Свежий Номер

№ 9 (155), 2017

Она кричала «За что?!», «Зачем?!
теперь, когда денег хренова туча?!»
…Хотела в Оптину, в Вифлеем,
рыдала в голос, и даже круче —

звонила в ужасе всем врагам,
просила смирно себе прощенья,
чтоб корпус раковый пал к ногам
в метампсихозовом превращеньи.

И вновь кричала врачу «За что?!»,
совала доллары в два кармана.
…А солнце сыпало в решето
простое золото Инкермана.

И там, под золотом ЮБК,
над жизнью шаткой, смурной, короткой
пил то запоями, то слегка
муж нелюбимый в печали кроткой.

Она кричала ему «Вернись!»,
она грозила небесной карой,
потом в рыданьях кидала вниз
мобильник «Vertu» на даче старой.

И не поехала хоронить,
и обезножила в две недели.
У парки злой вырывая нить,
концы пыталась соединить
у жизни дышащей еле-еле.

…На старом кладбище раз уж сто
необъяснимо и потрясенно
я вспоминаю то время оно.
И неизменно одна ворона
скрипит устало: «За что?» «За что?»

Как запертая, как запретная,
как вне пространства помещенная,
во времени любовь заветная,
заветренная, всепрощенная.

И с ней — не на юга пожаловать,
а лишь куда взовет служилость.
И жалобами не обжаловать,
лишь выдохнуть: ну так сложилось…

Когда еще не все потеряно,
не все не выяснено было,
и не стучала я по дереву,
а до беспамятства любила!

И лейтенантские спесивые,
и капитанские простые, —
решали все погоны синие,
в просветах — темно-золотые.

Когда ты бредил нашей дочкою,
пока твоя жена-разлучница
прикидывалась одиночкою,
примеривалась, как получится.

Решала, быть ей генеральшею,
или командовать полками —
чтоб наше бывшее, как павшее,
на клочья разорвать, как знамя.

Тогда под взгляды похоронные
буфетчиц и консъержек истовых
как бы с венчальными коронами
мы шли, чтоб устоять и выстоять.

…И дочка, как березка во поле,
и это «ай люли» привычное —
как оборона Севастополя,
проигранная, третья, личная.

Она стояла на седьмом этаже
у распахнутого окна.
И как рассыпанное драже,
была ее дрожь видна.

Она проглатывала нембутал
и запивала вином.
И лист сиреневый трепетал
в неверном огне ночном.

Она дышала в трубку всю ночь,
ни слова не говоря…
И ангел силился ей помочь
в преддверии октября.

А на рассвете спросила, где ты,
а я не знала — где ты.
Но вдруг завяли твои цветы,
предвестники немоты.

Она сказала мне: сорок лет
веду с тобой этот бой…
А я отправила время вспять,
ответила: сорок пять…

Она вздохнула: Ну все… и вот
победа твоя близка,
уже снотворное не берет
с полфляжкою коньяка.

…И вдруг на меня из ее окна
надвинулась глубина,
и стала жалость моя нежна,
отчаяния полна.

Я так любила тебя в ту ночь
неслышно, издалека,
пока меня уносила прочь
невидимая рука,
и нерожденную нашу дочь
баюкали облака.

…Тех лет и бед провалился след.
Но, ветреницы судьбы,
слепые мойры идут на свет
из интернет-толпы.
И мне приносят такую весть,
ну просто ни встать, ни сесть.

Мол, генерал, боевая стать,
нарисовал свой дом,
чтобы без памяти выживать.
И научился в нем вышивать
гладью или крестом.

Приходил деревенский бухтинник,
приносил молодой виноград,
и хоть стольник просил, хоть полтинник,
потому как, мол, трубы горят.

Приходила седая старуха
разыскать непутевую дочь,
потому как случилась разруха
и, мол, некому больше помочь.

Приходила смурная девица,
мол, мужик оказался, как тать,
что ей делать теперь — удавиться,
иль сиротскую долю рожать.

Приходила вдова молодая,
а за ней и вдовец молодой,
та — веселая, этот — рыдая,
как мне справиться с горькой бедой.

Я стояла и жизни внимала,
и любому хотела помочь.
А за плечи меня обнимала
боль моя — не рожденная дочь.

И погибшие мальчики наши,
твой и мой… (но, увы, не семья!) —
мне сказали, что выпита чаша
разнесенного вдрызг бытия.

А земля то в снегу, то в цветеньи,
как в накидке плыла кружевной,
посылая прохладные тени
краткосрочной юдоли земной.

Этим письмам лет пятьдесят.
Перевязаны лентой синей.
Были дрожью, а не дрожат
от былого разбега линий.

Так заканчивается любовь
торжествующе и победно,
с темной лентою голубой
исчезая уже бесследно.

Ты, проживший вдали меня,
я, прожившая где попало,
пачкой писем себя казня…
Для бессмертия — слишком мало.