Свежий Номер

№ 6 (164), 2018

По правде говоря, дорогой читатель, я многим рискую,
приглашая тебя в механическую мастерскую
этой поэмы, ясной и, вместе с тем, полной чудес,
ибо здесь и сейчас

Принц Ничто и Господин Мракобес
заведут, после небольшого перекура,
машину по изготовлению абсурда,
машину по производству сумбура

Вот, значит, они приводят в движение скрытую поршневую систему
крутят болты и колесики современной истории, дополняющие общую схему
до тех пор пока — посмотрите-ка — шестеренки не начинают сцепляться
                                                                                                              и скрипеть
и вот оно — чудо, «комедия тронулась», можно петь!

О-го-го, гудят котлы, а внутренние колеса и все остальное
приводят в движение колесо большое —
и, словно из бездны, объятый туманом со всех сторон,
моим глазам целиком предстает Вавилон

Вот, посмотрите, морковь и картофель тут
на позолоченном куполе Святой Софии растут
а посреди вот этого усеянного мощами палисада
Аристофан гонял свое лягушачье стадо

вот божество, заточенное в крапивные чертоги
его нимб съели муравьи и черви в конечном итоге

вот копировальная бумага день и ночь что есть силы
с запотевшими лицами множит могилы

вот колодец, сохнущий от жажды
вот Галилей, кометами пронзенный однажды

вот обвенчанный с ржавчиной нож
вот шут королеве милее придворных вельмож

вот в мифе уснули пушистые крольчата
вот в короткое замыкание влюбилась розетка чья-то

вот ангелы класса люкс, вот звезды из спиртного
вот и Средневековье танцевать рок-н-ролл готово

вот зубчатые колесики, серебряные шкафы, сундучки со свечками
башни без крылечек и лестниц, да и с лестницами и с крылечками
костяные ножнички, розовые очки, разбитый механизм курантов
дюжина пуговичек организовала себе профсоюз за отсутствием других вариантов
коробки с игральными костями, кофейники, лампочки, искры из трута — итак,
все смешалось в ангельский кавардак
в изменчивые, калейдоскопические картины
(ах, наполовину все это оптическая иллюзия, ах, да и безумство наполовину!)

Вот красный цвет выгорает на перьях павлинов, одетых в парадный пламень
вот из картошки вырастает философский камень

вот паук выжидает в своей паутине
в ней жених и невеста увязнут как в тине

вот на колесах по буграм
язычники-вестготы перевозят храм

вот ходит в потемках оркестр духовой
несет его по дорогам маховик большой

вот монастырь, оплаканный и весь в слезах
вот Карпаты на суд идут у всех на глазах

И вот, наконец, корабль, с которым флиртует тангаж
после чего и ты, дорогой читатель, проникаешь в пейзаж
поймавшись в мой бредовый механизм чудес
когда Принц Ничто и Господин Мракобес
дают мне знак завершить поэму
чтобы не дай боже от такого количества образов не вышла из строя система
тайных знаков и чисел, суть науки сокровенной
устройство апокалипсической Машины во всех отношениях необыкновенной

Когда я вошел в реку, было утро
не было слышно течения
через мою прозрачную плоть юный скелет
                                  славно сиял
«К чертям Гераклита, я прокричал, я стану
первым, кто искупается дважды
в той же воде» — и ждал пока вода
покроет меня пеленой
после этого я бежал вниз по течению
чтобы поймать ее, найти форму со своим отраженьем
«К черту этого грека, кричал я,
со всей диалектикой и необходимым порядком»
и снова бежал вниз по течению
но всякий раз вода была другой
другие и другие жидкие контуры
другие зеркала, другие грани, другие линии

«Смотри, у тебя заканчивается река», кричал мне
с берега Ангел
но я не желал слышать ничего кроме голоса тщеславной крови
шлифующей мой юный скелет
«И знать не желаю никаких
фундаментальных принципов, кричал я,
пусть он оставит меня в покое с этим дурацким panta rhei»
и бежал ловить воду, в которой я уже однажды отразился
но вода была другой
неизменно и неизменно другой другой другой

Смеркалось, когда быстрый поток
скрылся в неопределенном море
река закончилась, теперь
я плыл в застывшей, неземной,
отраженной в себе воде
не было течения, не было волн, не было пределов
«Здесь точка Альфа, сказал я себе, о! отсюда
мне уже больше не повторить эксперимента»

«Ты растратил реку даром, другой
у тебя уже никогда не будет, ты глуп, как и все остальные»,
печально сказал мне Ангел
и ушел

Когда пересохли моря Леванта
на горизонте показался
корабль Себастьяна Бранта
входящего в постмодернистские воды
этих стихов
полных не столько печали, сколько веселой свободы
(И чтобы, дорогой читатель, нарушить любой существующий запрет,
добавлю, что на корабле этом были я, он и ты, верь или нет,
или, другими словами, мы, вы и они, держу пари,
сколько лиц у местоимения?
три…)

А как трижды два — шесть дает
нам вид красивых ног Апокалипсиса предстает

и мы смотрим на него из трубы подзорной
с радостью почти тайной и для нас не зазорной
как мост с лагунных берегов
поднялся вдруг на наш корабль дураков
что носится веками, обходя причал…

– Ах, Ной прокричал,
зажгите фонарь или хотя бы свечу
ибо современный мир погружен во тьму, и я не шучу
эпитеты этого автора столь многое значат
что, кажется, он от нас что-то важное прячет
обволакивая все сущее (или несущее)
маньеристской туманной гущею

Что же узрели,
бросив во мрак лучину?
Вавилонская Башня
рассекала морскую пучину
были там я, ты и он, мы и они вместе с вами —
один произносил речи в яме со львами
другой сбивал купола с церквей и храмов
под звуки сотен труб, флейт и тамтамов
один вносил в карту солнечных пятен поправки
другой в алтарях открывал мясные лавки
один щекотал за кормой галеон
другой из ангела готовил бульон
один грыз ногти, другой чесал себе брови
другой прямо из Нирваны делал заборы крови
один вырезал из парусов платочки для монарха
другой нарекал себя персонажем из жизнеописаний Плутарха
один изготавливал намордники и уздечки
для ангелов, засмотревшихся на горящие свечки
один красил себе лысину в зеленый и серый цвет
другой патетично вопрошал себя быть ему или нет
один был кормилом, другой — дышлом в упряжке
один поклонялся божеству из фляжки
другой — своей зеленой звезде из жести —

а корабль дураков не стоял на месте
он славно и вызывающе плыл по волнам из стекла и бетона
отрытого им Нового Вавилона
по гребням из музыки и сора

по оконным откосам, сквозь предметы декора
по кругу, зигзагом, туда и сюда
мчась от Нигде к Никогда
через эти нарочно красивые рифмы
чтоб ни он, ни ты и ни я
не выпали с этого корабля

Что там в Королевстве Датском? Ну а что с ним может статься?
Все по-прежнему — сгнивает... пьют и нюхают табак.
Материт его Принц Гамлет — все ему убийства снятся,
Все грозит престол — в осколки... и сломает ведь, дурак!

Под дождем ржавеет правда, позабыта не случайно —
Завонялись даже яйца в соловьиных потрохах,
Расплодились, будто мухи, догмы и «святые тайны»,
Подозрительные звезды — гнилью в мифах и стихах.

Древоточец роет руны — хроники престолов дряхлых,
Сладкий тлен перетирая, c ароматом новых мод,
Черви из болот престижных посреди растений чахлых,
Спесью полны, по канавам род ведут от нематод.

Королевство это вечно — социально и вне смерти,
Дух его живее жизни, заразителен порок.
От престола веет тленом в подземельной круговерти —
Той, что величают раем, ада пошленький раек.

Мост из крыл полусожженных — к стенам датского «величья»,
Через скорбное барокко туш убитых лебедей...
Там театр арастрой жизней мелет мелодрамы птичьи,
Там актер — ничтожный винтик, дешева судьба людей.

Винтик мелкий — это символ датских ценностей и царства,
Человек — презренный винтик, мира микро-атрибут.
Даже Бог — болт беспринципный — по кривым путям пространства
Винтиков миры рассеяв, создавал себе уют.

Королевство бесконечно — ни пространство и ни время
Не воздвигли на планете духу датскому преград.
Дон Кихот, таскать не стоит старых идеалов бремя,
Пользы нет — мечом сражаться с невидимкой, наугад!

Мы стоим в болотной жиже, как в прокисших дрожжах винных,
Мы погружены по локти — скоро к горлу подойдет,
Проникая в кровь и гены, в плоть детей младых, невинных,
Наполняет ядом c вонью дни и ночи напролет.

Что сказали Вы? Упитан лишь павлин, кормленный басней?
Хрюкают, Вы говорите, тe свиные черепа?
Ах, виски гудят от пульса королевства, всех опасней,
Ах, воняет датским духом, провоняла им толпа!

Вот философы-тираны, те, что без хребтов и нервов,
В языке готовят спешно инкубатор для червей,
Что в грязи растут, сжирая идеалы из резервов,
И пороку в нас не равен шанс их выжить, а «равней».

Что за торг идеологий, что за трафик датской маркой!
Экспорт-импорт, упаковка, сети розничных продаж —
Мелкие детали ада и гангрен гнилых помарка...
А Шекспира мы... не так ли? вмиг возьмем на абордаж!

Что там в Королевстве Датском? Ну а что с ним может статься?
Все по-прежнему — сгнивает... и здорово только так.
Материт его Принц Гамлет — все ему убийства снятся,
Все грозит престол — в осколки... и сломает ведь, дурак!

Этим вечером
может явиться Рыцарь Дада
труп литературы начал смердеть

Как правило, он показывается к
концу века, в ярких сумерках:
наполовину ангел — наполовину сукин кот —
и дважды два уже не желают равняться четырем

и, Господи, как же все-таки прекрасен
спектакль распада

Будьте бдительны, у него
под мышкой гильотина из слов
вы даже не заметите, как он прикончит наших богов
вы даже не почувствуете как он нам
сменит шифр статуй

Некоторые уже видели его в кафе на углу
распивая кофе с Экклезиастом, некоторые
уже спрятали в безопасное место ножи,
классические маски, трубку Александри
и несколько других ценных вещей

Вне всякого сомнения, он готов к
новому крестовому походу

«Зря он думает, что сможет
повлиять на наше душевное состояние»,
говорят некоторые, роя себе все более глубокие траншеи
в учебниках и хрестоматиях
«Ха, тряпичные революционеры, мы и не таких видали!» —
выпаливают другие, нарезая рифмы
и показывая пальцем на новые поколения

Но поздно: нечленораздельная кошка грамматики
вызывающе прошла перед Французской Академией
труп литературы начал смердеть
постаревшая мартышка красоты
упала с дерева —

в знак, что скоро покажется тощий Рыцарь
с гильотиной из слов под мышкой,
баловень всех революций, банкрот по жизни:
наполовину сукин кот — наполовину ангел

…И взору представилась рыба большая.
И в пасть нас отправила, маленьких рыб,
Навеки нам выход обратный закрыв,
И нас в животе своем света лишая.

О, как велика эта рыба большая!
Ее ли предтечей библейский был Кит,
Смиривший до времени свой аппетит,
Иону, беднягу, однажды вкушая?

И как же щедра эта рыба большая!
Не станет, желая сама опекать,
Из брюха комфортного нас выпускать.
Так делает каждая рыба большая.

И очи вращает как рыба большая,
Глядит будто ртом, ее взгляд — словно дно;
Она безмятежно плывет, заодно
Народы во чреве своем удушая.

Велик аппетит у большой этой рыбы.
Но сил ей не хватит нас переварить,
Приплод наш ведь стал изнутри ей давить
И рвотные вот уж у рыбы порывы.

О, рыбий создатель, всеведущий самый,
Ты, дремлющий в кресле своих же легенд,
В чем мы провинились, какой же момент
Причиной преступною стал нашей драмы?

О, боже, ты нас пощади и помилуй:
О, если еще ты к нам не охладел,
Чтоб нам чрево рыбы не стало могилой,
Наполненной кучей задавленных тел,

Пусть нас изрыгнет она всей своей силой,
А ты воскресение дай нам в удел.

Ты просишь меня писать
красивые стихи,
но не видишь, что от красоты уже ничего не осталось:
как если бы я надел на собственную могилу
зеленую бабочку,
как если бы я натянул парик Моцарта себе на голову
и вышел поприветствовать уходящее столетие

Пытаюсь писать,
но неожиданно застаю себя за чисткой картошки в дактилическом метре,
хочу думать,
но идеи мычат словно скот на живодерне
Неужели ветер, так гармонично качавший листья,
внезапно перемешал ценности
или ты, Господи, постарел

и начинаешь путать понятия,
ибо вот: лето уже больше не лето,
дерево уже больше не дерево,
болото выдает себя за копию моря,
горн на заре вдруг оказывается привитым к роялю
и, в доказательство твоей диалектической натуры,
приезжает бульдозер, чтобы внушить мне
прелесть своего земельного романтизма:
бррр-бах бррр-бах бррр-бах
рррр рррр рррр —

и, Господи, у меня нет никаких причин
ему не верить

Тяжелый труд. Глаз видит все, покуда
Предательству не подошел черед.
Но вот уже назвал пророка рот —
Работает без отдыха Иуда.


Он ждет чистосердечных откровений,
Он сам улыбчив до поры в обмен,
Чтоб показал, прощупав нас, Рентген
Картину наших язв и убеждений.

Открыты двери в темный кабинет.
Входите, сестры! Заходите, братья!
Снимите обувь, здесь сложите платье.

Вот опухоль.
Вот слов крамольных след.
И ржавый голос из библейских лет
Скрипит:
«Прошу. Не занято распятье».

Тварь скользкую рождают их хребты.
Дух гнилости впитав в себя во чреве,
Орлы ползут из-под земли, как черви,
Ослепшие от вечной темноты.

Улитки лезут с каменным крылом,
Мутанты,
Инквизиторов потомство.
В их медленном поклоне вероломство,
Рожденное тысячелетним злом.

Они стоят возле ворот искусства,
Охранники,
С цветком на топоре.

Так защищало при любой поре
Себя от добродетели распутство.
— Входите,—
Скажут мне, скрывая чувства,
— Садитесь поудобней на костре.

В новой Дании не так как в старой Дании
здесь хорошо, чуть ли не возвышенно:
у шута есть патент шута
пролом в стене был возведен в ранг
окна
по утрам новый король выходит на площадь
с обезьянкой на плече —
что может быть прекрасней, что может быть возвышенней?
Газетам разрешено писать об
идее гнили, о призраке Гамлета-отца
принц больше не занимается искусством вопрошать себя —
в любом случае из этого ничего бы не вышло
Наконец, другие идеи,
другие взгляды бродят среди стен

Нет, нет, в новой Дании
не так как в старой Дании — у мелочей
есть право становиться сутью
пустота если захочет может называться кругом
Полоний теперь директор фирмы
ООО Слеза Офелии
а череп Йорика стал учебным материалом
в школе —
что может быть прекрасней, что может быть возвышенней?

Что вам еще сказать:
новая Дания даже более Дания
чем старая Дания

Пред лицом твоим я всегда говорил да
но слышалось нет
Пред лицом твоим я всегда говорил нет
но слышалось да

«Остерегись, поэзия съест твое сердце»,
так мне говорили
Так было мне сказано
но я не послушал. И ты послала слова
словно стадо свиней растоптать мое сердце
сняла мерку с моих ладоней
чтобы в тайне сделать мне крест

Ах, поэзия, ты как элитная шлюха спала
с Бодлером в постели из абсента и
валялась с Аполлинером под мостом Мирабо
и
держалась за седло Петефи во время сражений и
в доме на Площади Амзы занималась любовью с Никитой
Стэнеску и —
почему словно ведьма ты отравила мне жизнь
почему ты выбрала меня чтобы растратить
мою любовь и молодость?

Гомер, Эдгар По, Рембо или Кавафис —
сколько бы раз они
не писали тебя до конца, ты неизменно
воскресала целомудренной и непорочной. Побежденная, ты
обновлялась к несчастью стольких
и стольких поэтов
Инквизиция и Французская Академия бессильны
пред лицом твоим

Тебе, которой нравится путать себя с обычной газетной
бумагой,
неужели тебе под силу победить смерть?


Поэзия, нежная охотница за ветром, роскошь
суеты,
ты привязала к моей ноге пушечное ядро пустословия
ты обрекла меня на публичные суды

Ах, если бы и плоть твоя горела на костре
если бы и у меня были судилища
если и если бы твои кости не были из воздуха!

Голгофы архиварий от нас недалеко —
В строениях, где стены в испарине кровавой.
Во всех веках распятые рыдают там оравой,
И раны мироздания укрыты глубоко.

Войти туда возможно лишь через черный ход,
Там ангелы в подвалах ведут реестр секретный,
А тем, что на крестах — глоток воды заветный,
Предательством воняет... там царство мертвых вод.

В палате гробовой — аншлаг и кутерьма,
Там со времен Христовых не видно перемены,
Хоть не хватает кадров для сектора «Измены»,
Но ангелы работают, и веселы весьма.

Им платит архивариус за труд совсем не худо:
Бесценным серебром с чеканкою Иуды.

Дожди и холод. Дождь в архивах, Отче.
От ангелов нет спасу нам, поверьте —
Живыми нас заносят в фонды смерти,
И град надгробий сверху сыплет нонче.



Душа цепляется за плоть несмело,
Из пальцев глины сок течет к истоку,
Но Милость Божья не грядет до сроку —
Мы ждем Седьмой Трубы и Азазелло.

От преподобных крыс так много писка,
По сейфам — звон серебряный о вере,
Божественной любви... но в полной мере
Лишь бедность и порок цветут без риска.

А крест стоит... не в виде обелиска —
Распятием для мук, в любом размере.

В пещерах нижних светятся огни,
Там делаются оттиски с Идеи,
Мозги полощут, ходят фарисеи,
Венцы терновые плетут — взгляни!

Где «Тридцать Сребренников» арт-салон,
В конклаве собрались для прений хряки —
Там судят мнения, лелеют враки,
Стоит петуший ор и склянок звон.

А в форуме, их шеф Пилат (с усами),
Средь женоликих восседает прочно.
И ставит визы в паспортах заочно:
«Распять!» — под свиты мертвыми глазами.

Ты видишь ли его? Тот мелкий тип...
Он часто моет руки — нервный тик.