Свежий Номер

№ 9 (143), 2016

Дорогой Город, Где. Я тебя ненавижу до колик. С годами
Начинаю прощать тебя не за мазут, а за рожи кустов акации,
Одуренный до сыпи в виде луны на небе романтическими местами,
Почему-то использующимися в качестве канализации,
О которых предпочитают память хранить бомжи и влюбленные,
К которым планирую пока что не относиться (к счастью).
Четвертованность ночи здесь мыслится вдесятеро учетверенной
И готовой к зачатью. Мастью
Каждой здешней собаки можно краплеными сделать десяток колод,
Окропить же нельзя ничего. От колодок к колодцу
Я бежал, Город, Где, но нигде мне не встретился вещий урод
С гордой целью сказать человеку, который был мной, что оно остается.

Вечерами я слышу, как ржавый октет тех дверей,
Что ведут изнутри в никуда, начинает меняться басами,
Оставаясь при шкурах прищемленных днем фонарей
И с такими же, как у фонарных анфасов, пустыми носами,
Задышавшими мир и из мира ничто не сумевших усвоить.
Места нет здесь ему, Город Где, и ты можешь меня успокоить
Только кнопкой в лесу, вызывающий ядерный гриб для ведра на борту
с помидорами,
Но тебя не возьмет он. Ведь здесь они все размножаются спорами.
И теперь, Город Где, как я рад, что мой дом,
Предназначенный к сносу, означен терновым венком
Вне твоих этажей. Я всегда ощущал, что в пространстве, где выключен свет
И не то чтобы нет ничего окончательно… Бог с ним, но Города нет.

Ты одет не по моде и не по погоде, и пусто в карманах прогнивших.
Ничего не даешь ты природе, и, кроме коллекций отживших,
Кроме листьев акаций, ничто не протягивал мне. Ожиданий
Я лишился давно. Но тебя предпочел бы лишиться с годами.
Будь мы связаны нитью невидимых всем полудетских мечтаний,
Происшествий и локусов, где нас с тобою застали, и лет,
Будь мы цветом одним на палитре моей одноглазой постели —
Но ты только пол-литра разбавленной чем-то сочащейся, льющей из щели
Мерзкой жидкости, Город, ты где! От тебя никогда не устану.
Заглянув в эту душу, я взгляда живого в себе не застану
В этом прямоугольном окне. Заберите его с темнотою. Но с тою
Я увижусь украдкой, а после отрежу глаза или рамы закрою.
Направляя свой дом в пустоту, где нет света и града,
Мы уедем. Ты не существуй вслед. Пожалуй, не надо.

А теперь, Город, Где, посиди в этой трети скамейки с гвоздями.
Я меняю размеры и ритмы, а ты? Это горло не видело смеха.
Обращаться, как ты, даже шлюха не стала б со своими гостями.
Я горстями бумажного кролика ем и не вижу в нем меха.
Дом, ушедший в пространство, венок окружал, как зевота.
Там я думал про то, что к тебе не имело совсем отношенья:
Что когда-нибудь всех нас спасет красота и охота.
Но в ответ не ускоришь ты и не замедлишь движенья,
Но под всхлипы предсмертные той, что звалась не Эпохой,
А слепой муравьиною маткой, плодящей плодящих,
Я один был и бодр, и торчащ, будто палочка Коха,
Та, в которую можно дудеть, уводя за собой настоящих.
Я ушел, милый Город, Где чуждость рождается раньше,
Чем наружу покажутся головы с криком ужасным страданий.
Человечество, лишь отправляясь к началу, становится старше.
Может, нам суждено в самом деле когда-то родиться. С годами.

В видоискателе жердей (квадратный, но не гнездовой),
Где снизу двери для чертей, а сверху бьется голова,
Проходит жизнь, как ураган сквозь вечный дворик угловой
В вулкан, активный, как Дункан с ее ногой из логова.
От наступившей на ежа и убегающей в проем
Идут четыре этажа смотреть, как вновь проходит все,
Мы вознесение Христа мгновенно в пыли узнаем,
И жизнь покорна и проста всему, чего желать еще.
Уходишь ты, как образец, когда окно протянешь в дверь,
Как на ходу заснувший чтец и в сон увлекший за собой.
Так не боятся ничего с петель слетевшие в теперь,
И воздух свеж, как ничего, и пуст, как дворик угловой.

Занавеска качалась в качелость, переворачиваясь,
За которой
Облака околачивались, не облокачиваясь,
И каждый второй оказывался более скорым,
Чем нулевой или самый первый.
Журналисты стояли, давя на нервы
И ноги от самой Нарвы огромной прорвой,
Напоминая призраки лодок сквозь метры толщи
Во время шторма.
Пришедший в норму всегда начинает хотеть больше.

Влюбленных мутные черты слились с бетоном и водой
В виду надменного куста без роз без глаз без мер без лик,
И чей-то велик, точно ты с его ненастной бородой
У ненасытности моста украден — будто бы велик.
В видоискателе окна, всегда носимого с собой,
Сквозят в проворности зрачка влюбленных мутные усы.
Вдруг памятника пелена проскочит в дымке голубой,
Как голубиная тоска сожрать ли? выплюнуть часы,
Что не усвоены — понять, как брату ухо откусить,
Принять — как ураган вовнутрь впустить, чтоб пылесосить мозг,
Примкнуть — как облако обнять — исчезновения вкусить,
Стоять — как покрывало бурь приделать к вычурности поз
Ну что ж, я червь, но я ползу, чтобы ползти и видеть мир.
Меня пленил он в первый раз, как это свойственно богам.
Плетет ужасную лозу бесстрашный Разинавсегдам,
Сокрытый, как и я не раз скрывал, спадая на клавир
В молитве музыки, у рта припавшей к медленности сфер,
Летанью дыр, движенью фаз, буренью звезд и смене дней.
Утрата осени чиста, как чист единственный пример,
И чистота его поста чем напряженней, тем верней.

Дубины, выправляющей изъяны, изъятой, не хватает нам, и все же,
Толстой был прав, и мы уже не можем при виде шляп не делать толстый вид.
Травина, принесенная с поляны кроссовкой, оставляема в прихожей,
Несхожей с инженерным выпендрежем и нежностью поехавших орбит.
Диваны, удивленные бессмертьем, стремят свои пружины к небесам и
Вращают утепленными глазами сквозь недра раскуроченных телес,
Аллеи, утружденные усердьем, по пышности сравнялись с телесами,
И чей-то облик, пнисто утесаем, выстругивал поленья из небес.
Дубина — обращенная скульптура, подобная явлению природы,
Замотанная в складки без названья цветущей ткани на плечах любвин,
Как будто гениальная халтура из партитуры выжженной породы
Вытравливает ветви пониманья, что ты не сможешь умереть один
Среди картин безумной катастрофы, вдавивших в стены Лувр и Эрмитаж,
Из всех томов вымарывая строфы, подобные лишь панике хирурга,
Как профиль кофе в разлитой эпохе крадется, напросившись на массаж,
И небо изгибается во вздохе промышленной спиною демиурга.
Дубины, обмирщенные поляны, возвышенные ЛЭПы и омеги,
Лесная дрожь, момент, непостижимость, ползущий по призванию термит.
Вдруг облако проглянет из тумана, и, возмущая душу в человеке,
Замкнется в нечто вечное пружина, и потолок над нами прогремит.

И вот кончилось тем, что из двери подъезда выходит Иона,
Расставляясь ногами по швам своего катиона
И антипода.
Начнем с того, что была суббота,
Человек сотворялся и тут же опять притворился,
И если бы тут на Иону напала Икота,
То мир бы не изменился.

Но Иона не вспомнен. До химии — море и море.
Как любой человек, он крота коротает у лунки.
Коротит электрический ток. На его полускулки
Он отбрасывал искры, как шкурки, и кит проплывает. О горе:
Убывает. Уже предисловие льется с обрыва
И горит кипятильник, опущенный в воду морскую.
Он тоскует по смыслу: то будто по имени иву
Называть, забывая в порыве, о чем он тоскует.

Вечереет. Колышется мозг над синеющей тьмой.
Беспокойны углы головы в этом мраке итоговом.
Проворочался Ной — это он сделал былью любое китовье,
Отказавшись от пыли и Богу построив богово.
В это логово рухнул Иона, ступив с крыльца
Прямо внутрь, оценив, что ковчег его был органическим.
Геометрия синего мозга внутри — будто схема Отца,
Если б был он, конечно, явлен геометрическим.
И еще раз начало истории. Смерть. Успех.
Потрясение. Ужас. Намокший кусок обоев.
Потому что Иона, вновь выходя наверх,
Первым делом снаружи встречается с китобоем.

Вот природа. Она на вид — как Давид псалма. Китобой —
Это пот волны. Она от природы бежит, шипучая.
Будто путч пронесется, и лопнет опять страна в перегной,
Вечеруя на воду, как всякий запас горючего.
Вечерит. Колыхается шпиль. На сушь выползает штиль.
Он мучителен.
Лает, падает, лает и жрет нас, купаясь в тине,
Но любой уленшпигель, как всякий роман с учителем,
В подтверждение ожиданий непродуктивен.

Днепродукт — это редкая птица с гарниром в глаз.
Мертвый глаз, породившийся слишком закономерно.
Китобой при виде Ионы неизбежно впадает в экстаз,
А Ионе — нельзя. Плотский мир. Естество трехмерно.

На китах, повинуясь инстинкту, но долго стоять нельзя.
Утомляет стояние в мире без всякой цели, и вот
Что-то ходит, по водам мира легко скользя, —
Мели,
Бог или пароход.

Там, во сне китобоя, у окуня хвост подлиннее куньего
И пушистей всего. Дрожит он, сходясь в примете,
От страха пискуньего.
Хвост — фантомен. Но ус китобоя — гарпун его,
И длиньше ему не светит.

Океан-океан, по сравнению с небом — кто ты?
Но и то лишь узким ободом атмосферы
Иллюстрирует Бога. Ты, как явленье моды,
Китобой — это кит наизнанку. Усы наружу.
Но кого ты рожаешь, земля, раз уходят воды?
Посмотри вослед. Диагноз: не обнаружен.
Ни к чему не готов, лишь к смерти во время веры
Всех безмерных в бездонных. К телу во имя дел.
Твой Иона внутренний чтил на куске обоев,
Что всегда и во всем человеку положен предел,
Как воде. Как солнцу. Ближайший — усам китобоя.

И не делать из них зонтов и колец для юбок,
Не есть их мяса,
Пролетая на Марс, не оглядываться на юг
Не утесывать тес, не вылизать водолаза.

Пролетая, гарпун летит и впивается в чей-то остов.
Интересно, как он соотносится с гарпиями?
Из дыры входит красный Иона, печальный мостров,
Конкурируя цветом своим с основными партиями,
Осыпая на лед морской небесную перхоть.
В тот же век вся эта туша падает сверху.
Эффект кинематографичен. Ост-ость, антенство,
Туша. Ниже.
Всю свою жизнь китобой живет, чтоб пройти мимо совершенства
Как можно ближе.
Кит же живет — не тонуть после смерти
в связи с высоким содержанием жира.
Гуманизм — это лживо,
И вниманье к усам обостряет одно лишь вниманье к усам,
Будто к сталинским шпилям или к шипам дикобраза.
Китобой — слышишь? — стань китом, проглоти себя сам.
Мясо. Мясо. Жир. Научные цели. Мясо.

_____

Закончен китобой. Уходит в дом Иона.
Подъезд скрипит стеной. Остыли макароны.
Кастрюльная вода орет, плюется, дышит,
И хочется всему в дому полупустом
Не в мысли — так в любви сравниться с Божеством
И пред Его лицом пройти как можно ближе,

Сменившись, пусть навек, гирляндою весов,
Благословивших жир и мокрые обои,
Фактура их и нас антеннами усов
Вновь примет, как сигнал во славу китобоя.

Вечереет.

Жизнь — шелест терновника в мозгу виновника
На выстрел крыжовника в лицо полковника
Под рокот шиповника в устах церковника
И шепот письмовника в ушах чиновника.
Как плоскость подсолнуха в ногах любовника
Сквозь запах хламовника в носу сановника —
Так трепет ольховника во сне кедровника
Не скрыл бы толковника в руках Садовника.