Свежий Номер

№ 6 (80), 2011

Игорь Вишневецкий выходит за границы реальности, сюрреалистически преломляет мир, заглядывает в бездну доисторического, досознательного, старается уловить неслышные другим звуки — и вряд ли их слышит, но чувствует всем своим существом, ловит внутренним слухом нечто неразборчивое, будоражащее. Уже в первых его стихотворениях появляются эмоционально и предметно перегруженные образы, способные повергнуть читателя в замешательство: «трамвайных арф тяжелострунный звон», «сухой огонь воздушный», «всебытия воздушный отпечаток», «померкшее сознание», «поверженный звук»…

Для восприятия — непросто. Однако иначе и быть не может. Поэзия для Вишневецкого — высший способ познания жизни, в отличие от рассудочности, здравого смысла; поэту мало острой наблюдательности, которая все-таки остается для него лишь способом поверхностного восприятия чувственного мира; в видимом он выявляет невидимое, а невидимое делает зримым. Вишневецкий, поэт русский, выражает невыразимое с помощью образов-символов, и потому представляется мне, говоря несколько возвышенно, «поэтом мира», то есть, другими словами, поэтом, образы и символы которого могут быть понятны разным народам и разным эпохам. Сказать, что его к этому зовет «поэтическая страсть», «поэтическое восприятие мира», мало; заглянуть в тайны до-вещественного, до-зримого, до-осмысляемого поэту велит сама природа его естества, недаром уже в первом своем сборнике Вишневецкий сразу берет высокую ноту:

И подбирает, схватывает слова, нащупывая смысл, неявный, ускользающий, вслушиваясь в «голоса из-под земли», всматриваясь в «светопись исчезающих эфемерид», зажмуриваясь от «слепящих знаков», недаром голос часто приобретает то ли варварское, то ли космическое звучание — и вот летит, летит

Смысловые темноты здесь и там зияют в его стихах; то ли слова гонятся за смыслом, то ли смысл за словами. И что делать читателю: вдумываться ли, останавливаясь, задерживаясь на каждой строке, либо послушно отдаться потоку дикарской образности, двигаясь по течению, едва успевая, а то и не успевая понять (хоть и скорость течения зачастую — как в замедленной съемке), что происходит в движущихся, непрестанно творящихся мирах и пространствах поэта, на которые он смотрит через увеличительное стекло — порой дистанцированно, отстраненно, и увиденное сразу же превращается в рисунок, картину, метафору. Думаю, что в любом случае оба варианта по-своему хороши и оправданны, поскольку, во-первых, стих поэта настроен музыкально, и во-вторых, засловесный мир в стихотворениях оказывается гораздо важнее самих слов; слова — вынужденная необходимость очертить то запредельное, мистическое, куда напряженно вглядывается автор:

Тогда же, в ранний период творчества, Игорь Вишневецкий пишет откровенно-музыкальную «Элегию»:

Едва ли мотивы Анненского, которые угадываются в этом стихотворении, случайны, однако скоро, очень скоро элегический тон станет у Вишневецкого суше, изощренней, сдержанней, при всей непредсказуемости метафор, сравнений, стилистических ходов, — в этом Вишневецкий неистощим. Вряд ли уместно говорить о «выдуманности», «сочиненности», «мастерстве» поэта. Вишневецкий видит мир стереоскопично, подробно, будучи едва ли не по-аронзоновски отравленным красотой мироздания, словно бы пугающей, тревожащей, не познаваемой, но ежесекундно воспринимаемой с остротой почти мучительной:

Земное, небесное, жизнь, смерть, бессмертие — все вбирают в себя строки Вишневецкого; его слова дышат, имеют запах и цвет, они изощренно инструментованы (звук идет за смыслом, но не наоборот), их, кажется, можно потрогать, попробовать на ощупь. Главные герои стихотворений — свет и воздух, которые выше слов:

Сказать, что такая поэзия — «творчество», род занятий, и даже в святом, нестареющем смысле — «служение», — не лежит душа, этого очень и очень недостаточно. Поэзия — язык, на котором поэт говорит, на котором мыслит, на котором читает «книгу воздуха» (повторюсь, «воздухом» наполнены все его стихотворения: мы встречаем и «воздушный ручей», и «воздушное тело», и «воздушную тень», и даже тяжелые «оковы воздуха») и при помощи которого сообщается с миром «на пределе сознания». И это сознание не имеет ничего общего с болезненными сновидениями либо с воспаленным воображением; как бы ни был поэт взволнован, взгляд остается трезв, цепок, пытлив. Стихи — способ его существования, даже — условие существования.
География стихотворений Игоря Вишневецкого обширна: псковская земля, Москва, Нижний Дон, Италия, Балканы, США (где поэт долго жил) и Северная Африка. Однако «экзотики», «настроений», «впечатлений» мы у него не найдем. Поэт в глубоком сосредоточении осмысляет увиденное, вобрав в себя гул древности, тишину остановившегося времени, трепет движущегося настоящего. Он словно не пишет для читателя (им воображаемого); он постоянно, «во все глаза» смотрит вверх, вглубь, вдаль, «в иной простор»,

«Перерастает видимое…» Очень характерные слова для Вишневецкого: он надвигает, обрушивает на нас беспокойный, кружащийся, змеящийся хаос загадок, для него не существует обыденного, известного, он, как мало кто из поэтов, столь решительно, радикально отвергает «знакомость», «привычность», «познанность», вновь и вновь начинает знакомство с миром, познание мира — с нуля, с неясных ощущений, со смутных догадок, с нащупывания первооснов, с мандельштамовской «беспередельности»:

Чувство огромности, «сложности» мира не покидает поэта никогда. Более того, он находится одновременно в далеком прошлом (вглядываясь подробно в детали, изучая его, а порой и участвуя в нем), и наблюдает из настоящего за тем, что когда-то давным-давно совершалось, сотворилось — неизменно загадочное, чудесное и томяще непознанное. Это, пожалуй, важнее для понимания языка автора, нежели его несомненные «литературные» корни — Мандельштам и Хлебников. Но как объять мыслью, чувством огромность, сложность мира? Ни объять, ни выразить — только идти вслепую, не в силах ответить на вопрос,

Странное дело, сила воздействия поэзии Вишневецкого идет от признания автором собственного «словесного» бессилия выразить впечатления «изумленного сердца»; он снова и снова жертвует очевидным ради неуловимого; его стихи то здесь, то там словно перестают быть словами и становятся зрением, слухом, запахом. Замечательный пример таких стихов — «африканский» цикл «На запад солнца», написанный под ошеломляющим воздействием от пребывания на тунисской земле, сохранившей развалины столицы римской провинции Африки — Карфагена:

Чувство исторической памяти, ощущение пространства и времени развивалось у Вишневецкого, несомненно, на Нижнем Дону, где поэт прожил первые восемнадцать лет жизни. Степи, замерзшая дельта, куда он зимами ходил с отцом на охоту, руины античного Танаиса (древнегреческое название Дона, перешедшее и к городу), близость неподвижного серо-голубого Меотийского озера (Азовского моря), — не от них ли у Вишневецкого длинное, глубинное дыхание, приглушенный, свободно-протяжный звук? Голосом поэта поет само время, или — бесприютный безвременный ветер, залетающий из добиблейского мира, из мира нашего, послебиблейского, из средневековья, ветер вселенский; дельта южной реки, которую ныне окружает вполне заселенный мир, продолжает оставаться краем света, легендарным, уединенным уголком земли вроде берегов озер северной Англии, воспетых Вордсвортом, Колриджем и Саути.

Образы природы в цикле «Сумерки сарматов», по признанию автора, «восходят не только к реальному ландшафту южнодонских степей, но и к известным описаниям из греческих и латинских источников, а также к основанной на «Космографии» Птолемея карты Азиатской Сарматии». Пейзажи поэта, с одной стороны, строго историчны, с другой — символичны и выражают его сложное эмоциональное состояние, в котором тоска, горечь, тревога и даже почти усталость переплетаются с романтической таинственностью, любовной взволнованностью и переполняющей душу спокойной радостью. Стих, не всегда воспринимаемый, понимаемый на уровне слов, симфоничен, предельная искренность тона порождает когда сложность высказывания, когда — смысловую ясность; в обоих случаях он натянут как струна (что говорит о большой внутренней силе), льется глубоко и плавно, как пение виолончели.

Такая напряженная, тягуче-плавная интонация, вдумчивая неторопливая речь, бережное перелистывание страниц памяти, — той памяти, которая всегда для поэта не «воспоминание», а «настоящее», «сегодняшний день», — свойственна всем стихотворениям Вишневецкого, будь они написаны строго ритмизированно и рифмованно (поэт, кстати, большой любитель диссонансных рифм), или «раскованным» верлибром, где строки могут быть сколь угодно длинны, расплескиваясь по странице, и здесь речь поэта часто достигает эпического размаха (опять же — не влияние ли родного ландшафта: веснами выходящая из берегов река, беспредельные степи с озерами и старицами?). Кажется, что в верлибрах поэт достигает предельной свободы высказывания; однако стоит вернуться к его рифмованным сочинениям — понимаешь: «предельная свобода» у Вишневецкого везде. Вот, например, выраженная строгим классическим стихом — и даже высоким слогом! — любовь, тоска, жгучая боль от сознания невозможности встречи:

Игорь Вишневецкий метафизически выражает через себя мир, природу, Вселенную. Чуткому, сочувствующему читателю даруется то, что он не может получить минуя поэзию: ощущение единства человека с природой, переживание Вселенной как единого целого, как непостижимой тайны, переживание своего существования в ней как чуда, осознание ее бессмертия, духовного бессмертия человечества. Стихи Вишневецкого одновременно воздействуют и на чувство, и на интеллект — требуя, вместе с тем, интеллектуальных усилий. Конечно, они для немногих. Но для этих немногих такая поэзия — дар бесценный.