Главная страница Главный редактор Редакция Редколлегия Попечительский совет Контакты События Свежий номер Книжная серия Спонсоры Авторы Архив Отклики Гостевая книга Торговая точка Лауреаты журнала Подписка и распространение |
Свежий НомерПерекличка поэтов Санкт-ПетербургаЕвгений КАМИНСКИЙ
ЖИТЬ ЗДЕСЬ
* * * Жил словами, как морем курортник, не зная забот.
Спозаранку за стол, и витийствуй — уродуй осанку… Море схлынуло разом, а это, как будто азот закипает в крови. И хоть вывернись весь наизнанку, а утрачено все: и сноровка, и взгляд, и чутье, даже навык солгать, что уже никуда не годится… Льешь стихи, как и прежде, но это такое литье, что, признаться, на ощупь — не твердая вещь, а водица. Ни уму и ни сердцу! А прежде ведь мог полоснуть, так, чтоб в каменном даже вдруг Божье открылось лилово… Может, в том, чтобы ранить сердца неприступные — суть и причина того, чего ради Он вылепил Слово?! Ведь не ради ж отчетов Сбербанка и сводок УГРО от себя отрывал Он их с кровью?! И ведь для чего-то посылал в мир поэта, вложив ему в руку перо, как опасную бритву в шальную ладонь идиота. * * *
Мог с ней лишь про то,
как слиться со словом… Она же, в пальто нелепо лиловом, тащила в музей, потом в кафетерий… Был чужд ей идей кипящий дейтерий. Я был ей не враг — скорее добыча. (Владеть вами так — в вас пальчиком тыча, крутить вами всласть, пилить вас на части, для них ведь не страсть, а право на счастье…) Я клял свою роль, в которой, как грушу, отдать ей изволь бессмертную душу. Знал, ночью ли, днем, смириться не сможет, покуда червем ее не изгложет. Пока не поймет, счастливая снова, что высосан мед и умерло слово. Что ты — неживой, зато — приодетый… Лишь след ножевой — лилово-нелепый. * * *
На вдохновении голом,
в кровь свою тыча перо, помню, полночи глаголом план выполнял ГОЭЛРО — то как Стаханов в Донбассе, то как в Сенате Тацит, этносу, лютому в массе, слов выдавал антрацит, ужас предвидя финала… Только бы здесь меж людьми вечно буржуйка пылала общего дела любви — в мутных сперва девяностых, в лживых потом нулевых, где души мертвые просто встали на место живых, где даже вечно живые, к звездам державшие путь, раны в груди ножевые тщетно пытались заткнуть… О, как теперь не похожи эти глаголы на те! что мне мурашки по коже гнали в своей правоте, что не влекли, не вникали, но из погасших сердец снова огонь высекали — и шевелился мертвец, зябко тянулся к буржуйке, слыша, как кто-то, любя, выпей, шептал, и пожуй-ка, нам тут никак без тебя. САГА О ФОМЕ
Укрепляя основы, трубил от зари до зари
да о равенстве с братством радел, ненавистник расизма. Мог от чистого сердца изречь на собранье: «Гори синим пламенем все, лишь бы встала заря коммунизма!» Шел в толпе первомайской и грезил: вот-вот полетит паровоз наш к победе… Товарищ, чего еще надо?! А зубастый какой в нем под вечер бывал аппетит! Как рубал он селедку, как пил после чай с рафинадом! Засыпал: может, завтра проснешься и — вот тебе на! — друг-пожарник уже разглядел с каланчи наступленье долгожданных свобод в потребленье колбас и вина. И метался во сне он, утюжа клопов в исступленье… Уж давно в тупике пар со свистом спустила страна, а пожарник турчину загнал каланчу… Но соседу плел, упрямо не веря глазам своим, ражий Фома, что всеобщее в людях одержит над личным победу. И покуда клевало страну, захмелев, воронье, все мотал головой да вещал, как гудок он фабричный: «Не поверю, что равенство — сказка, а братство — вранье, здесь пока не узрю в людях лютых зверей самолично!» Уж искали его, чтоб, схватив, показать докторам. Только он всякий раз уходил неприметной тропинкой то от равенства, что тут расселось с бухлом дворам, то от братства, что строить в ряды норовило дубинкой… Сколько водки с тех пор утекло, столько пива… Не счесть потребленных в отчаянье мутной толпой декалитров! Но вглядись в посиневшие лица — ведь что-то в них есть. Нет, еще не померкла прекрасного завтра палитра. Знаю, здесь где-то, рядом, мятежник Фома со своим бзиком — шкуру овечью сорвать с озверевшей эпохи: то в Орле прогремит, то в Клину замутит, аноним. Порох есть в старике, и дела наши, значит, не плохи… Но когда он сгорит в этом пафосе тайной борьбы за свободу и братство для черного люда всех видов, не вздохнут ли рабы с облегченьем, привычно горбы сей эпохе подставив и рабство за равенство выдав?! * * *
Нелепица, бессмыслица, свистулька!
Свистел бы уж ацтекам в Акапулько, а тут-то что всю ночь то «ре», то «ми»? Бьют за такое в Туле и в Перми. Когда б блазнить соседскую Хавронью, бродя тут одинокою гармонью, а так-то что в ночи блуждать как тать, надеясь некой музыкою стать?! Для жизни сей убогий не годится. Лупи его ремнем по ягодицам, а все же не пригоден ни к чему тут из того, что сердцу и уму. Не строить же блестящую карьеру полутору с копейкой землемеру?! Не приносить же пользу тем стране, что водку пьешь со всеми наравне?! Для смеха годный лишь да для потехи, и влез бы в донкихотовы доспехи, да только потерял себя давно. А как найти, когда в башке темно?! Тому, кто в Божьих пальцах только дудка, Бог не дает ни права, ни рассудка. Но, может, тот для музыки и прав, кто музыкою стал, себя поправ. * * *
Пахнет разбитым арбузом
землю убивший январь… Ставший для ближних обузой, только лежи да кемарь. Ноль, но, нисколько не маясь и ни о чем не моля, просто лежи, отдуваясь, как паровые поля. Что зря стараться? Ведь снова слог — ни для сердца, ни про… Но все упрямей за слово бьется с бумагой перо, хоть за словечко простое, хоть никакое на вид… Видно, боится: простоя небо ему не простит. Лист отберет и чернила, чтоб не излить, хоть убей, все, что с тобой учинило небо по воле своей… Только что проку в папире, коль не дано тебе впредь сладкое право о мире горькую правду скрипеть. Вот и чернила напрасны, сколько себя ни трави, если нельзя о прекрасном с лютым восторгом в крови. * * *
Гонимый веком на убой,
я должен был успеть любому шепнуть на ухо, что любой бесценен небу голубому, что жить здесь, может, и беда, но там — для всех простор и крылья, что нам зачтется лебеда и легкость нищих душ ковылья… Что — лишь держи прямее строй! Пусть тех, идущих против, — в трое, ты веру в светлое утрой, и никогда не рухнет Троя… Все в прошлом. Не обув бахил, век озверевший лезет в души. Не слишком лихо ли Ахилл троянцев, словно рыбу, глушит?! Людей бы надо поберечь, их средь зверья — и так не густо… Иль порубить ахиллов меч решил все лишнее в капусту? Нам Троя больше не нора… Век победивший, что прозектор, смерть выдает тут на-гора, и ты лежишь себе, как Гектор, поднять не в силах головы, чтоб доиграть достойно драму, и труп твой проклятый, увы, не нужен даже и Приаму… Евгений Каминский — поэт, прозаик, переводчик. Родился в 1957 году. Автор восьми книг стихотворений и нескольких книг прозы. Публиковался в журналах «Октябрь», «Звезда», «Дети Ра», «Зинзивер», «Юность», «Литературная учеба», «Волга», «Урал», «Крещатик», в альманахах «День поэзии», «Поэзия», в «Литературной газете». Участник поэтических антологий «Поздние петербуржцы», «Строфы века», «Лучшие стихи 2010 года», «Лучшие стихи 2012 года» и многих других. Лауреат премии Гоголя за 2007 год. Живет в Санкт-Петербурге.
|