Свежий Номер

№ 11 (145), 2016

Я знала, что идущим земля поката.
Вы знали, что поката, но лишь пока.
Вы рисовали кубик внутри квадрата,
я рисовала сферу внутри кружка.
Сбивая влет и тени, и отголоски,
мы как-то не искали обиняков:
кто гусь свинье, кто — им же — волк тамбовский…
Зато у вас глаза под цвет носков.
Да, да, я знаю, кофе — это вредно,
да, да, я помню, сахаром полнеют,
и возраст, тот, что в паспорте, опасен,
коль понимать буквально эти цифры.

Я себе нравлюсь
в роли провидца-электромонтера:
лампочке той, что сейчас загорится, —
гореть до упора:
мы будем ругаться, будем мириться,
и снова — до гари.
Мы им оставим, как говорится,
эпистолярий.
Мы будем сходиться и расходиться
и в смыслах, и мнениях —
нам, слава Богу, не нужно учиться
словам в ударениях.
Нам, слава Богу, не нужно друг друга
как кислорода —
право же слово, с какого испуга,
в наши-то годы…
Вам теперь снится отроковица
из параллельного:
саночки, водочка да рукавица
мокро-макрельная.
Вы говорите, что наши лица
смоет старение…
Вы мне не нравитесь в роли провидца.
Но тем не менее.

Мне кажется, что с Вами мы встретимся в Сиатле
на опере кого-то, кого давно уж нет.
Мы наведем бинокли, подумаем: «навряд ли…»,
«О Боже, неужели…», и нам погасят свет.
Под музыку Руджеро, а может быть, Винченцо
Вы будете метаться: «она иль не она?»
А я вцеплюсь зубами в остаток заусенца…
Зачем я в этом платье, где голая спина?
Под музыку Руджеро, а может быть, Винченцо
Вы будете на пляже мне говорить про стыд
и на меня пытаться накинуть полотенце —
я буду обижаться и буду делать вид.
И мы поедем в город, а может, не поедем,
а может быть, останемся еще на пару дней,
и будем так друг другу любезны тем и этим,
а чем — узнаем после. Чем дальше — тем видней.
Под музыку Вивальди, а может быть Пучини
мы мысленно дуэтом то лето пропоем,
забудемся в деталях, заблудимся в причине
и бросимся в антракте друг к другу напролом.
…Лысеющий мужчина и тетка в глупом платье,
придумавшие лето себе среди зимы,
расходятся спокойно, почти на автомате,
поскольку это точно не вы, не я, не мы.

Ну а я ему вся такая: «Здравствуйте!
Разделяйте меня и властвуйте!
Без прелюдий. Чтоб сразу — к фугам,
чтоб без тысячи мелочей.
У меня голова идет кругом
от квадратности ваших плечей».
Ну а он мне такой: «Анна Пална,
Вы же знаете…»  И упал на…
как бы якобы на колено. И замер.
А они снимают с двух камер —
общим планом и крупным планом.
А у меня слезы — ну прям фонтаном.
Я иду на балкон, а он ко мне с зада,
а я ему вся такая: «Ах, не надо!» —
у нас с ним всегда на площадке химия.
А тут он слова перепутал про епитимию.
Я бы могла подыграть для вида,
чтоб все сначала,
но вспомнила, какой он по жизни гнида,
и не стала.

Он спал три дня, включая ночи.
А после столько же не спал.
И чтобы пить не в одиночку,
дождю в окно рукой махал.
Он говорил дождю: «Дождюша,
ведь я ж ей ноги целовал…»
Он говорил дождю: «Послушай…»
А дождь его перебивал
скороговорками про лето
и множил мысли на нули…
Да, нужно выйти за газетой,
за сигаретами, ну, и…

А там и вправду было лето —
Откуда, как? Еще вчера…
И он пошел вдоль парапета
и шел до самого утра.
Его манили чудо-девы
в свои заветные углы,
где прорастают все посевы,
и были руки их белы.
Ему кивали нувориши,
Святой презревшие Престол…
А он забыл, за чем он вышел.
И дождь забыл, зачем он шел.

Простите, но вы мальчик или девочка?
А то со мной уже бывали случаи.
Не дале как. Одна такая Евочка
мне выдала скупую, но горючую
про то, что никакая он не гомо,
и что-то там про лажу с хромосомой.
И сколько ему мама ни велела
считать своим свое чужое тело,
он — Ева, он Любовь, Надежда, Вера…
(на шпильках 43-го размера).

Мне выел мозг за вечер Вера-Ева.
Да, я согласна: девочки форева!
И хочется стонать убитой чайкой,
когда они сидят за стойкой стайкой
и льют неправду из бокальчиков
за подчеревочек.
Но все равно я больше мальчиков,
чем девочек.

Это не солнце в облаке спермы, это глазунья.
Это безумье, Евгений Наумыч, это безумье.
Вы кончите плохо, Евгений Наумыч. Плохо и скоро.
Надо бы в лоно. В церковь. Молитва — ваша опора.
Чтобы не бегали мутные мысли по кругу недуга
туда, где все гладко и вроде бы мягко, но как бы упруго,
и вы уже вечность стоите с порожней простертою дланью;
туда, где неистовой ланью, готовой к закланью,
на кромке дивана сидела Татьяна,
почти невесома,
в холодной квартире Теплого Стана
белого дома.
Ни угловатости, ни виноватости —
чиста святая.
Есть восемнадцать, нет восемнадцати —
кто ж его знает.
Ни подлого вздоха, ни желтого взгляда,
ни ложных авансов —
ей просто хотелось любви до упада
и медленных танцев,
неведомой сутью незримую полость
наполнить до края…
Вам тоже хотелось, да только кололось —
ну, с кем не бывает.
А жизнь, продолжая крошить себя дольками,
не мелочилась,
и Танька потом переспала со столькими —
вам и не снилось.

Седина в бороду — бес в ребро,
А Господь посмотрел и сказал: «Добро!»
И она посмотрела. Сказала: «Здорово!»
Только ангел-хранитель схватился за голову.

Товарищ генерал, вы умираете.
Вам очень много лет, и вам пора.
Вы только не волнуйтесь, вы же знаете,
и вас предупреждали доктора…
Пожалуйста, не трогайте очки —
они уже не слушают руки.
Подумайте о чем-то, отвлекитесь,
представьте Иру с теплохода «Витязь»,
таблицу умножения на пять,
расслабьтесь и не пробуйте дышать,
а мысленно летите за Урал…
Вам не нужны очки, мой генерал.

Ты не спи, не спи, городок,
я тебе везу передок —
у всех вдоль, а у меня — поперек,
мы с тобой столкуемся, городок.

Ты меня согрей, приголубь,
покажи, где рябь, а где глубь
в той речушке с киселем по краям,
и дорогу, не ведущую в храм.

Ты меня не сцы, городок,
для тебя мой век — и не срок,
и не миг, а просто смех, просто вскрик,
просто кто-то ножичком — вжик!

Я не люблю, когда звонят в дверь, не люблю.
И не люблю, когда стучат в окно, не люблю.
Мой цигель мне давно твердит: «ай лю-лю».
А я на слове никого не ловлю.
Я поживу еще чуток, поживу.
Я обменяю на гармонь трын-траву
и разорву ее, как есть, разорву —
играй, гармонь, тяни мою тетиву.
Уж я слезами поразмажу соплю…
С каких же пор я время так тороплю?
Ведь не люблю, когда звонят в дверь, не люблю.
И не люблю, когда стучат в окно, не люблю.

Летел орел да по-над Девоном,
над лесом, полем, рубероидом
и переругивался с Демоном,
себя считавшим гуманоидом
и на вопрос «Куда летим?»
твердившим: «В Иерусалим»…
Орел подумал и завис…
И взгляд его спустился вниз,
а там, не ведая греха,
сношался пес дурной породы,
садилось солнце, шли века,
стояли дивные погоды.

День начнется как всегда.
Я вам рада, господа.
Я от вас уже устала,
но еще не перестала
не хотеть идти туда,
где вас нету, господа.
А когда я перестану,
я пред Господом предстану —
без одежек, без сережек,
без привычных ручек-ножек,
в неизвестном мне обличье,
и скажу Ему по-птичьи:
«Ой…
Боже мой…»