Свежий Номер

№ 11 (97), 2012

Рафаэль Огалкин с отличием закончил Пермское хореографическое училище, которое было открыто на третий месяц войны, когда питавший особо нежные чувства к искусству балета Иосиф Сталин понял, что судьба Москвы и Ленинграда неоднозначна.
На землях от западных склонов Уральских гор до холмистых берегов Волги, Камы и Печоры, именуемых «Пермью», издавна жили коми-пермяки. В 1478 году эти земли были присоединены к Российскому государству. С XV века началась добыча меди. В 1781 году по Царскому Указу медеплавильный поселок «Пермь» получил статус города, спустя пятнадцать лет по Высочайшему Повелению новоявленный город обрел губернское величие, а в 1940 году по решению советского правительства он был переименован в город Молотов* , в честь старейшего сподвижника «Великого Кормчего». Это название сохранялось до 1957 года, пока новый Кормчий — Хрущев — не сместил сталинского сподвижника со всех постов, правда, без репрессий. Именно В. М. Молотову, занимавшему пост Председателя Совнаркома, было поручено оповестить советский народ о начале Великой Отечественной. В город Молотов был эвакуирован Ленинградский Академический театр оперы и балета, знаменитая «Мариинка». Вместе с театром на Урал переехало старейшее в стране хореографическое училище, бывшее Императорское, подарившее миру непревзойденную школу русского балета. Летом сорок четвертого после снятия блокады Ленинграда Мариинка и училище вернулись на брега Невы, и над отобранной уральской малышней, среди которой выделялся смышленый Рафик Огалкин, нависла угроза забыть про балет. Несколько преподавателей училища и артистов Мариинки по разным причинам остались в Молотове.
Война — войной, жизнь — жизнью, а балет — балетом. И кадры для валютной карточки Страны Советов готовить надо. И уже в июле сорок четвертого из Москвы поступила «высокая» команда создать при Молотовском театре оперы и балета имени П. И. Чайковского хореографическую студию. За месяц до Победы она была преобразована в хореографическое училище.
Преподавателем по истории искусства в училище был приглашен замдиректора городской картинной галереи Семен Огалкин, по совместительству лектор Дома политпросвещения при обкоме партии. Из-за врожденной хромоты Огалкин был освобожден от воинской повинности. На художественно и политически образованного коммуниста была возложена обязанность наполнить юные головы правдой большевизма, без чего артисту балета не отличить арабеск от пируэта и уж, конечно, не закрутить кряду дюжину фуэте.
Перед войной в семье Огалкиных родился худенький, но здоровенький мальчик. Верный ленинец Семен Огалкин оказался перед сложным выбором: отдать предпочтение «идейному» и мальчика назвать Владленом** или «профессиональному» — тогда отпрыск станет Рафаэлем. После месячной беcсоницы «художественное» победило, и в метрику было вписано имя великого итальянца***. Родители обратили внимание на рано проявившиеся пластические и ритмические способности Рафаэля.
Огалкин-старший с ранних лет учил сына сверять свои поступки с высокими нравственными принципами, по которым жил и работал вождь мирового пролетариата.
Спустя год после окончания училища Рафаэль стал солистом Пермского театра оперы и балета, а на гастролях в Москве его увидели и предложили место в труппе Первого Театра Страны. Еще во время учебы между Рафаэлем и однокурсницей-красавицей Людмилой сложились взрослые отношения. Когда они оказались в одной труппе, молодые артисты, не сомневаясь, понесли заявление в ЗАГС.
Не одну ночь молодожены обсуждали полученное Рафаэлем предложение. Принять его и ехать одному — конец любви и семье, принять и ехать вдвоем — конец карьере Людмилы, отказаться — не использовать шанс, который дается не каждому и то раз в жизни.
Рафаэль отправился в Стольную с маленьким фибровым чемоданчиком и альбомом фотографий. Первое время они усердно переписывались, иногда заказывали междугородние разговоры. Но любовь по телефону — дело сомнительное. У Люды появился покровитель — главный дирижер театра, а Рафаэль влюбился в черноокую хористку с длинной косой. Людмила скоро стала «заслуженной» и примой в балетной труппе своего театра.
А Рафаэль продолжал танцевать с великими и знаменитыми и тихо гордился, что имел право называть их запросто, по именам. Каждое утро он честно трудился у станка, не нарушал режим, сторонился театральных интриг. Правда, обладая незаурядными внешними данными и интеллектом, вниманием не обходил представительниц прекрасного пола. Он ждал и дождался! В составе труппы Большого Рафаэль Огалкин готовился к гастролям в Париж и Рим. Ему даже намекнули, что по возвращению дирекция подаст на «заслуженного». Условие одно было. Творческие люди эмоциональные, беспокойные, вдруг захотят пойти «не туда» или еще «что». Хорошо бы записочку передать сопровождающему из известного ведомства, приставленному приглядывать за труппой за кордоном. Всего-то! Это не то чтобы «стукачок», а лишь защита от гнилого влияния капиталистического окружения.
Но, к несчастью, Огалкин-младший оказался слишком послушным сыном. Он не забыл заветы Огалкина-старшего о порядочности. А зря! Роли у него стали похуже, а в список на зарубежные гастроли совсем забывали включать, вот незадача!
Отслужив положенные по закону пятнадцать лет, Рафаэль закрыл за собой дверь служебного выхода Первого Театра Страны с твердым намерением порвать навсегда с мачехой-хореографией. Бульвары московские быстро надоели артисту балета, привыкшему к ежедневной пахоте. Так тяжело без настоящего дела! Рафаэль устроился в три элитные московские школы вести уроки танцев. И деньги, и дело какое-никакое! Десятиклассницы, здороваясь с небожителем Рафаэлем Семеновичем, выпрямляли спины и вздергивали подбородки.
Из газет он узнал, что Люда получила звание «народной». Рафаэль по-уральски напился. Третий брак его развалился. Экс-солист балета благородно оставил честно и трудно заработанную кооперативную жилплощадь последней жене с десятилетней дочкой и попросился на постой к тетушке, родной сестре отца. Она занимала в старом московском доме на Малой Бронной трехкомнатную квартиру с лепным потолком, эркером и балконом.
Тетушка долгие годы работала завлитом в театре Пушкина и была верной женой известного московского адвоката. Оставшиеся от мужа средства позволяли ей доживать безбедно. Она трезво оценивала свои возрастные и природные кондиции и сохраняла сугубо приятельские отношения с несколькими немолодыми театральными деятелями мужского пола. Ее кумиром была великая Фаина Раневская****.
Племянник был нетяжел в быту, и жили они с тетушкой дружно. Вечерком принимали по рюмке армянского конъяку и неспешно говорили о жизни и искусстве. Единственное, что удручало тетушку,  — отсутствие у еще весьма молодого Рафаэля серьезного занятия.
До обеда экс-солист балета просматривал газеты, которые покупал в восемь утра в киоске на Арбатской площади, и не без интереса листал Гражданский и Уголовный кодексы, изучал Конституцию СССР — настольные книги адвоката. Обладая от природы хорошей памятью, он кое-что даже запоминал.
Всего лишь десять минут нужно было, чтобы спокойным шагом дойти до известного московской публике кинотеатра «Повторного фильма»*****, который располагался на углу Суворовского****** бульвара и улицы Герцена*******. Тетушка любила смотреть фильмы своей юности, где играли корифеи советского кино: Жаров, Марецкая, Раневская, Тенин, Крючков, Мартинсон, Андреев, Алейников.
Привыкшая к поздней театральной тусовке, она предпочитала последний сеанс, чтобы потом пройтись неспешно по бульвару, посмотреть, как на лавочках целуются влюбленные, подышать московским воздухом, а потом попить чайку с брусничным вареньем и, конечно, вполне профессионально поговорить с племянником о литературных достоинствах и недостатках сценария фильма. Одной идти в столь позднее время приличной даме, по ее выражению, «не с ноги» — хорошо опираться на крепкую руку племянника.
На довоенный фильм «Мечта» патриарха советского кино Михаила Ромма******** с Раневской в главной роли тетушка надела любимый костюм и шляпку с вуалью: все-таки не так будет заметно их с племянником возрастное несоответствие. Это был теплый августовский вечер 1974 года. Они вышли из душного кинозала.
Прямо напротив выхода строилось здание ТАСС*********. Какой москвич и даже приезжий не знает нынче это необычное сооружение с огромными несоразмерно большими окнами, символизирующими открытый взгляд на весь мир. В те годы ТАСС полагалось безоговорочно верить, потому что только ТАСС был уполномочен довести до граждан страны правду о важнейших событиях на планете. Строительство велось уже несколько лет, строительная площадка была огорожена зеленым забором, на котором периодически появлялись легитимные и нелегитимные объявления, а иногда и неприличные слова.
Рядом с выходом из зрительного зала располагалась дверь в знаменитую шашлычную. Сюда два раза в неделю, по вторникам и пятницам, захаживал экс-солист Большого театра. За столиком в углу его поджидал бывший следователь прокуратуры по особо важным делам. Экс-следователь и экс-солист по традиции заказывали на двоих порцию лучшего в Москве сациви, по шашлычку из молодой баранинки и четыреста грамм «Московской». После второй рюмки у экс-следователя развязывался язык:
— Ты не обижайся, брат. В вашем деле главное — ногами всякие штуки выделывать, да девок таскать по сцене. А в нашем — впереди психология.
— В каком смысле? — снимает с шампура пару горячих кусочков баранины с жирком экс-солист балета.
— В прямом… — экс-следователь выпивает рюмку, целует ее, облизывает губы и аккуратно ставит рюмку на стол. — Ну, скажем, тебя на допрос вызвали. Не дай бог, но всяко в жизни случается… Дело не из приятных, конечно, но оглядись, с ответом на вопрос по существу не спеши. Можно про себя посчитать до шести. Внимательно с прищуром посмотри на следователя, мол, проверяешь, можно ли довериться… Почувствуй следователя, он на допросах сотни ушлых перевидел, и он атакующий, к тому же обученный! Твоя задача — перехватить инициативу. Коли факт какой явно налицо, отрицать не надо. Лучше всего ошибочку какую в его словах поймать или зацепочку. Тогда ты на коне. Можно переходить в атаку, но с уважением, так сказать, с полным желанием помочь следствию, но, конечно, себя не обидеть. Это наука… Психология… У меня, брат, все шло как по писаному. Звезды, должности — вовремя и даже досрочно. А тут юный злодей один на валюте попался, мне не сказали, что он сын большой партийной шишки. Я его психологически припер, ему чуть ли не вышка светилась… Короче, перестарался я… Меня за злоупотребление алкоголя быстренько и уволили. Так-то, брат. Психология — вещь хорошая, но жизнь есть жизнь… К ней надо подходить комплексно…
Как-то к ним присоединился не нашедший свободного места в зале случайный посетитель, как выяснилось позже, ведущий инженер закрытого института. Они взяли на троих пол-литра, потом повторили, потом утроили. Инженер к началу трапезы был на взводе, он жаловался на директора института, который не давал хода его изобретению. Тогда экс-следователь сказал, поболтав бутылку с остатками мужского напитка, важные слова, осевшие в мозгу Рафаэля: «Для изменения отношения кого угодно к чему угодно нужно лишь знать кому написать. И чем выше, тем лучше».
Московская милиция всегда с особым рвением заботилась о безопасности граждан в вечернее и ночное время. За полчаса до окончания последнего сеанса два представителя ближайшего отделения милиции повесили на заборе знак «переход воспрещен». Не дай бог, проехавшая в столь поздний час редкая «копейка» или «москвич» наедет на жертву, опрометчиво переходящую улицу под впечатлением увиденного на экране. На фильмы прошлых лет чаще ходят люди немолодые и нескандальные. Кто из них будет спорить с властью? За безопасность заплатить без протокола «пятерку» — «не западло». Но Рафаэль точно знает: здесь днем запрета на переход не было. Он билеты на вечер покупал, потом инженера выводил из шашлычной — не было знака, и все тут!
В отделении милиции экс-солист предупредил сразу дежурного майора, что подписывать протокол о несуществующем правонарушении не будет.
— Можете не подписывать. Мы повестку пришлем… А там разберемся насчет правонарушения, — не поднимая головы, сказал майор.
— Так, товарищ майор. Хочу вам кое-что разъяснить… Улица Герцена, названа, как писал Владимир Ильич Ленин, в честь «революционера, которого разбудило и очистило…» — Рафаэль поднял указательный палец, — «…восстание декабристов. — (У сына лектора по марксизму-ленинизму с детских лет была очень хорошая память.) — А вы, вместо того, чтобы следить за чистотой, вывешиваете глупые и нечестные объявления… На тротуарах нет урн, на заборе каждый царапает, что хочет… Я этого так не оставлю!
Тетушка дернула за рукав не на шутку разъярившегося племянника, который вовремя вспомнил советы экс-следователя.
— А насчет чистоты — поспокойнее… Тут сам Гришин проезжает, и если нужно, есть кому указания давать, — негромко произнес дежурный, посмотрев сначала в паспорт, а потом в глаза не в меру бойкому гражданину.
— Слушай меня внимательно, майор, — погрозил уверенно пальцем Рафаэль. — Во‑первых, на этой улице памятник великому сыну России — Петру Ильичу Чайковскому, подарившему миру «Лебединое озеро» и «Пиковую даму», а во‑вторых, через месяц ты и твой начальник будете стоять на коленях перед моей дверью… Даю слово!
— Проводи гражданина на выход, — обращается огорошенный майор к старшему лейтенанту, приведшему экс-солиста балета в отделение.
Рафаэль под руку вывел дрожащую тетушку на улицу, глянул на номер дома, где располагалось отделение милиции.
Слова экс-прокурора так и стучат изнутри по черепной коробке. Дома Рафаэль садится за стол, берет ручку и ровным почерком выводит:

Уважаемый Юрий Владимирович!

Считаю своим гражданским долгом доложить о случае раскрытия государственной тайны, который произошел 6 августа 1974 года около ноля часов в отделении милиции, в Малом Кисловском переулке, дом 4. Что касается защиты моих интересов в споре с милицией, то я не посмел бы отвлекать Ваше внимание.
Но в разговоре со мной дежурный майор милиции Пестряков И. С. сообщил мне маршрут следования члена Политбюро, Первого секретаря Московского городского комитета КПСС тов. В. В. Гришина. Я считаю недопустимым разглашение государственной тайны первому встречному…

Начальник отделения милиции был снят с работы, майор Пестряков разжалован. Еще шестеро — четыре полковника и два генерала — получили дисциплинарные взыскания разной степени тяжести. О принятых мерах с благодарностью за бдительность Огалкину сообщили на Лубянке, куда он явился по вежливому звонку. Симпатичный молодой человек в сером костюме с темным галстуком учтиво пожал руку Огалкину:
— Всегда будем рады отреагировать, Рафаэль Семенович, на ваши патриотические чувства. Мы готовы к сотрудничеству.
Спустя месяц тетушка попросила Рафаэля препроводить ее к давнишней подруге-актрисе, которая, выйдя на пенсию, жила недалеко от Внукова.
В маленьком домике то и дело содрогались оконные стекла и дребезжала посуда от шума взлетавших и приземлявшихся самолетов.
— Как же можно жить при таком шуме? — посочувствовал хозяйке экс-солист балета.
— Привыкла, но иногда просыпаюсь, а потом часами не могу заснуть, — тяжело вздохнула экс-актриса.
— Ну, это мы решим, — сказал Рафаэль со знанием дела. — Берите лист бумаги и пишите.
Экс-актриса испуганно посмотрела на подругу, потом на Рафаэля, покопалась в комоде, вырвала лист из школьной тетради, надела очки и перевела взгляд на решительного гостя.
Рафаэль ходил по комнате и диктовал:

Глубокоуважаемый Алексей Николаевич!

Обращаюсь к Вам, как к Гаранту Конституции Советского Союза.
В соответствии со статьей 119 Конституции каждый советский гражданин имеет право на отдых.
Я пенсионерка, тридцать лет проработала в театре, имею звание заслуженной артистки РСФСР.
Прошу изменить коридор пролета самолетов и предоставить мне право на заслуженный отдых…

Тетушка с уважением глядела на племянника.
Через год шашлычную закрыли. Знающие люди поговаривали, что ее перевели на Красную Пресню. Якобы мимо проезжал Гришин с открытым окном бронированного ЗИЛа, и ему не понравился запах жареной баранины.