Свежий Номер

№ 10 (96), 2012

Мир — это глобус в натуральную величину, — с этой парадоксальной фразы началось мое знакомство с первым сборником стихотворений тверской поэтессы Анастасии Каменской, названным соответственно: «Глобус», то есть — уменьшенный мир. Уменьшенный — до каких пределов? До отдельно взятого человека, до его внутреннего космоса и «глобуса». Как быть тогда с целым миром? Все просто. На сцену выходит второй лирический герой — Творец. В этой нехитрой, в общем-то, параллели (божественное — человеческое) Каменской есть что сказать. И чтение ее стихов, если уйти от некоторой скупости формы и средств художественной выразительности, занятие интересное.

Это стихи познания и созерцания, они — самодостаточны. Им не требуется читатель. И даже — автор. Они живут по законам мироздания и равноудалены от сущего. Основа поэзии — космическая, божественная. Лирический герой — Бог. Земля для него — «бессмысленный опус», а если будет на то Его воля, то выжжет нас ничтоже сумнящеся и: «… посмеется, черт возьми, / над всемогущими людьми». Этот космизм, возведенный в абсолют, проявляется во многих произведениях небольшой книжки стихов. Сентенция: «Бог есть любовь», наложенная на сомнения отдельно взятого индивидуума (или нас всех?) — «А если Бога нет?» самоопровергается весьма зримо: «А если нет Его, / кто даровал мне крылья за спиною?» И тут же мир окутывается печалью, проникнутой бессмысленностью сущего, возможно, ошибкой, допущенной в момент творения (даже так!):

Листая книжку, можно найти еще немало обращений к Творцу, причем, складывается впечатление, что Каменская в мире своей лирики отождествляет себя с Ним. Это справедливо, поскольку каждый — Создатель своего внутреннего мира. Но не прорывается ли этот внутренне-интимный мир за пределы поэзии, не распространяется ли кроме зарифмованных строк? Мироздание, космизм, божественная суть тесно переплетаются со своей оборотной стороной — обычным человеком. Аналогия вполне представима. Мир — внутренний или внешний — входит во взаимодействие и конфликт с отдельной единицей бытия или творения — человеком. На этом конфликте и построен сборник. На одной чаше весов — божественная сущность, грустящая от изъянов мира и винящая в этом себя, подчас воспринимающая свое творение как игру, эксперимент. Не так ли бывает в космосе отдельно взятого человека, когда он видит изъяны в себе, не может их побороть, поскольку они были допущены давным-давно и привели к, казалось бы, необратимым последствиям? Когда поступки стали следствием целого комка развивающихся после событий? Или — стоит попробовать? Если так, надо обратить внимание на вторую сторону нашего глобуса — на человека.

Он — человек. Он — обезличен. Не всегда удается понять, кого имеет в виду автор — себя, знакомых, вообще человечество, да это и не важно — мы говорили, что стихи Каменской не нуждаются в читателе. Важен факт, ситуация, и — самое важное — последствия, не описанные в стихотворении. Это глобальное ощущение недосказанности, отсутствия морали, которую читатель (как со-творец) вправе выводить сам. Или не выводить, удовлетворившись приговором — стихи-де сухи и мысль обрывочна. Это в корне не верно. Потому что лирический герой-человек в отличие от лирического героя-Бога не называет словами того, что чувствует, но — дает ключи, подсказки к пониманию.
Пожалуй, самое «открытое» стихотворение, ключевое в этом ряду, следующее:

И все. В этом — ключ к лирическому миру поэтессы. Мы видели отголоски этого в грустной печали Творца, мы осознаем болезненно-обреченное состояние одиночества в лирическом герое-человеке. Не в этом ли кроется основная ошибка Создателя? Что человек — одинок? И тут вторая зацепка — если человек одинок, какой смысл ему кричать об этом, какой смысл лить крокодильи слезы? В надежде — что защитят, приласкают и т. д.? Чушь собачья! Это одиночество слабых, а сильные — понимают, что человек одинок всегда, вообще, в принципе. И — как в случае Каменской — познают человеческое одиночество. Познают с некоторым нигилистическим послевкусием, с холодностью врача, скупого на эмоции и восхищающегося моментом познания, где чувства могут проявиться, лишь когда он доберется до основополагающего открытия. В самом деле, к чему кричать и лить ненужные слезы, когда ясно и так: «В конце концов, мой путь прямой: / я прах и возвращаюсь в прах. / Я тороплюсь домой». Нового — ничего, особенно если вспомнить графическое стихотворение Вознесенского о матери и тьме. Но есть представление о жизненной философии автора. Тогда и встает на свое место «глобус». И если кто и встречается на пути протагониста (понятно, что человека, так как герой-Бог обречен на одиночество из-за отсутствия себе подобных), то он, конечно же, такой же одинокий и обреченный: «В непроглядную тьму он глядит напряженно, / этот сумрачный филин в дупле капюшона, / одинокий — такой же, как я — человек». У него тоже есть свой глобус.

Этот мир существует, то ли сливаясь с дуновением, то ли обращаясь в наваждение, в наговор, в изнанку слова. Здесь весна — не только время года, но и «вес сна», собранная «из обычных поодиночке и таких прекрасных в сочетании» звуков. Автор — Ольга Булычева. И первая книга стихов — «Симво лично».
«Симво лично» — это и «символично», и «лично», и… Впрочем, к чему говорить о том, что на поверхности, важно понять: поэтическое пространство Булычевой зиждется на созвучиях, смыслах и подсмыслах; оно свободно, вольно-воздушно, но ветер гуляет не в пустотах, в основе основ — человеческая душа и ее познание.
Невозможно сказать, скольким поэтическим адресатам посвящены строки стихотворений. Полагаю, что многим. Поэт черпает образы из окружающих людей, чувствует их и переносит на бумагу. Познание человеческой души невозможно без сравнения, чужой опыт мертв до тех пор, пока художник сам не оживит его.
При этом каждый из адресатов обладает исключительными, подчас «волшебными» свойствами, уникальными деталями. В стихотворении «кофеиновая кома» волшебство появляется в самом конце. Что-то происходит в «кухонной приторной лжи». Вот только что? Остывающий кофе, вопреки стараниям филологов, все-таки «он». И остывающий кофе, не так давно грозившийся убежать, становится (или это только кажется?) одушевленным — «Он тоже почти убежал. / Но я его остановила». Остранение (созидательное!) происходит и в других текстах: «my май / Мой немой май. Одуревший от холода дождь. / Рваные колкости неприходящего лета» и т. д.
Плюсом сборника (а при ином взгляде — минусом) можно считать ранние стихи Булычевой. Первый раздел называется честно: «Детский лепет». Так и есть. Скованность мысли и несвобода слова, этакая косноязычность из-за невозможности выйти за рамки силлабо-тонических догм. Цитировать — бессмысленно, этапообразующие стихи пишет каждый. Впрочем, тем заметнее творческий рост. Наиболее зрелые разделы: «НЕОЛЮБВИ», «YUME WO» и «ЛЮБ OFF», особенно два последних.
Намного больше ассоциаций и аллюзий, чем в «кофеиновой коме», кроется в стихотворении «гретхен». Сюжет — переложение известной детской сказки, только дети — Ганс и Гретхен — повзрослели. Это страшно — быть взрослыми детьми и понимать, что отец за ними не вернется (не мачеха же, в самом деле!), а путь домой по хлебным крошкам приведет к пряничному домику… И все. В этой точке сюжет видоизменяется, словно поэт пробует смоделировать иную ситуацию или же, на основе сюжета о предательстве, обмане, «расставании» — рассказать другую историю, в которой Ганс и Гретхен не более чем манекены, скрывающие видимых только автору героев, попавших в аналогичную ситуацию.
И рушится мир, обнажая изнанку, и взрослые, погибшие на духовном уровне (предательство?) дети заставляют забыть о сказке, в которой по какой-то несуразной случайности случился хэппи-энд: «Ночь опустится раньше, чем кончатся все сигареты / И прошепчет тебе, улыбнувшись ущербной луной: / Здравствуй, маленький Ганс, я твоя беспробудная Гретхен… / Слышишь, маленький Ганс? Я твоя некрасивая Гретхен… / Тише, маленький Ганс… Я твоя бестелесная Гретхен / С ампутированной душой».

В последнем разделе книги — «YOITE» — стихи свободной формы, но ею еще необходимо овладеть. Это тоже в какой-то мере этапообразующий момент, открытие новых ориентиров и горизонтов. И здесь Ольга Булычева остается верна себе: познание себя (и окружающих) выходит на новый уровень, лирический мир — взрослеет.
Освоив силлабо-тоническое пространство, Булычева приступила к освоению нового поэтического поля. Путей там — море разливанное: «Когда не хватает слов, / Остаются / Троезапяточия». Это всего лишь один из них.