Свежий Номер

№ 3 (77), 2011

— Алексей, нет ли у Вас разочарования от популярности (ну, какая она ни есть)? Дескать, где вы все были, когда я все это писал?
— Популярностью я, слава Богу, не обременен. Есть известность в лит. среде, но по улицам пока, тьфу-тьфу, хожу спокойно. «Известность писателя, — говорил нам на одном семинаре небезызвестный Леонид Юзефович, — это когда тебя узнают в книжном магазине». Мне несколько раз приходилось, чтоб кому-то подарить, покупать свои книги в крупных магазинах, и все прошло гладко. Последние несколько лет я персонаж больше виртуальный, мало где бываю, на ТВ, как некоторые, по любому поводу не лезу, в основном не отказываюсь участвовать во всяких некоммерческих проектах, вот, например, вам даю интервью…
А когда я это писал (в 2003-2005 гг.), действительно был очень тяжелый период, и никто обо мне не вспоминал. Но тогда главное было — «успеть написать», закончить, написать вообще.
Отзывы читателей и критиков для меня важны, но я вот люблю хвалебные… (шутка). И когда по делу. На сайте «ОЗ» http://nasos-oz.narod.ru/ вот специально нет гостевой книги, и это во многом оправдано, поскольку в ЖЖ дорогие ретивые тамбовчане в основном анонимно пишут в стиле «Пошел ты на!..» Но пока я все же подразумеваю коммуникацию. Иначе зачем записывать текст вообще? — говори его про себя, постоянно воссоздавай и стирай, как буддисты песчаные мандалы.
— Готовы еще «кровь пролить», творить в том же ключе? Или люди все-таки меняются?
— Последняя точка в «Maxximum exxtremum» поставлена в 2005 году, а выйти он должен был в 2008-м — понятно, больше чем за пять лет много воды утекло. Глобальный кризис помешал и прочие трудности издательства, небольших издательств вообще. В итоге за пять лет не было опубликовано ни одного моего крупного произведения! Зато я написал две повести. Теперь вот уже заканчиваю третий роман «Снусть жреть брютъ». Им, я считаю, завершается трилогия, начатая «Echo» и продолженная «МЕ», и судя по всему, исчерпывается тема «экстрима».
Посему мне довольно неуютно и не так интересно разглагольствовать и мыслить в контексте «Экстремума», он мне уже не близок ни стилистически, ни психологически. Но тем не менее, это моя «пролитая кровь», и вроде бы не совсем напрасно.
Теперь я хочу в свой литературе перейти к более фундаментальным вещам: здесь, как мне кажется, будут более существенны такие аспекты, как эзотерический, может, даже мистический, и в конечном итоге христианский.
— То есть теперь право быть морализатором можно назвать заслуженным?
— Понятно, что я никогда и не предполагал, что во мне разовьется таковая склонность. Да и вообще морализаторство — одно из самых непопулярных занятий. Однако в «Maxximum’е» оно уже достаточно внятно проявляется. Это еще пришлось из-за большого объема довольно сильно сократить текст — а сокращение велось во многом не за счет сюжета (иначе непонятно будет), то есть, например, алкоголических и порноэротических сцен, а за счет лирических и философских отступлений. Но коли вы спрашиваете, значит, кое-что все же осталось.
В новом романе «Снусть жрет брютъ» беспощадная (хотя и не без сочувствия все же, во многом конструктивная) критика практически всех институтов общества и самой природы современного человека положена в основу произведения. Я долго колебался, но пришел к выводу (или скорее, все же интуитивно), что в искусстве морализаторство имеет дополнительные средства оправдания. Такие, как удачные, уникальные даже художественные решения и находки. «Кто, если не я?!» — подумал я. Молчать нельзя, факты тотальны и вопиющи.
Надо без занудства, перемежая примерами и экшаном, «живыми картинами», о трагических по сути вещах написать остроумно и непопсово, языком, к примеру, «12 стульев». Плюс самоирония: ты сам, как себя не выгораживай, все равно такой же персонаж, как и все остальные. Ну и плюс у меня, можно сказать, уникальный опыт изгойства и социальной маргинальности, или, например, той же жизни в деревне — кто еще опишет все это изнутри?..
— Ваши романы можно назвать путеводителями по злачным местам Тамбова. Перечислены забегаловки, ларьки, магазинчики, места тусовок и, подчас, даже реальные культурные и не очень мероприятия, проходившие в нашем губернском городе. Нажимая на реализм, запечатлевая эпоху, чувствуете ли Вы себя своего рода краеведом, бытописателем, «историком»? Есть ли во всем этом месседж будущим поколениям?
— Специальной такой задачи я себе не ставил. В «Echo» вообще краеведческий аспект я пытался игнорировать. Нет, к примеру, названия церкви на Кольце и т. д. В «Экстремуме» уже, конечно, больше реалий. Больше всего меня, как видно из текста, интересуют именно «рыгаловки» (слово не мое, но всем понятное), коль мы их так усердно посещали. Это художественный образ своего рода андерграунда. Неповторимая атмосфера, которая сейчас, увы, на глазах исчезает. Действие в «Эхе» происходит в 1998 г., в «МЕ» собрана хронология с 1999 по 2003, а это уже, как ни крути, история. Здесь что-то совковое, я пишу, что никакой цивильности, напыщенности, быковатости, нынешней универсальности-безликости — полный демократизм, социальное дно. Тут надо бывать, конечно, испытать на своей шкуре, иначе не поймешь. В наше время (90-е и начало 2000-х) город был другим: довольно мрачным и обшарпанным, алкоголь (в том числе водка и суррогатное винище) продавались на каждом шагу — в любом ларьке, самогон — почти в каждом доме, рюмочные-тошниловки — мимо не пройти!
И все это богатство (или убожество) я попытался — что еще остается? — интегрировать в свою прозу как нечто положительное. Тем паче что для теперешних молодых раздолбаев мало что из живописанного так доступно. Пару лет назад я приехал в Тамбов, сошел рано утром с поезда — было еще очень холодно и дикая метель — и пошел пешком через рынок, надеясь определять путь по привычным ориентирам. И почти что заблудился: где была одна рыгаловочка — компьютерный клуб, где другая — автосалон, салон сотовой связи!..
А вообще для меня Тамбов же не родной город: я родился в деревне, жил там до поступления в университет. В Тамбове я прожил в общем около 9 лет, что, конечно, немало. После окончания филфака я жил около двух лет в родном селе, после аспирантуры тоже больше года. И это было уже не так, как в детстве и юности, — очень тяжело. Многие авторы вот пишут о селе, продолжая как-то прозу писателей-деревенщиков, но они же там не жили, не живут! Из молодых — набирающая популярность Наталья Ключарева, получившая премию им. Ю. Казакова за рассказ «Один год в Раю», автор недавно вышедшего сборника рассказов и очерков «Деревня дураков», моя знакомая, журналист, любит путешествовать…
— А какое злачное место, «рыгаловка» в Тамбове была / есть любимая?
— В романах описывается любимейшая затея — «вояж по рыгаловкам». Оное, я вам скажу, что-то! На Комсомольской площади и рядом с ней — сколько их было! Рюмочная, «Дионис» — предел мечтаний!.. Дальше «Спорт», конечно, и т. д. Но наиболее фундаментален, что и говорить, «Погребок», который работал дольше всех (впрочем, говорят, он сейчас еще есть). Здесь заходишь зимой часов уже в 10, когда все зкрыто: подземелье, особая подвально-пивная духота, дым столбом, народищу битком, музон, свистопляска, все навеселе — в том числе и персонал!.. Разбодяженное пиво, холодная мерзкая водяра, просишь бутерброд — на витрине он выглядит как аккуратная резанка батона с тончайшей засохшей колбасой или сельдью, — полупьяный мужик выпрастывает откуда-то непомерных размеров тесак, здоровую маслянистую рыбину с кишками, отсекает, не чистя, от нее и приляпывает на четвертинку буханки черного хлеба! Ну и всякие пьяные знакомства, эксцессы, менты… Всех туда приглашал, но многие (даже не только девушки) благоразумно отказывались.
— В двух вышедших в свет Ваших романах присутствует, я бы сказал, нависает фигура Оʼ Фролова. Насколько сильно он повлиял на Ваше творчество? Он больше соавтор или скорее вдохновитель, своего рода муза?
— Скорее, фавн козлоногий! А если серьезно, трикстер. Что это, с многочисленными примерами из мифологии можно посмотреть в словаре. В современной романной структуре, как мы ее знаем, это такое альтер-эго главного героя, автора или рассказчика, персонаж, который позволяет себе то, от чего повествователь, как более высшая, «более объективная» субстанция, благоразумно воздерживается. Но если роман система, в том числе и система образов, то в нем, в ней все должно быть уравновешено. У трикстера очень важная функция, функция бессознательного.
Реальный О. Фролов, мой друг и соратник по группе «Общество Зрелища», необычайно схож со своим прототипом. Иногда к сожалению, иногда к счастью. Достаточно прочитать несколько страниц… а в натуре все это не всегда так весело и легко. Писатель Александр Кирильченко отметил странную черту «Echo» (впрочем, общую и для всей романной трилогии): это, кроме прочего, роман о мужской дружбе, что сейчас большая редкость в литературе, если не в жизни.
Не надо, однако, думать, что я занимаюсь исключительно списыванием с оригинала, и что сам типаж О’Фролова полностью инспирирован прототипом. Уже в довольно ранних произведениях, с конца 80-х годов, у меня ключевые позиции занимали трикстеры, иллюстрирующие неоднозначность человеческой природы. Впрочем, тогда еще не человеческой: кот-король моей виртуальной Руси котов Янций вдруг стал чудить, появился кот-алкаш Кондрай, а уж «король музыки» Киссер… Ну, и конечно, многим известны такие персонажи повести «Настоящая любовь / Грязная морковь» (1994), как Яха, Перекус, Мирза, а в следующей повести еще и фермер Хлебов, братец Серж, да и сам юный рассказчик. Но
Оʼ Фролов, естественно, превзошел всех; именно с его участием получилось создать такое неоднозначное явление, как «ОЗ».
— Такой детский вопрос или парадокс. Как так выходит, что Оʼ Фролова мне читать невозможно (хотя я не отрицаю, что он очень интересный человек и т. п.), а Вас можно?
— Ну, не знаю. Смотря что Вы читали. В искусстве и в жизни мы с ним разные люди и персонажи. Есть и общее, и все это почва для взаимодействия. Для меня это один из немногих современных авторов, коих я перечитываю, да не без удовольствия, и не потому только, что с ним знаком: и роман «Ничего», и стихи, и мне кажется, что он более литературен, чем я. Остается, может быть, какой-то осадок, какое-то саднящее чувство — но такова уж природа его личности и дара, что поделаешь. Он сам говорит, что считает своим учителем меня, особенно в поэзии. И что он в какой-то момент меня «перерос». Оставим это на милость будущих следопытов, тем более, что оба мы году к 2007 полностью перестали писать стихи. Надо только отметить, что наше совместное творчество под маркой «ОЗ» и «внеобщественное», индивидуальное сильно разнятся. «ОЗ» местами идет на ура (причем у неискушенной публики), а местами довольно сложно для восприятия, в том числе и у профи-литераторов не получает никакого понимания и принятия.
— 29-я школа имеет какую-то свою особенную статусность в романах. Что с ней связано? Школьная практика, тамбовские друзья, подруги?
— Мне недавно прислал почти такой же вопрос человек, который читает мою книжку: «А ты в каких годах в 29-й школе практику проходил (я в 2003-м)?» Я ответил: «Ни в каком. Это, так сказать, худож. обобщение». Мы были в другой школе, номер не помню. А в именитой 29-й мы часто бывали, там репетировали наши товарищи Санич и Саныч, группа «ТриАда», такую жестко-романтическую, в стиле «на крыльях ночи», музычку они играли, а наше, «ОЗ», муз. творчество считали отстоем, поэтому со своими репетициями мы там так и не укоренились. Но это было еще в конце 90-х, а после там подросла уже новая генерация, так называемая «тусня на Кольце», мы уже были для них живыми, маргинально прославленными по городу авторитетами. Хотя сие нам тоже не дало никаких преференций — «шершни» играли уже в другом стиле свою вечную романтик-хренотень!..
— В Ваших романах все тот же, как мне показалось, бунт детей, но ни отцов, ни матерей нет. Это брошенное поколение или просто диалога со взрослыми как такового не может там быть?
— Собственно детства у меня вообще мало. Если брать романы, то «Эхо» — это подростковость, показана невозможность коммуникации между подростками и родителями, зазор или провал между взрослой (условно советской, школьной, если угодно, христианской культурой) и уличной. В «МЕ» — невозможность коммуникации, любви между людьми одного возраста (причины сложнее). Героям по 20 с небольшим лет — здесь уместно вспомнить классику, ту же школьную программу: Печорину, Чацкому, героям Пушкина, Раскольникову, Мышкину — им ведь тоже именно по столько же лет, однако никому не приходит в голову относить оные произведения к некому «подростковому жанру», а их авторов числить в молодых писателях! Налицо, можно сказать, инфантилизм самой культуры.
— Алексей, по слухам, Вы недавно женились — жизнь поменялась?
— Давайте больше о творчестве, наверное.
— Ну это же взаимосвязано!
— Я стараюсь измениться. С женой мне очень повезло, поэтому есть стимул. Она фанатка худ. литературы, но не современной. Я же деспот, но добрый, кхе-кхе!.. Я им становлюсь, когда механизм вдохновения запущен и мне надо писать: тут уж хоть святых выноси: я не работаю, не сплю ночей, курю, иногда пью, огрызаюсь, нервничаю и маюсь, мало что замечаю вообще… Но она мне пока прощает!..
— Алексей, знаю, что в Бога Вы веруете. Вот, судя по виртуальному дневнику, и за Летова в храме свечку ставили. Не боитесь?
— Не совсем понятен вопрос. Про себя трудно сказать «верую» или «не верую». Но вектор в моих произведениях очевиден — он к православию. С недавних пор это стало насущно и в жизни.
— Потому как: «пить грешно, не пить — смешно», а веровать — страшно. Если за Летова в церковь свечку, то значит «верую». А если «верую», то и так жить, и так писать уже нельзя. Если ж не писать так, то конец творчеству, Гоголь… Ставить на себе крест. Если ж и «верую», и жесткий реализм творить (кстати, сам почему-то как порнуху не воспринимаю; хотя в советское время, наверное бы, посадили), то как это совмещается? Одно дело искать, другое — обрести. Я не знаю, Вы-то этот путь прошли или еще нет?
— Я иду.
— Если дальше мыслить, то в той эстетике падения, которая культивируется в молодежной андерграундной среде, вера — это лишнее. Ну, или, по крайней мере, что-то, что вне стоит. Может какой-то свет в конце тоннеля. В то же время веровать до конца — смешно.
Почему сразу сказал, что оцениваю Ваше творчество неоднозначно. Если Богоискательство это процесс, то он должен чем-то закончиться, именно финал и дает оценку процессу. Скажем, вся эта эстетика дна получает значение, если через это прошел, а не остался в этом. Я надеюсь, что Шепелев через это прошел (хотя, думаю, что Оʼ Фролов остался). Но если Шепелев прошел, то конец его творчеству, а если захотел вновь творить и вернулся назад, как уважаемый мною о. Иоанн Охлобыстин, то… пшик. Лично для меня теряет и некоторый смысл весь путь. И вот как Шепелев, он-то сможет совместить творчество и веру? И что это будет? Ведь не то же самое, что прежде. Получается, нужно еще раз родиться писателем и принять то, что не все примут?

— Вопрос очень сложный. Но я не считаю, допустим, что «Выбранные места из переписки…» Гоголя, как и поздние работы Толстого — полный художественный провал. Есть же Лесков, например, Шмелев — про последнего как сказали на филфаке «христианский писатель», так я его до позапрошлого года и вообще в руки не брал! А зря. Есть собственно православные авторы, святые и архиереи. Основы современного русского романа как жанра вообще заложил протопоп Аввакум! Есть Клайв Льюис, Филипп Дик даже. Летов, про коего почему-то неправильно написали журналюги: «коммунист, не был верующим, посему и крест на могиле не поставили», в творчестве которого столько метафизических интуиций, подтвердил свою веру последними альбомами (коих многие поклонники не приняли), где налицо уже не негативизм и протест (которые пока эмоционально мне, конечно, ближе), а некий вселенский синтез, гимн бытию (не только земному, но и тонкому бытию), осанна, можно сказать. Ну и самый удачный пример — Достоевский, полный противоречий, могучий талант, неповторимый гений, но все же христианин. Художнику тяжело, но искать надо.
— В чем же рецепт спасения для человечества, для Вас лично?
— Может быть, уехать — во Вьетнам, в Корею, в Якутию или на Алтай, на Соловки, в глубинку, если таковая еще есть. Цивилизации — на современном уже уровне — нужен возврат к корням.
А вообще оно (спасение) внутри. Во Христе.