Свежий Номер

№ 9 (47), 2008

Десять натикало. Дрыхнет провинция.
Как вам живется, почтенная публика?
В небе ночном — далеко как правительство —
светится круглая дырка от бублика.
Город сдается на милость противнику.
В окнах знамена приспущены смятые.
Кто бы ты ни был — давай, по полтиннику
выпьем за царство мое тридесятое!
Здесь раззвенелась река семиструнная,
как сумасшедшая, пахнет акация,
рыжая кошка с глазами безумными
жаждет взаимности. В общем, Аркадия.
Демон во мраке стенает над кручами.
Колокол в церкви беззвучно качается.
В тесной кошаре барашки курдючные
ссорятся на языке карачаевском.
Вечность черствеет надкушенным пряником.
Кроме дуэлей и делать-то нечего.
За чередой нескончаемых праздников
не отличается утро от вечера.
Шагом чеканным хмельного поручика
я обхожу переулки и площади:
все здесь постылое, все здесь не лучшее,
близкое, небезразличное, в общем-то.
Скрипнула ставенка. Стукнула форточка.
Сдержанный смех, а, быть может, рыдание.
Медленно-медленно падает звездочка,
даже успеешь забыть про желание.
Из родника зачерпну приворотного
зелья — и время совсем остановится.
Тени поэтов из парка курортного
взяли привычку со мною здороваться.

Это — мой дом на краю живописнейшего ущелья;
Кухня — налево, направо — камин и келья,

где проводил я ночные часы в моленьях,
голову преклонив на чьих-нибудь там коленях.

Здесь, как мичуринец, я на грядке с молодым бурьяном
и лопухами валялся мертвецки пьяным.

Или, что твой авгур, за полетом веселой мухи
зорко следил, ковыряя мизинцем в ухе.

Здесь я корпел, как Пикассо над акварелью,
кислое молоко наливая в стакан варенья.

Здесь мой очаг. Здесь по лавкам голодные плачут дети,
ближе которых мне нету на целом свете.

И молодая жена от отчаянья бьет посуду
(видно, боится, что я про нее забуду).

Здесь вечерами мансарда свои расправляет крылья,
чтобы ее виноград и тутовник совсем не скрыли.

Осенью, что роскошнее царства династии Сасанидов
здесь я ослеп и был принят в общество инвалидов.

Здесь и окончу свой путь, если, Господи, не обидишь,
Ибо — живи сто лет — лучшего не увидишь.

Мы живем в настоящем, набившись в него как в теплушку,
по щелям закатившись, зажав за щекою полушку.

Как в телячий вагон, — так, что даже дыхание сперло,
огрызаясь сквозь сон, наступая друг другу на горло.

Рваный лепень латая, глотая паскудную пищу,
то о вечном вздыхая, то щупая нож в голенище,

кроя дамою треф, вдоль прохода развесив портянки,
от любви угорев, одурев от тоски и болтанки.

А за хлопьями сажи: пейзажи, пейзажи, пейзажи,
их не встретишь в продаже, таких не найдешь в Эрмитаже,

не своруешь, не срубишь, захочешь купить — и не купишь,
только руку протянешь, хлебало раззявишь, а — кукиш.

Не запрячешь под спудом, не сунешь поглубже, поближе…
«Я тебя не забуду, ни разу уже не увижу!..»

Плачешь, мордою к стенке, скукожившись знаком вопроса,
головою в коленки… И стучат, как стаканы, колеса.

Мы живем в настоящем, в другом — не могем, не умеем,
в нем — о прошлом судачим, в грядущее радостно верим,

тычем пальцами в даль, на расхристанный быт забивая,
забывая сдавать, забывая давать, забывая…

Разогнав паровоз, Книгу Книг разломав в развороте,
на обломках колес, на безумно крутом повороте,

от которого клацают зубы, как мелочь в кармане,
на обрубке железного рельса, застрявшем в бурьяне.

Планета поэтов и пьяниц...
Страна дураков и обжор...
Никто не наводит глянец,
никто не выносит сор.

Луну подъедают мыши,
спит пугало на колу,
танцует Марина Мнишек
на золушкином балу.

Курлычут куранты в небе,
дишкантит в ночи «Варяг»,
за кукиш на масле в нети
впрягаться бежит бурлак.

Романовых сановитей,
сжимая страну в горсти,
пьет горькую в Грановитой
Прозектор Всея Руси.

И чтоб не случилось чуда,
тайком от седых волхвов,
провел казначей Иуда
списанье святых даров.

Декабрь. В природе торжество.
Являя внешне вещество,
бесплотный дух вот тьме витает.
Луна как лед в бокале тает.

Волхвы, объятые парами,
мешки, набитые дарами
влачат устало на блок-пост.
Не выбрать неба между звезд.

Благоволенье, мир и лад
в любом, кто скинув маскхалат,
совсем как некий небожитель
решил войти в сию обитель.

Душа его мечтой томима,
узрев, что вам еще незримо.
А коли так, пусть знает плоть,
что грешный мир хранит Господь.

Хранит неяркий этот свет,
в сугробе гусеничный след,
на Рождество — тунца в томате,
и три патрона в автомате,

с равнин заметные едва ли
костры на дальнем перевале,
вершин заснеженных гряду
и Вифлеемскую звезду.

И отчий дом, и Божий храм,
и поминальных двести грамм
за тех, кто больше не вернется,
хотя дорога дальше вьется.

И тот бычок моршанской «Примы»,
что, адским пламенем палимый,
среди других небесных тел
как тихий ангел пролетел.

В глазах его — море сивухи
и Чудского озера сталь,
он трезвый не тронет и мухи,
он — гой, он — гяур, он — москаль.

Он — гость из болот пошехонских
в стране, где сквозь муть и застой
растет на реках вавилонских
столица орды золотой.

Москва ему — берег турецкий,
прописка — осиновый кол,
веселый вокзал Павелецкий
его под скамейкой нашел.

Засушенный будто таранька,
настырный, как стадо слонов,
он даже по паспорту — Ванька
и даже анфас — Иванов.

Мешая латынь с суахили,
с безумной болгаркой в руках,
он реет в строительной пыли
как Демон в ночных облаках.

То — теплая водка в стакане…
То — холод до самых кишок…
Белеет как парус в тумане,
в Аду его спальный мешок.