Свежий Номер

№ 2 (88), 2012

полумесяц. четверг.
дуновение нечисти.
что не спишь, человек,
посреди бесконечности?

или голоса нет,
или номер в немилости?
что молчишь, абонент,
посреди безлимитности?

или мир — пополам,
или сердце ограбили?
что грустишь, магеллан,
посреди географии?

барахло. письмена.
сумасшествие компаса.
что не спишь, космонавт
растворимого космоса?

Храню дубликаты ключей,
как в зеркале памяти — ключник.
Ключи от бездомных ночей,
от комнат не лучших.

Ключи ко всему во дворце,
отмычки позорнейших скважин.
И каждый на страшном кольце
окажется важен.

Иных комбинаций в дверях
не вспомнит со временем палец.
Мой сон копотлив и дыряв,
как сумерки спален.

О, сколько мучений длиной
в ладонь и мучений коротких.
Все шорохи жизни дверной
на этих бородках.

Как утверждает учебник,
здесь остановится лошадь,
и утомленный кочевник
северный город заложит.

Речи сойдутся в промерзлом
каменном северном горле.
Будет раздолье ремеслам,
будет раздолье торговле.

Здесь приживутся каштаны.
Город, большой и красивый,
гордо покажет масштабы
двум пассажирам корзины.

Будет жесток и отчаян
тот, кто однажды ударит.
Вздрогнут распоры овчарен,
и пошатнется фундамент.

В доме качнется лошадка.
Поприще будет забыто.
Мы — это голос ландшафта,
как утверждает копыто.

День прошел (номинальная четверть
безоглядного зимнего дня).
Городская бумажная челядь,
обитатели синего дна,

каждый в меру свою, поспешали
отрясти на пороге крупу,
к новостям и холодной пижаме,
к диктатуре в семейном кругу.

Придорожная лампа тускнела,
бытие погружалось в интим.
Есть такая работа у снега
— идти.

До снега белого дожив,
рисуешь вензельную букву.
Пришла зима, и верный джип
записан на переобувку.

И завтра ты его отдашь
в чужие жилистые руки
под вывеску «Шиномонтаж»,
где хладнокровные хирурги

четыре зимних колеса
ему поставят без наркоза.
Он спрячет мокрые глаза,
изображая незнакомство.

Дождь пройдет, и останется воздух
с ароматом древесных желез
и ночной утихающий постук,
словно ты на дороге живешь.

Дышишь легче, и дело не в пробках
и не в грузе, который исчез.
Дождь пройдет — это благо для бронхов
и, вообще, для обмена веществ.

А под утро еще надымишься,
наберешься тоски фонаря.
Сердце, в сущности, крепкая мышца,
очень жаль, не резиновая.

Горе мое, горе.
Необозримо, как горы.
И близок шаг в крах.

А радость моя — серна.
Призрачна и мизерна.
Обитает в горах.

Взгляд ее вдаль быстр,
как восхитительный выстрел.
Гильза в бездну звенит.

В спину карабинеру
смотрит черное небо.
Дуло смотрит в зенит.

Дали долгожданное тепло.
Жидкость поступает в батарею.
В бланке не проставлено число.
За зиму я сильно постарею.

Шпателем ворочаешь по шву,
клонит вероломная дремота.
Скоро я таки переживу
все четыре возраста ремонта.

За окном Москва и москвичи.
Древние сказали: vita brevis.
У дневной молитвенной свечи
нет иного смысла.
Боль и время-с.

Все сказали верно и давно.
Те, кому неведом русский холод.
Сигарета свесила на дно
пепельницы хобот.

С душой своей в чехле от контрабаса
я худо-бедно перекантовался
до тридцати

в пустых дворах и транспортных потоках,
среди друзей, любовниц и подонков,
вообще, среди...

Cижу теперь и ем сухой остаток.
Как много вас, пернатых и хвостатых,
и, в том числе,

родных, больных, вообще оголодавших,
а у меня всего лишь карандашик
в моем чехле.