Свежий Номер

№ 6 (80), 2011

Боже, внемли мне! Господи Правый,
для чего Ты оставил меня?!
Я далек от спасенья и славы.
И не ведаю ночи и дня.

Славословит Тебя, Боже Святый,
мой Израиль в великих скорбях,
я же червь, Твоей волей зачатый,
от груди уповал на Тебя.

Но пришли они тучной толпою;
пляшет алчная злоба в глазах.
Пролились мои силы водою,
я иссох и повержен во прах.

Распинают меня — тем плачу я
за любовь к Тебе в жизни земной.
Псы презренные, гибель почуя,
повзбесились и брызжут слюной.

Веселятся враги, кровью агнца
смыть желая грехи пред Тобой…
И на кости мои тыча пальцем,
делят ризы мои меж собой.

Спаси, Боже! — Твое славлю имя! —
И продлит Твою волю мой род:
Он придет,
кто страдания примет
за меня и за весь мой народ.

Берегиня моя, золоченое яблочко —
С наливной, расписной, разудалой косой.
Покатилась по ветке, по елочке-палочке,
По груди проскользила каленой стрелой.

Прикоснулась к губам, опалила дыханием,
В ретивом замерла как малиновый звон,
Среди ночи взошла над моим мирозданием,
Отражаясь лицом от пречистых икон.

Опоила гремучим вином счастья-верности,
Окропила слезой, как живою водой,
В обручальном кольце
Заперла, словно в крепости,
От дурных черных глаз заслоняя собой.

Повела к себе в дом по сожженной Рязани, и
Воссияла звезда вековая во лбу.
Берегиня моя, родовое сказание,
Вздох заветной царевны в хрустальном гробу.

Вдоль по ветру от Лобного Места,
где от призраков стонет стена,
православье отпев в черных мессах,
свой престол утвердил сатана.

И толпа. Что давно уж не ропщет,
честь-хвалу воздает наяву
бесу, чьи окаянные мощи
попирают монаршью главу.
Как сквозь землю идут по ступеням
эти души, объятые тьмой.
На свету же их влажные тени
прорастают шальной трын-травой.

И в моленьях насущному хлебу
всем нам видеть в единственном сне:
в блеске молний
по черному небу
мчится всадник на белом коне.

Все забыл: твои косы и платье…
Но, привычную душу губя,
за стеной, за бедой, за распятьем,
наконец, обретаю тебя.

Бездна духа и вечные звезды
не смущают тюремный покой.
И прогорклый, прохарканный воздух
весь пропитан твоей чистотой.

И в стенах вековых казематов,
где Емелька главою поник,
вижу я в потном вареве мата
твой пречистый страдающий лик.

О себе уже не беспокоясь
и о воле не плача ничуть,
я судьбе своей кланяюсь в пояс,
твое имя шепчу и молчу…

Гряди ж, Иисусе Господи, скорее…
Утробу выжги матери-земли,
покуда мы,
из рода в род зверея,
тьму душ своих на трон не возвели.
В их вязком мраке —
с мудростью совиной,
полуживую память теребя,
рождаясь,
                  рвем скорее пуповину,
заражены —
                   свободой от Тебя.

А по Руси шакалов диких свора
ширь бороздит — за костью дармовой.
Дай умереть от рук ночного вора,
в своей крови крестившись пред Тобой.

Скорей гряди,
превозмогая Цели
того Завета, что прошел века.
А мы и Новый не уразумели,
а уж без Третьего
жить не хотим никак.

Как хорошо в последний день Помпеи
Пройтись по улицам заснеженной Москвы.
На миг любви — в бессмертие поверив,
Услышав из-под снега рост травы.

Увидеть в небе ветра зарожденье,
в голубке серой Божий лик узреть…
И что-то вечное смахнуть, как наважденье, —
Еще пока не время умереть…

Твои глаза…
Но что-то говорит мне,
Что все не так, как мне мечталось быть.
И сердце сокращается в том ритме,
В котором мы уже не можем жить.

Счастливым быть уже я не сумею.
Другая жизнь у Родины в крови.
Моя душа — безумнее Помпеи —
в последний день несбывшейся любви.