Свежий Номер

№ 1 (99), 2013

Преступника тянет на место преступления, это да.
Странно то, что жертву тоже тянет туда.
Призрак призраку не принесет вреда.

Потому что жертва убита, а преступник казнен,
жертва была глупа, и преступник не слишком умен.
Ни палач, ни судебный медик уже не помнят имен.

И что было шляться тебе по ночам, бэби, сидела бы дома в тепле,
не изошла бы криком, а я бы не задохся в петле.
Не варили бы нас черти, бэби, в одном чугунном котле.

Ты подумай, парень, лучше, истошно визжа,
умереть среди ночи от тупого ножа,
чем старухой от рака, в зловонной койке лежа или лежа.

Но и ты бы где-то, парень, заживо замертво сгнил,
исколол бы вены, зубы сточил, остатки ума пропил,
да тебе и раньше, парень, был свет не мил.

Ты хорошо сделал, парень, что быстро зарезал меня,
а петля, если подумать — такая фигня!
Лучше споем дуэтом, парень, блюз воскресного дня.

Спуск к портовой таможне, над ним три моста.
Каждый вечер тут гуляют полста
блядей и их сутенеров — такие это места.

Это Канава, привет тебе, паренек!
Ходи наверху, ходи по мосту поперек,
не ходи вниз и вдоль,
там живет король,
Король с Канавы, твоя головная боль.
И что он задумал сегодня — тебе, сосунку, невдомек.

Пусть вдоль и вниз идут военные моряки,
мускулистые урки, похотливые старики,
девки, у которых никто не попросит руки.

Ни руки, ни сердца — руки блудливы, а сердца нет.
Ноги и то, что между, где клином сошелся свет
для маменькиного подростка-сыночка, который гулять
пошел вниз и вдоль по канаве, чтобы увидеть блядь,
настоящую сучку, не пожалей десятку, потрать.

На десятке красной с красным Лениным — от стыда,
есть знак водяной, но где же сама вода?
Плещется рядом, хороши портовые города!

Идут две шалавы, одна что-то поет.
Идет Король Канавы, под ноги себе плюет.
Вор в законе стоит на балконе, бандит,
сверху вниз бандит на тебя глядит.
Погуляй, мамин подросток, нагуляй аппетит.

Погуляй, но лучше — поперек или наискосок.
Все равно — смерть навсегда, молодость — на часок.
Все понарошку — по ножу стекает томатный сок.

постсоветский блюз какой нибудь чиж и К
мотивчик завезенный с отдаленного материка
хучи кучи мен черный кот из мешка

прости меня мама я живу в тесноте
пою хрен знает о чем все больше о наркоте
черный кот из мешка я спою об этом коте
прости меня мама голова тяжела пусто в груди
прости меня мама молчи душу не береди
не хочешь меня еще кого-то роди

прости меня мама ходи с большим животом
прости меня мама ты беременна черным котом
рожай его подумай что делать потом

подайся в турцию мама чего-то там привези
купи продай копи сухарик грызи
поделись с черным котом меня не грузи

подайся в турцию продай утюг купи пахлаву
рахат-лукум ешь сама я так проживу
посижу в подвале побренчу покурю траву

посижу в подвале на коленях пригрею кота
мы с ним из того же теста из огромного живота
не тот этот город мама и полночь не та

я дерьмо хучи кучи мен кто еще ты знаешь сама
съезди в турцию мама там теплее зима
не допросишься снега мама выживешь из ума

это блюз о черном коте девяностых годов
он для тебя мама и для черных котов
пусть все подохнут завтра я еще не готов

Студентка консерватории — ее квартира
как раз над моей — играет что-то из хорошо темперированного клавира,
мучает Иоганна Себастьяна Баха, моего кумира.

Я бы поставил ей «три», бэби, но это только
при условии строгого воздержания от исполнения Баха без толку.
Взял бы кто-то скорее замуж музыкальную телку.

На пианино тогда лежала бы кружевная салфетка.
С Барби и Кеном играла бы в секс трехлетняя детка.
Как сказал бы Набоков, вырастет — будет нимфетка.
Бюст Бетховена перемазан — шоколадом его накормила
кучерявая девочка, бэби, мечта педофила,
но Бетховен не съел, лучше вымыл бы рот, хотя бы без мыла.

Изредка дочка слушала бы монотонные гаммы
в исполнении учеников располневшей, угрюмой мамы.
Звуки бы вылетали во двор из отворенной рамы.

Жизнь наладилась бы, скорее в общем, чем в целом.
Старуха из «Пиковой дамы» пела бы,по ТВ вся в призрачном белом.
Короче, каждый бы в мире своим занимался делом.

Потому, что каждый, кто делает, всегда достигнет успеха,
особенно если делает монотонно, без спеха.
Подвывает снизу ротвейлер, привязан к стволу ореха.

заключенное время ходит кругами по воде или по пню
повезет так по орбите на этом меню
исчерпано вкладыш для памяти сохраню

невелик список выбора нет и цена одна
цифры сливаются надпись едва видна
чаша у губ ангельский хор как цыганский поет пей-до-дна

главное что на волю не выбраться и покой
близко как локоть а не укусишь и не достать рукой
старая страшная сказка по дорожке стучит клюкой

что это нам читали на грядущий ночной кошмар
осип тебе про горячий из ребячьих пупков отвар
а голосок-то тонкий будто пищит комар

седина в бороде на ребре вращается бес
и какой там лесоповал если лес до небес
если душа имеет массу а совесть имеет вес

не говоря о цвете чаще черным черна
душу дробит что комья земли борона
жизнь прорастает из мертвого разложившегося зерна
Блюз ЖД-путей

Они толкутся вдоль железнодорожных путей,
тащат баулы, тянут за ручку слабоумных детей,
рожденных эпохой — при минимальном участии взрослых людей.

Водянистые глазки, белесая челка, неровный ряд
зубов, бессмысленная улыбка, рассеянный взгляд,
серо-коричневый мешковатый нелепый наряд.

Поезда замедляют движение, выпускают пар,
вдоль перрона носят пельмени, иной съедобный товар,
или плюшевые игрушки — страшней, чем ночной кошмар.

Кто знает, куда мы едем мимо всей немоты,
что мелькает в окнах, березки, потом кусты,
снова березки, сосны — и так до наступления темноты.

Редко-редко мелькнет деревушка, церковные купола,
станционный памятник Ленину, гипсовые тела
неизвестных солдат или Родины, что людям жить не дала.

Зато бронзином наведены имена на белой доске,
зато грибов навалом в местном леске,
тут всегда найдется место тебе и твоей тоске.

Но мы проезжаем мимо, куда это мы собрались,
неужели туда, откуда мы все взялись,
в глубоководное облако, в подземельную высь.