.
Долгое время он был одним из самых известных и активных советских поэтических переводчиков, переводивших национальную классику. А потом на многие годы наступила для Семена Липкина пора безмолвия и отлучения от литературного процесса.
Почему? Об этом 20 лет назад я спросил самого поэта, когда готовил в газете «Московский комсомолец» к публикации одну из первых (если не первую) после длительного и вынужденного забвения его стихотворных подборок (ее помогла «пробить» замечательная сотрудница «МК» Наталья Александровна Дардыкина).
— Дело в том, — ответил поэт, — что мы, несколько советских литераторов, участвовали в рукописном альманахе «Метрополь». За это самых молодых из нас, самых беззащитных — Евгения Попова и Виктора Ерофеева — исключили из членов СП. Я, Инна Лиснянская и еще несколько литераторов написали письмо в Союз писателей. Мы заявили, что если наших товарищей не восстановят в Союзе, то мы выйдем из него. Товарищей тогда не восстановили. И мы свое слово сдержали.
— А другие?
— ...Я никого не хочу винить. Это уважаемые люди. В конце концов, каждый поступает так, как ему велит его совесть.
— Сейчас Вы восстановлены в членах Союза. Расскажите, пожалуйста, о том, как Вы начинали свой путь в литературе? Вы филолог по образованию?
— Я учился в Одессе (это моя родина) в 5-й императорской гимназии, где, кстати сказать, раньше учился Валентин Катаев. С нами занимался замечательный преподаватель, ценитель и знаток поэзии Петр Иванович Подлипский. Он заметил мои стихи... А по образованию я инженер. Так что постигал все сам, главным моим филологическим наставником была и есть КНИГА.
— Как Вы считаете, помогла ли Вам как автору оригинальных стихов многолетняя переводческая работа?
— Это палка о двух концах. За те восемь-десять лет, что я был отключен от переводческой работы, я написал больше, чем за всю свою жизнь. А с другой стороны, переводя, я изучал культуры других народов, философии мусульманства, индуизма, буддизма, освоил персидский язык. Конечно, приходилось переводить и муру, так уж складывалась жизнь. Но основные свои работы я делал с душой, любовью и, я бы сказал, с почтительностью к подлиннику.

Во время подготовки публикации стихов Липкина в «МК» и после (когда мы уже готовили к печати его подборку в «Огоньке») мы нередко общались с Семеном Израилевичем. Поэт оказался поразительно галантным и несовременно внимательным человеком.
Порой доходило до курьезов. Помню, уезжал от него из Дома творчества в Переделкине — Семен Израилевич подал мне пальто... Я даже растерялся.
Однажды он позвонил мне днем, а я, грешным делом, спал. Разговаривала с поэтом моя матушка. Она спросила: «Может быть, его разбудить?» Липкин — выдающийся поэт и скромный, достойный человек — ответил: «Ну что Вы, что Вы, пусть отдыхает — я вечером перезвоню...» И действительно перезвонил.
Когда мы начали общаться, мне было 23 года. Возраст молодой, нахальный... И как-то раз я осмелился показать Семену Израилевичу свои незрелые вирши. Он как истинный интеллигент их прямо при мне внимательно и сочувственно прочитал. Что-то даже из вежливости похвалил. Отметил, помню, такие строчки: «Течет поток коньячных рек по капиллярам...»
Подсказал, как усилить стихотворение.
Улыбался, когда читал мое шуточное стихотворение «Твардовский»:

Когда он прочитал этот иронический опус, сказал:
— Стихотворение забавное. Но думаю, что вряд ли бы Вам помог Твардовский. В «Новом мире» никогда не было сильного отдела поэзии. Проза? Да! Публицистика? Да! Но не поэзия...

Семен Липкин — один из ярчайших поэтов России. И хотя в его стихах, безусловно, сильны иудейские мотивы (он был крещеным евреем, иудаистом), он выдающийся русский поэт. Поэт, отразивший трагичность нашей истории, безумие кровавого двадцатого столетия. Позволю себе напомнить только одно его стихотворение. На мой взгляд, лучшее.