Свежий Номер

№ 5 (151), 2017

Со стихами Александра Кушнера у меня сразу сложились прекрасные отношения. С ним легко дышалось, я был на одной волне с его гармоничным настроем, и многозначительное слово «творчество» (произносить которое я обычно избегаю) счастливо воспринималось мной как сама жизнь, как мироощущение, а душевное здоровье — как единственно возможное условие разумного существования. Это было увлечением. Оказавшись недолгим, оно сменилось, что ли, усталостью и даже легким раздражением. Просчитанность каждого хода, учительская безукоризненность в построении предложений, когда автор словно бы заранее конструирует концовку стихотворения, и не речь его «далеко заводит», а сам он держит свою будто на поводке… И я «ушел» к другим поэтам.
А потом почувствовал: Кушнера остро не хватает… Так после длительных безоглядных, безудержных прогулок и путешествий вдруг начинает тянуть в квартиру, в теплую комнату, — уютную, прибранную («Потому и порядок такой на столе,/ чтобы оползень жизни сдержать…»). Я понял, чего мне в стихах других авторов недоставало: их умения жить в мировой культуре как у себя дома, находить содержательность в наблюдении за любым пустяком, когда подсказкой для сюжета служит… все что угодно: роща, река, графин, куст, дверная ручка, мобильный телефон, дневной сон, прохожий, случайное воспоминание о пережитом, увиденном, прочитанном...
Так и живу с Кушнером по сию пору. В последние годы можно слышать: мол, исписался, чуда в стихах уже не происходит, в них не стало воздуха; хочет во что бы то ни стало оставаться поэтом, потому силится придумывать сюжеты.
Что ж, понимаю такой ход мыслей… Да, часто у позднего Кушнера — налицо отработанные приемы, иногда стихи звучат суше. Но в них продолжается жизнь, — продолжаются чувства, мысли, наблюдения. В них нет душевной усталости. Да и не может ее быть у человека, который запросто общается с авторами любых времен, с их бессмертными героями. Источник неисчерпаем, пресытиться невозможно.
У тех, кто укоряет позднего Кушнера, хочется спросить: есть ли у него душевный подъем (без которого поэзия немыслима)? Сердечное волнение? Переживание стихов как счастья? Понимание искусства как высшего способа познания жизни? Очищение нашего глаза от налета привычности, который затемняет для нас чудо жизни (именно с этим чудом Кушнер в весьма тесных отношениях)? Воссоздание связи с миром, восприятие которого у нас притупляется от повторения впечатлений? Впрочем, новая книга на все вопросы дает положительный ответ. «Ни одного нет на свете пустого дня» — эта строчка из стихотворения памяти Вадима Шефнера подтверждается любыми другими кушнеровскими строками. То есть их свойство, необходимое для истинной поэзии, — укреплять корни жизни; а что для человека есть более важное, чем жизнь?
В книге есть замечательное стихотворение о художнике; горевший в этом художнике огонь вдохновения заставлял «руку, державшую кисть, / летать, замирать, как пчела над жасмином кружиться».

Прочтя это стихотворение, я подумал не без некоторой высокопарности: так оно же и есть портрет души поэта! Кушнер остается Кушнером; ранний, поздний — для меня он целен, неделим. Общение не прерывается.

Евгений Туренко, известный как создатель литературной среды в Нижнем Тагиле (можно сказать иначе: основатель так называемой Нижнетагильской поэтической школы) — из «странных» поэтов; его трудно понимать на уровне слов — да и не нужно; он их наборматывает словно бы не заботясь о логических связях. Пристраиваясь друг к другу, сталкиваясь друг с другом, слова создают такие смыслы, которые можно уловить только чувством, догадкой, интуицией. Поэтическое мышление Туренко — мышление не словесное: ассоциативное, иногда с примесью грубоватой остроты и даже ехидства. Но эти слова относятся к поэзии Туренко в целом. А в последней, посмертной книге вроде и тот же Туренко — да иной: осторожно скажу, что манера письма у него немного изменилась — в сторону большей лиричности, большей ясности высказывания, появились неторопливость, вдумчивость и — задумчивость. Писал — будто отказывался от себя прежнего.

Сборник состоит из стихов большей частью отрывочного, черновикового, дневникового характера; автор смотрит на происходящее издали — может быть, из окна; у меня нет сомнений, что все это в книге вышло логично и специально. В ней много дружеских посвящений, и в посвящениях сквозит (по-моему, я не преувеличиваю) теплота и нежность. Чтобы мне поверили не только на слово, приведу одно из посвящений — но не другу, а дочери, поскольку для меня оно — самое проникновенное, самое трогательное в сборнике.

В общем, скажу так: эти последние стихи, написанные в состоянии физической изматывающей боли, — о тишине и радости. Недаром завершается книга обращениями к апостолам, к Пресвятой богородице и к Господу.

Стихи Семененко-Басина я отношу к экспериментальным. Они мне напоминают короткие пьесы из музыкального авангарда, связанные единым замыслом. А замысел у автора очевиден: заточение человека в мегаполисе, переживание человеком пульса большого города, зависимость и незащищенность от неблагоприятных ситуаций, от опасностей, подстерегающих каждый день, каждый час (они, надо понимать, и есть «дикие звери»), и укоренение этого чувства зависимости и незащищенности глубоко в сознании (то есть — внутренние «дикие звери»). Так же как человек мегаполиса отделен от других людей, так же и каждое стихотворение замкнуто на себе самом; в нем работает скорее не мысль, а именно сознание, — вспышки сознания, торопливо и как бы случайно переложенные на слова; причем каждая строчка — словесный «бросок», реплика тревоги, бесстрастной (безрадостной) констатации, недоумения, а может, и страха. Гармония намечается только в самом первом стихотворении:

И дальше гармония стремительно разрушается; идет быстрая смена человеческих состояний, связанных с обстоятельствами времени и места. Стихотворения-обрывки, стихотворения-лоскутки, полуабсурдная или вовсе абсурдная разноголосица с провалами логических связей.

Разрядка вроде бы наступает в третьей, последней, самой короткой части книги; выхватываю строчки: «а за горами займется сияние/ и на привязи — звезды»; «…по реке восприимчивости/ стремительная разбежка: струящиеся зеркала/ в стороны и вперед бесшумно». Возвращение к гармонии? Просветление, очищение души? Плохо верится. Скорее, временное успокоение, передышка. Ведь город не отпускает.

Все сказано в аннотации: это первая книжка Овчаренко, в ней — «размышления о жизни и смерти, о прошлом и настоящем, выраженные классическим стилем». К последним словам добавлю: иногда внутри стихотворения неожиданно меняется заданный ему размер. Автор преспокойно зарифмовывает «кровь» с «любовью», «ясно» с «прекрасно», «край» с «раем», а может и вовсе не делать из рифм культа: «опадут»—«пройдусь», «прольются»—«всколыхнется», «дни»—«лучи»… Коль я уж начал упрекать, то скажу еще и о том, что по книжке рассыпаны милые штампы вроде «в груди проснется трепетанье»… Сильно ли меня это огорчило? Вовсе нет! Ведь есть другое: «И дождь пошел, срывая на весу/ Багряных листьев платье с позолотой…», «Стою я на плечах планеты/ И слышу, как она дрожит», «Колышется небо воздушной рекой,/ Поля расстелились постелью»… А вообще Дмитрий Овчаренко — очень веселый автор; я читал сборник и действительно чувствовал «прилив», — прилив энергии, и улыбка не сходила с лица: каков слог!
«Душа стучится клювом в скорлупу»; «Фасады дней застыли терпеливо»; «Отвязаться с якоря любви»; «Над головою дни проходят мимо»; «Скребет на сердце новая метла»; но «больше не терзают кошки» (то есть — кошки на сердце уже не скребут: их сменила новая метла)… Вероятно, стихи автор пишет тогда, «когда нахлынет размышлений пена»…
Американские ученые утверждают, что улыбка продлевает жизнь на семь лет. Что ж: книга «Прилив» — чрезвычайно полезна для здоровья!

«На берег моря я замыслил бегство», иронизирует над собой автор, «усталый раб», кляня свою работу, бытовую рутину, себя — за бездарно прожитое лето, — «а моря нет как не бывало». Замкнутый круг повседневных забот — вот тема этой книги. Болдырев — поэт «нормальности»; в его стихах нет поэтического содержания; и лишь иногда «жизнь по-мещански грезит о высоком/ и следует начертанному плану». Детство, родители, школа, случайные встречи с друзьями (и с подозрительными лицами), мерное течение семейной жизни, «принятие на грудь», — обо всем автор набрасывает штрихами, как бы между прочим, с обаятельной небрежностью («я нарочно растягиваю и усложняю стих»). Все это выглядит органично, без потуг на умность и интеллектуальность (что бывает свойственно некоторым провинциальным авторам). Разговорная интонация, частые ритмические сбои (не для акцентирования смысла, а именно для передачи интонационной свободы) не допускают в книге не то что вскриков, но даже и простого повышения голоса; а за поэзию в ней отвечает легкая печаль, дымка, которая облекает все то, о чем говорит Болдырев. Или, лучше сказать, — его слова складываются в нехитрый мотив; да автор и сам догадывается, что он «просто инструмент» в чьих-то руках.
Всю эту печаль, всю эту странную безвременную усталость молодого еще человека можно воспринимать как поэтическую условность. Однако я обратил особое внимание на стихотворение «Электричка», напомнившее мне известный романс Алябьева «Нищая» на стихи Беранже (в переводе Дмитрия Ленского). Герой стихотворения просыпается за три остановки от родного Курска: в вагоне запела растрепанная простоволосая женщина, и… «что-то вдруг обожгло и сдавило мне грудь».

Какая уж тут условность!

В книге есть такое стихотворение:

О ранах — все правда. Здесь не только раны душевные. Автор ушла из жизни в 2014 году от неизлечимой болезни, испытав сполна невыносимую физическую боль. О том, что жить ей оставалось недолго, она знала — и продолжала писать стихи. Почему я с этого начинаю? «Сонатина» — первая книга Жанны Храмовой, — книга, которую она долгое время готовила.
Стихи принадлежат к так называемой «духовной традиции». В них нет ничего от сконструированности, от придуманности. Автор вслушивается в слово и идет за словом; не внешняя, а внутренняя жизнь человека — их источник, звук — их опора, — а потому эти стихи больше слов. Разве слово может выразить полноту любви, полноту веры? О таких стихах трудно писать, сбиваешься на общие слова; но ведь и цитировать не станешь без конца! «Между обидой и виной / Я выбрала вину». Емкие слова! Автор не винит ни целый мир, ни отдельных людей: никто перед ней не виноват, вину она ищет и видит только в себе. А как быть со способностью прощать? Да вот как:

Более того — Жанна Храмова стремится помочь друзьям предотвратить разрыв отношений: «Опомнитесь! Нам слишком страшно ссориться: / Мы слишком долго пробыли друзьями» (вспомнилась мне и Юлия Друнина: «Дорогие, / Миритесь быстрее — / Несущественно, / Кто виноват»). Еще бы, о выборе друзей — ложных и настоящих — она вспоминает: «Каюсь: всех тех, кому душу вверяла, / Лишь выбирала. Не проверяла. / Просто была от доверья хмельна…»
Жанна Храмова преподавала русскую и мировую литературу во львовской украинской школе — и преподавание и стихи воспринимая как судьбу («А урок мой — просто жар доверья»; «Лица детские, детские лица — /Дорогая держава моя»). «Школьные» стихи, на первый взгляд, самые «земные», конкретно-биографические; но если внимательно вчитаться в книгу, то можно увидеть, что в ней конкретна и музыка, — приподнимающая нас над землей; музыка, способная даже ранить — как любовь.

Последние страницы читать очень душевно-тяжело. Но одно стихотворение все же приведу: в нем — победа духа над отчаянием, голос мужества.

Да, конечно: стихи Жанны Храмовой просты, они не для любителей изысков; тут слышится Серебряный век, переплетающийся с мотивами Бориса Чичибабина и Зинаиды Миркиной, — влияние обоих в книге прослеживается заметно. А в предисловии, написанном Миркиной, говорится, что стихи Храмовой «могут быть опорой в этом рушащемся мире, продолжающем забавляться и враждовать и не видящем, на краю какой бездны мы находимся».