Свежий Номер

№ 10 (72), 2010

К творчеству Антона Нечаева, поэта, журналиста, члена Союза российских писателей (Красноярск), лауреата премии имени Астафьева в поэтической номинации, главного эксперта фонда имени В. П. Астафьева журнал «Дети Ра» обращается с завидной регулярностью. То это большая подборка стихов в серии «Красноярск на карте генеральной» (№ 9-10 за 2007 год), то обстоятельное интервью с Антоном издателя и главного редактора Евгения Степанова (№ 3 за 2008 год), то — собственно, издание книги, о которой идет речь. Причина такого острого интереса редакции журнала к поэзии Антона Нечаева, наверное, в том, что Антон — один из наиболее ярких на сегодня выразителей концепции, которой живет и дышит наш журнал. Творческое кредо Нечаева им самим в суровой прозе выражается так: «<Поэзия> это иномирная сущность, открываемая избранным индивидуумам в процессе творческого вдохновения. У некоторых из них при этом возникает необоримое желание зафиксировать эту сущность в материальном мире при помощи слов либо еще каких-нибудь средств выражения… Но сущность в своей невыразимости неизменна. Она… проскальзывает мимо предметов, мимо любых попыток ее зафиксировать. Посему и равны все поэты, хорошие и плохие, ибо равно далеки они от поэзии, которую чувствуют, ощущают, но не способны выразить, потому что нельзя выразить вечное в преходящем и быть удовлетворенным этим выражением». А в стихотворной форме оно выражается еще более интересно и разнообразно.
Прежде чем перейти непосредственно к стихам Антона, позволю себе маленькое лирическое отступление. При том, что о творчестве Антона Нечаева пишут довольно много, и на новые его произведения читающая публика откликается активно (сейчас особенно на слуху «маленький роман» «Сибирский редактор», художественное произведение, стилизованное под автобиографические заметки настолько точно и едко, что его читатели зачастую впадают в морализаторство и делают «Фи!» самому Антону, а не его лирическому герою) — никто не решается дать стилево-жанровое определение его поэзии. Начиная с великого Виктора Астафьева, благословившего Антона много лет назад, в 1991 году: «Поэзия — штука не только тайная, но и весьма причудливая. Дед Антона Нечаева, сибирский поэт, Игнатий Рождественский, писал стихи с восторгом о сибирском крае, о стройках, здесь разворачивающихся, о мужественных землепроходцах и сам был человек увлеченный, искренне веривший в светлое наше будущее… Его внук… извлекает поэзию сложного внутреннего содержания из собственного мира и духа, хотя, казалось бы, какой тут мир и дух у… юноши, воспитанного преимущественно на книгах, в домашнем кругу? …Поэт даже в печальных стихах что-то хорошее обещает, к хорошему ведет, мечтою о прекрасном увлекает». Впрочем, творчество Антона претерпело не одну метаморфозу, и не так давно замечательный писатель Евгений Попов предлагал на грани очень серьезной шутки учредить премию «Евг. Попова «За конструктивную наглость в современной русской литературе». Первым лауреатом ее должен был стать Антон Нечаев: «За циклы идейно-ущербных лирических стихотворений с элементами цинизма и романтики». Положительные отзывы о стихотворных текстах Нечаева давали Дмитрий Быков, Ольга Ермолаева, Роман Солнцев. Совсем уже недавно Игорь Кузнецов говорил о Нечаеве: «Стихи его были (и есть) мне по душе. Четкие, плотные, честные, смелые. Сразу же подкупала в них интонация, непридуманность жизни, знание материала, не только физического, но и метаматериала». Для равновесия процитирую отзыв Олега Чувакина: «…куражливый Нечаев, взбодренный собственными матерками и сальностями», «…в нечаевской лексике наблюдается уклон вольно-бранчливый, который Антон сам у себя одобряет. Отвечая на обвинения читателей в писанье стихов матом, координатор и лауреат пытается защищаться…».
Как видим, все критики и ценители вместо четкого определения стилевой либо жанровой «ниши» поэзии Нечаева прибегают к ее дефиниции по каким-либо формальным признакам: то «идейно-ущербная лирика», то «непридуманность жизни», то «матерки и сальности». Да, задал Нечаев задачку своим будущим биографам и теоретикам! А впрочем… кто из современных поэтов не задает задач такого рода литературоведам, какие жанры сегодня сохранились в первозданной целостности, как в Золотом веке? Владимир Козлов в отличном эссе «Жанровое мышление современной поэзии» («Вопросы литературы», № 5, 2008) говорит, в частности, что «текущая» (можно прочитать и как «изменчивая») «современная поэзия в каком-то смысле оказалась лишена жанрового языка». И все-таки некоторые извечные жанры не теряют актуальности, хоть и трансформируются внешне — например, жанр «послания», которому я без колебаний отношу большинство стихотворений Антона Нечаева. И не только из книги «ПомоГимн». Но само название — «ПомоГимн» — смотрите, каково! А стихи-то под этим названием — смотрите, каковы:
«Помоги, помоги, помоги мне! — / ноет сердце, отчаянью вторя. / А в ответ только новые гимны, / и, как следствие, новее горе. / До поры унимается рана, / но чуть тронь — кровоточит повязка, / и в груди, оголившейся странно, / громыхает и хлюпает вязко, / словно в ребра уходит дорога; там усталый, надломленный путник / из всего мироздания Бога / отбирает березовый прутик».
Что это, как не отчаянное послание поэта сразу во все адреса — к небу, к людям, к себе?..
Поэтому и философской концепцией поэзии Антона Нечаева я считаю экзистенциализм с его категориями философского и религиозного сознания: «Я», душа, тело, Бог, время, пространство, вещь, смерть. На этих категориях базируется поэзия Нечаева:
«Что я хочу себе напомнить, / как будто сумерки наполнить? / Воспоминания — водицей, / и так страница за страницей, / пока течет строка живая, / писать, себя напоминая».
Несмотря на внешнюю, кажущуюся эпатажность, многие стихи Нечаева (из тех, что тянут на «идейно-ущербные», «сальные» либо попросту хулиганские) как будто отражают одно другое в кривом зеркале. Живой пример:
«Мне тридцать лет, я взрослый мужчина. / Немного птица, чуть-чуть скотина, / но, как и в детстве, полон дерьма, / только теперь голова / его производит не плоше толстой кишки / и называет стишки».
Суть у двух процитированных выше стихотворений одна — «Я-творчество», подача демонстративно разная. В этом, пожалуй, и состоит главный «секрет» поэзии Нечаева. Диапазон его поэтического взгляда столь широк, что на одном краю его уже ангельское пение, на другом — инфернальные шалости. А посередине, как положено, человек.
«Человек окочурился. / Чучело / сделали из него; / показали в кино — / прославился. / Тут бы, кажется, и воскреснуть, / а он стесняется».
«И я служил, как служат вещи, / держал безмолвно шубу, плащ, / хранил в себе отвертку, клещи, / салат, салатницу, калач. / Но мне молчать осточертело, / я весь изржавлен и горю — / поскольку петь не может тело, / я синим цветом говорю».
Смерть — постоянная и нестрашная гостья этой поэзии:
«Бадалык (из поэмы «Батя»)
Здесь человек упал, / а крест поднялся».
«Перо в руке излечивает сердце, / как луноход по скатерти ползет / листа. / И кажется, что та, / от коей никому не отвертеться, / не покарает, а спасет».
В одном из своих интервью Антон Нечаев гордо заявил: «Я не ограничен в темах, лексике, даже в морали». Это так, и, пожалуй, это законный повод для гордости. Читатели тоже отмечают за Антоном широту души и склонность к противоречивости стилей и тем: «Он может написать что-то очень яркое и обалденное, а рядом может поставить откровенную пошлятину» (высказывание с форума). Рядом, на одном книжном развороте, глубокое балладное «Явление»:
«Когда кашляет мир, задыхаясь от боли и гнева, / и широкий дощаник уводит немых в пустоту, / к современному склепу подходит моя королева / и движением плавным пружину включает не ту» —
и веселенький частушечный «Лубок»:
«Хороша моя избушка: / на крыльце сидит старушка, / вяжет махонький чулок — / нитка лезет между ног».
Но не всякая откровенность в поэзии есть пошлость, и даже относительно стихов «с матом» у Нечаева могу сказать: он прибегает к этому средству, как к художественному приему, и понимает, что такое мощное оружие неподдельной экспрессии надо приберегать для редких случаев, когда иначе не скажешь:
«До падения
«Спустилась ночь, и женщину в шалаш / Адам повлек, нашла такая блажь — / опять себя почуял кавалером, / и выебал особенным манером. …Через неделю, месяц или год / она сорвет в саду запретный плод».
Ну, и как без крепкого словца описать, почему и за что Ева предложила Адаму злополучное яблоко?..
«Радиация (из поэмы «Красноярск ALLEGRETTO»).
Я живу на минном поле, / у меня друзей раздолье. / Каждый третий — кандидат, / каждый первый выпить рад. / Спотыкнулся выпивоха — / бедолагам в связке плохо — / образуется провал, / где не только хер упал».
И тут как обойтись без «человечинки» в интонации?.. И, собственно, зачем обходиться? Кого из читателей современной поэзии можно еще фраппировать обсценной лексикой в стихах, в смысле — кто из грамотных читателей будет настолько плосок, что за деревьями (известными словами из трех-пяти букв) леса (сути и эстетической концепции) не увидит?.. Для таких у Антона Нечаева есть дерзкий, но единственно верный ответ:
«...А если я захочу / скакать эдак вот / как мне вздумается / кто сможет мне приказать / остановиться / сменить темп / или совершать передышки». (из поэмы «Все, ничего, что-то»).
Не надо останавливаться, Антон!

Правы будут те, кто скажет, что мое сознание идет по проторенной дорожке.
Нет такого — и вообще никакого! — эпиграфа у нового романа Анны Борисовой. А у нашей квазиинтеллектуальной читающей публики просто уже условный рефлекс выработался: стоит прочитать роман о чудачествах нечистой силы и тем более — ее контактах с землянами, сразу так и тянет его припечатать цитатой из «Фауста» великого Гёте, да не просто цитатой, а той, которая использована уже великим Булгаковым в аналогичной ситуации.
Правы будут те, кто отметит со снисходительной усмешкой мой «условный рефлекс».
Но, как в чУдном еврейском анекдоте: и вы правы, и они правы — и я права.
Роман «Креативщик» прямо-таки просится под эпиграф из «Фауста»-«Мастера», и не под произвольный, а под ЭТОТ САМЫЙ.
Потому что получилась у Анны Борисовой очередная фантасмагория о том, как именно сила, вечно жаждущая зла, совершает благо. Очередная, понятно, не применительно к собственному творчеству этой писательницы, а применительно ко всей мировой литературе, вовсе не с «Фауста» начиная, а, скорее уж, с «Божественной комедии», где Люцифер активно и постоянно карает (дробит в пастях) Иуду и Брута с Кассием. Хотя, по логике религиозной, долен был бы не карать, а лелеять их…
О чем вообще роман «Креативщик»? Да, знаете, столь о многом, что почти ни о чем…
Просыпается утром очень старый и очень странный человек, одевается и выходит в город. Целый день он без видимой цели бродит по городу на Неве, останавливаясь возле самых разных персонажей, и затевает с ними поразительные беседы. Проявляя в беседах сколько нечеловеческой мудрости, столько и чудовищной проницательности. Девочку, с которой вместе застревает в лифте, он развлекает живописанием реалити-шоу с поисками сокровищ — например, знаменитого «Золотого эшелона» Колчака. Но ребенок еще слишком юн, чтобы насторожиться: а откуда дядя знает подробности захоронения украденного из эшелона ящика золота, если ни одного живого свидетеля не осталось?.. Пенсионерке на лавочке пересказывает в подробностях ее выпускной вечер и три ее параллельных юношеских романа, не завершившихся браками — а потом рисует картины возможных, но несостоявшихся серебряных свадеб. Узбеку-таксисту сообщает модернизированную версию «Сказки о царе Салтане» с заветом «жизненный путь выбирать правильно». Безработному филологу закладывает в душу ядовитые зерна антирелигиозного скепсиса и попутно открывает тайну последних часов Николая Гумилёва. Инвалиду-колясочнику, отдыхающему в теньке, открывает основы гештальт-психологии, в особенности тайну «точки возврата», — пункта, откуда жизнь пошла по ложной накатанной колее, не давая человеку достойно завершить свой земной путь, — и наталкивает бедолагу на тщательно замаскированное грудой шелухи воспоминание, от которого он, возможно, и спрятался в беспомощности и коляске... Чудом затесавшейся в наш мир «тургеневской девушке» под видом нового фильма рассказывает целый мистический детектив — и девушка ловит его на лжи, ибо уже смотрела картину, о которой идет речь, но не понимает, зачем все это нагромождение фантазии…
Собственно, весь роман написан в модной нынче структуре «байки, нанизанные на…». Стержня для баек проще, чем прогулка по городу и разговоры с разными людьми, трудно себе представить. «Декамерон» сегодня. Сами по себе байки достаточно интересны и ценны — в частности, тем, что не давая никаких готовых рецептов, учат думать и справляться с трудностями. По методу Сократа — кто способен сделать вывод из рассказанной притчи, тот молодец, а кто не способен, тому и разжевывать бессмысленно…
Груды фантастической реальности, которые порождает воображение безымянного героя (то «старик», то «альбинос», то «мальчик» — да, да, он по ходу повествования и встреч все молодеет и молодеет), он объясняет с подкупающей простотой: «Я — креативщик». Такая, мол, моя профессия. Что самое удивительное, все встреченные верят, что перед ними обыкновенный (из плоти-крови), только очень умный и прозорливый человек. И только злополучный филолог, полдня назойливо следующий (следящий) за беловолосым странником, в конце дня и романа удостаивается открытия: это демон. Ему уже пора трансформироваться (правда, в кого/что и зачем, не вполне понятно, однако срок намечен). Поэтому он наспех, грубо дает Ищущему «ликбез».
«Вселенная создана не Богом, а Дьяволом. И руководствовался Творец вовсе не благом, а Злом. Посмотри, как все устроено в Его природе!.. У кого меньше нравственных ограничителей, тот и побеждает. А тот, кого вы зовете Богом, это ангел, взбунтовавшийся против Создателя. Этот, так сказать, диссидент и застит вам глаза. Он выступает за добро, мир, согласие. И всегда проигрывает, потому что младше и слабее, чем Дьявол… Знаешь, к чему ведет вас Бог? Он хочет, чтобы все поскорее умерли. Тогда-то установится Его царство: тишь да гладь да Божья благодать… Откуда берется жизнь? Из секса, а это территория Дьявола. Вот почему ваша церковь, служанка Бога, относится ко всему сексуальному так враждебно… А Дьявол против смерти, Он за жизнь. Все истинно интересное и живое — от Дьявола, разве ты не видишь?..»
Деморализованный филолог только и может прошептать: «То, что вы говорите, ужасно. И, к сожалению, очень похоже на правду…».
А демон в обличье мальчика, молодея на глазах, скачет вверх по ступенькам обычной панельной многоэтажки, врывается в пустую, словно бы его ждущую квартиру, и на фанерном листе, как на ковре-самолете, вылетает из окна.
Последняя фраза романа — предел концептуальности: «И полете-е-ел, полете-е-ел». Сегодня дело демона сделано, что впереди у него — нам не дано предугадать. А позади-то, как ни крути — цепочка добрых дел из серии «разутые глаза». Ну, вот хоть ты тресни, а сила, что вечно хочет зла и служит ему, опять совершает мелкие частные блага! Не зря же в одной из своих притч демон говорит о принципе «малых добрых дел», коим руководствовался в работе порядочный, но слабодушный человек… Событий в романе так немного (даже вместе с байками), что ясно: лишнего и случайного тут нет вовсе. Каждое лыко в строку, каждая аллюзия — в концепцию автора, каждое узнавание — к силе, что… смотри выше.
Можно, конечно, углубиться в сугубо религиозный аспект романа «Креативщик» (интересно, как бы отнеслась к нему любая христианская конфессия?) — и начать диспут на тему, кощунство перед нами или откровение. Можно. Только лучше сначала открыть, скажем, том «Истории религий» Александра Меня и прочитать там, сколько учений, как объявленных ересями, так и благополучно развивающихся где-нибудь в собственной субкультуре, так или иначе трактовали тему Творения и меру участия в Оном как Бога, так и… его противоположности. А затем перейти к идеалистическим учениям эпох Просвещения или рационализма, где Творение порой толкуется так, что волосы дыбом встают…
Мне кажется, что не стоит преувеличивать степень «религиозного первооткрытия» Анны Борисовой в романе «Креативщик». Я уверена, что это не было главным побудительным мотивом писательницы.
Впрочем, тогда возникает вопрос — что же было импульсом, породившим его?
Да вот, сказано в аннотации: «Трудно определить: то ли это серьезная литература, прикидывающаяся шуткой, то ли прямо наоборот…».
Мне представляется, что роман этот — весьма удавшаяся шутка, претендующая на серьезность ровно в той мере, которая необходима для придания достоверности всему повествованию. О том, что «Креативщик» — шутка хорошего, пардон за тавтологию, креативщика, говорит и почти мистическая легкость, с которой читается этот нетонкий роман (ведь хороший анекдот, даже длинный, слушается легко и воспринимается на одном дыхании!). Впрочем, вглядимся в дизайн этой книги — буквально на поверхности лежат нехитрые полиграфические приемы, помогающие легкости чтения. Это и крупный шрифт, и «воздух» между строками, и «неэкономная» верстка… Такие земные методики — все равно что нити кукловода, носящие по театральной сцене «демона» и предательски взблескивающие в ином ракурсе… Перед нами хороший креатив, господа! Причем креатив, повторюсь, располагающийся в рамках уже сказанного. Помимо «архетипов» Гете и Булгакова, я нашла в нем даже своих любимых Стругацких — с их персонажами-контрамотами, живущими во времени из будущего в прошлое.
Но в нем нет ничего нечеловеческого и надмирного! Как бы ни хотел нас в инфернальной природе своего творения убедить автор…
Говоря все это, я хочу попутно успокоить тех, кому покажется, что «Креативщик» суть глумление над христианской моралью. Нравственные категории христианства — грех, искупление, раскаяние, вера, постулат «каждому по вере его» — не затронуты этим романом и не опровергнуты. Пускаться по следам появления «Креативщика» в опровержения по базовым вопросам веры — все равно, что махать кулаками после… ну, допустим, демонстрации синтетических мускулов на лабораторно собранной руке.
Главное — благо энное число раз людям демон (-енок) все-таки принес! Кого избавил от мук прошлого, кому показал, чего не стоит делать в будущем… А читателям, между прочим, на материале баек, дал бездну полезного «сырья» для формирования личности! Стало быть, количество «благ», оказанных людям этим романом исчисляется по формуле N (по числу персонажей романа) + N в степени n (по бесчисленности читателей).
Кто знает, какое орудие избирает Господь для доведения до людей своей воли?.. Все в руце Его…