Свежий Номер

№ 11 (85), 2011

Не наукой Асклепия будет век воскрешен —
Желтолицая сепия станет слепком времен.
Мы с тобой однокашники малодушной поры,
Эмигранты из Кащенко — дети черной дыры.
Разошлись на две стороны — Запад твой, мой Восток.
Белоклювые вороны. К лепестку лепесток
Не собрать нам в соцветие прошлогодних потерь.
Мы собратья, а сепия подойдет и теперь.
На линялые саваны, на лохмотья для тел.
Нет желания сравнивать — кто и сколько терпел.
Стало все одинаковым. Одиноким, пустым.
Так, сгорев, фотография превращается в дым.

небесные биндюжники везут печалей груз
ужель не передюжим мы прилипчивую грусть?
дома полупрозрачные выстраиваясь в ряд
о том же однозначно нам в полголоса твердят —
подъездами-гортанями скрипят проклятья вслед
и целыми кварталами за нами гасят свет
казалось бы — все кончилось заря не занялась
тень мирозданья скорчилась и опадает в грязь
но ты меня не кинула не сгинула и мне
чтоб выжить этих стимулов достаточно вполне

там где лодочка-ковшик зачерпнула байкальской воды
вышиной только коршун пролетает знаменьем беды
да вагоны крутою тупиковой дорогой бегут
да полынной ботвою зарастает знакомый маршрут
здесь ундины не плачут над ушедшим за море челном
может быть там иначе и счастливее в мире ином —
в неизвестном для местных заманчивом дальнем краю
здесь же тесно и пресно потому я стою и курю
не спеша уезжать в пустоту искривленных зеркал
огибая по кругу как коршун пустынный Байкал
не сбежавший поныне из забытого богом угла
я впадаю в унынье и тоска как тупая игла
проникает под кожу и к душе пробивает проход
я обычный прохожий вдоль железной дороги невзгод

солоны твои губы и радости в них ни на миг
не почувствовал я — только грустью напился до края
а глаза — словно мудрость немая всезнающих книг
просвещали меня и глядели в глаза не моргая
я хранитель забытых вещей в родовом багаже —
однотомника страсти пера и чернильницы Феба
быть желал самым нежным из бывших с тобою мужей
потому что еще никому верным спутником не был
но текучую медь откровенных до фальши волос
но точеное мастером похоти гибкое гладкое тело —
все оставить однако до срока до знака пришлось
потому что ни с кем как с тобой так душа не болела
до сего дня любитель банальный пикантных острот
разучился шептать я распущенно глупости в ушки
и танцую уныло с азийскою скукой фокстрот
затворившись в стихах словно рак-недотрога в ракушке

Господи, какой же я плохой!
Вычти мой запас воды и пищи
За бессмысленность мою, за плач глухой
По родной душе на пепелище.
Даровавший слух и пару глаз,
Обещавший взлеты и паденья,
Почему испытываешь нас
Тяжкой пыткой своего забвенья?
Отчего, сказав уже «Аминь»,
Отворачиваешь мудрый лик от сына?
Вопию среди людских пустынь:
Пейте слово, коль душа пустынна!
Влага, что дарю я, солона —
Нет в ней хладности и терпкости ни тона,
Не пьянит беспечностью она,
Но печаль в мехах моих бездонна.
Легче крылья отрастить и улететь,
Чем раздать ее в земле иссохшей.
И сюда не возвращаться впредь
С богоданной, бесполезной ношей.

Перепутаешь реку и рельсы,
Поплывешь в электричке на зюйд —
Стук колесный и беглые бесы
В вавилонскую даль заведут.
Заплутавший поймет непременно,
Чем опасен и гибелен юг.
Тот, Который Создал Ойкумену,
Был нетрезв или был близорук.
Не ищи широту с долготою —
Областною газетой, беглец,
Мир накроется вместе с тобою,
Как билетом в единый конец.
На перроне, в районе Глубокой,
Уходящий на север состав
Желтым светом окатит из окон,
На два раза тебя пролистав,
И отбросит волной уходящей,
Остужая горячку и бред:
Значит, жизни иной, настоящей,
За пределами области нет.