Свежий Номер

№ 4 (66), 2010

Вобавок ко всему придется идти к зубному врачу.
Была еще надежда, что удастся избежать этого визита: с утра зуб как-то присмирел, затаился, ныл неуверенно и вяло, вот-вот перестанет совсем.
Авось пронесет, думал Игорь, однако за десять минут до конца рабочего дня зуб ни с того ни с сего взвился, стрельнул коротко, но недвусмысленно, показал характер: не пойдешь к врачу — ночью опять спать не дам...
Все понятно. Игорь смирился, тупо защелкнул портфель и выскользнул из офиса, ни с кем не попрощавшись. Зуб, догадавшись, что сигнал дошел и решение принято, удовлетворенно отключился. До поликлиники минут сорок, можно было ехать и думать.
А думать было противно. Что за день, господи, не приведи! Одни колючки, и все зря. Он-то, имея, так сказать, полное право на раздражительность, вел себя кротко и грустно, предупреждал сослуживцев: зуб у меня...
Но сослуживцы, как все люди, любили страсти, а не тихие жалобы, потому пропускали его слова мимо ушей и переходили к своим, куда более жгучим новостям.
Такую же оплошность он допустил и утром, когда, стеснительно улыбаясь, сказал жене, что зуб опять… Она, торопясь на работу, как-то уж очень брезгливо поморщилась:
— Хорош! Говорила тебе — дернуть его надо... У меня сегодня оперативка. Вот будет скандал!..
Рыжая, воинственная, готовая за свою правоту взойти на костер...
— Желаю удачи… — прошептал он и, держась за щеку, заторопился в офис.
Ну почему жена раздражается? Почему вообще грубит? Он однажды попытался выяснить: так мила и любезна с чужими, а дома… И получил такой ответ: «Дорогуша, на то они и чужие, а ты свой, родной, что мне перед тобой на цыпочках ходить? Ты же знаешь, я за тебя любому горло перегрызу!» Игорю вовсе не хотелось, чтобы кому-то горло перегрызали. Он просто чувствовал себя сиротливо и досадовал на жену, что обещала встать за него горой, не размениваясь на мелочи. А он, как на грех, предпочитал мелочи...
Жизнь состоит из мелочей, думал Игорь. Как дом — из кирпичей и прочих деталей. В повседневности происходит тихая борьба: одни кладут кирпичи, другие вытаскивают. Вот курьер, к примеру. Как он должен реагировать, когда ему вручают срочный пакет? Известно как. А лохматый парень в джинсах, студент какого-то вечернего вуза, развалившись в кресле, нога на ногу, никакого интереса к пакету не проявил:
— Вы мне машину дайте. Наша в разгоне.
Игорь стал объяснять: так, мол, и так, время не терпит, можно и на метро, а тот ни в какую, отсылает к директору — дескать, попросите его машину:
— Вам надо, не мне.
Парню было чрезвычайно важно, чтобы его не принимали за курьера. Всем своим поведением он ревниво подчеркивал: я к вам случайно попал, вам не чета, чихать мне на всю эту бумажную возню. Я свое возьму, не волнуйтесь.
Пришлось спросить напрямик:
— Вы отказываетесь отвезти пакет?
— Почему? Киньте. Пусть лежит.
Что делать? Жаловаться на курьера — унизительно, недостойно. Самому съездить — некогда, предстоит немедля договариваться с саратовским филиалом, а это волынка, легче с Владивостоком созвониться. Закурил, чтобы зуб приглушить, нервы успокоить. Повздыхал и позвонил в министерство:
— Слушай, друг, пакет для твоего шефа готов, но наш курьер на бюллетене, пришли своего...
В трубке загудел, заурчал басок:
— Ну, знаешь, всегда с тобой сложности. Действуй...
Пропади вы пропадом, подумал Игорь, пошел и кинул пакет — пусть лежит! — на стол курьеру, который ворковал по телефону с какой-то кралей.
А с совещанием в Саратове вообще не повезло. То есть сперва повезло. Он против ожидания дозвонился сразу, застал всех на месте, за пять минут договорился о совещании во всех деталях и, обрадованный, побежал докладывать начальнице отдела, Красавице, как ее называли. Та выслушала, тщательно обтачивая карандаш (она любила самолично чинить карандаши), покивала головой и вдруг спросила:
— Письма не вижу. Где письмо?
Оказалось, без письма нельзя. Коллеги из филиала должны сперва письменно обратиться с просьбой провести совещание у них.
— Так они же согласны!
— Бумага должна быть. В деле.
Никакие объяснения не помогли. Вначале было слово, теперь бумага...
Пришлось опять звонить в саратовский филиал (на этот раз на соединение ушел час), изложить ситуацию. А с того конца провода — идея: давай упростим, мы тебе по факсу наш бланк, напиши-ка за нас это самое письмецо, раз уж оно вам позарез необходимо, подмахни похожей подписью — и дело в шляпе...
Действительно, чего канителить? За десять минут сочинил письмо «от них» по всей форме, набрал на компьютере и понес начальнице отдела, бойко отрапортовав, что вот, кстати, только что по факсу пришло требуемое письмо. «Они, молодой человек, оказались умнее вас!» — сказала Красавица, начертала сбоку резолюцию, но этим дело не кончилось: «Теперь пишите им ответ, что мы благодарим и согласны. Перечислите все пункты. Я подпишу».
Фу ты, черт. Назвался груздем, полезай в кузов. Накатал, значит, и ответ на собственное сочинение. Понес на подпись.
Красавица изучала, изучала бумагу и повела левой бровью:
— Вы текст вычитали?
— Разумеется.
— Нет, не вычитали. А я ведь просила — каждую буковку! Посмотрите предпоследний абзац.
И раздраженно вернула письмо.
Фраза как фраза. Все нормально. Ах, вот — запятой нет! Зануда. Могла бы сама проставить, читала ведь с ручкой на весу. Ладно, получай удовольствие.
— Извините, — сказал он. — Я не выспался... — И запнулся: стоит ли про зуб?
— Ночью надо спать, — неопределенно улыбнулась Красавица.
Пришлось молча достать шариковую ручку и аккуратно внести недостающий знак. Но начальница письма не приняла, и только хотела что-то сказать, как ее упредил телефон, прошло не меньше четверти часа, пока она вела с кем-то любезную и хитрую игру...
Раз не отпустили — стой и жди, разглядывай стол, поблескивающий, как ледяное поле для фигурного катания. Потом еще столько же времени выслушивай комментарий начальницы по поводу того, какой прохвост тот, кто ей звонил, и как надо было балансировать (Красавица любила демократически объяснять свои действия). Наконец она запустила пальцы в свою прекрасную черную шевелюру, напоминающую всем, что в ее годы она еще хоть куда (хотя все знали, что она крашенная). Тряхнула головой, вспомнила про письмо:
— Нет-нет, я не люблю поправок. Перебелить!
Она была весьма скрупулезна во всем, что касается формы.
Тут уж притихший зуб взорвался, Игорь чуть не взвыл. Шатаясь, отправился к принтеру…
…Рабочий день клонился к концу, когда бумага была подписана.
Красавица не преминула подчеркнуть, что, извольте запомнить, в архивах должен остаться след каждого мероприятия, прошу впредь не отнимать у меня времени попусту... И, наконец, обе бумаги — «их» письмо и копия ответа — подшиты в дело, а первый экземпляр он у себя в кабинете изорвал в клочки и швырнул в корзину... Совсем потерял чувство юмора, подумал он. Вместо того чтобы пробежаться по отделам и рассказать живой анекдот, как сам себе писал и отвечал, вместо этого уставился в стенку и трясся, словно псих. К тому же зуб, явно издеваясь, выстрелил, как из засады.
Понятно. Зовет бормашина!..
Тошно жить на белом свете...
В поликлинике обреченно занял очередь (с острой болью уже стояло трое!) и со злорадством долдонил себе: будет больно, ах, как больно, невыносимо больно! За дверью гнусно свиристела бормашина. Старушка слева поинтересовалась, к кому он записался на прием, и руками всплеснула от удивления, что он не знает. «Врача надо с умом выбирать, молодой человек. Я-то знаю, к кому иду!»
...И настал черед взойти на плаху. Сел в проклятое кресло, откинул голову, как петух под ножом, раскрыл рот — инструмент с зеркальцем отправился на разведку по тылам его челюстей. На всякий случай зажмурил глаза. И поймал себя на том, что даже не разглядел врача, совсем отупел — безразлично, в чьи руки попал. Некто в белом халате, и все. Да и врач, наверное, столь же отвлеченно воспринял очередного пациента: некто с разинутым ртом. Так и сидел, давя затылком предательски уютную подставку кресла: скорей бы все началось и кончилось.
Некто в халате, по-видимому, отошел, листанул его карточку, послышался шорох, потом мелодично прозвучал женский голос, назвавший его по имени-отчеству и пожуривший за то, что он так невнимателен к себе — начал год назад лечение и бросил...
Голос был теплый, участливый, это было так неуместно, что он открыл глаза, неловко повернул голову и увидел лицо молодой женщины, доброе, ясное и словно давным-давно знакомое, чуть ли не с детства.
Женщина взяла хоботок бормашины, утешительно и слегка устало улыбнулась:
— Запустили вы коренной, будем спасать... Завтра еще повозимся немножко, прочистим канал — и готово!
Ей-богу, в ее голосе было что-то материнское, мамино.
Он почувствовал совершенную покорность, почти невесомость. И не успел Игорь под свистящим сверлом вздрогнуть от боли, как ласковая рука уверенно прижала его голову, и он услышал необыкновенные слова:
— Потерпите, солнышко. Пожалуйста!
И вдруг ему захотелось, чтобы еще раз посверлили. Но, к несчастью, не понадобилось. Женщина отпустила его голову, захлопотала, погрузила лекарство в канал зуба, поставила временную пломбу. Быстро, ловко, аккуратно, но молча.
Все. Надо уходить. Так скоро?
Прощаясь, он замялся у полуоткрытой двери — а в нее уже протискивался человек с флюсом, — все равно не выдержал и спросил:
— Вы говорите, завтра? Вытаскивать нерв такой длинной тонкой иголочкой? — Но его слова прозвучали вовсе не испугано, а по-мальчишески звонко, словно он пропел и взмахнул крылышками.
Человек с флюсом посмотрел на него, как на идиота.

Где-то в середине шестидесятых годов по приглашению Союза писателей Румынии я приехал в Бухарест. Меня встретили, как положено, и познакомили с сопровождающей (назавтра надо было отправиться в поездку по стране). Эта была шальная девица, востроносенькая, круглолицая, лет за тридцать. Не назовешь красивой, но такая живая, кокетливая, женственность — прямо, как силовое поле. Тараторила не умолкая. Звали ее Элен Фуртуна. Надо сказать, что кроме «фортуны» в ее фамилии звучала и «фуртуна», что по-румынски означает «буря, гроза» — это ей больше подходило.
За ужином я узнал, что она из Олтении (где и я оказался в конце войны), было ей лет шестнадцать, когда пришли русские, и в нее влюбился молодой капитан, осыпал подарками, был щедрый, удалой. Он буквально вскружил провинциальной барышне голову, потому что еще недавно она смертельно боялась большевиков, считая их грубыми дикарями, азиатами. А этот капитан, который квартировал у них в доме, был обходительный, жизнерадостный, настоящий кавалер, хотя и был представителем другого мира. Он немножко владел французским, на школьном уровне, но этого было вполне достаточно, чтобы объясняться с Элен, которая легко болтала на этом языке, как все уважающие себя румынские гимназистки.
Капитан хвастался своей родиной, несущей свободу всем трудящимся, насмехался над богами, королями, всякими условностями и церемониями. Молодой русый победитель с голубыми глазами, он подъезжал к ее дому на трофейном автомобиле, бросал к ее ногам цветы. Элен чувствовала себя принцессой.
Он громко смеялся, увлеченно учил ее водить машину и разным русским словам. Завернув в какой-нибудь безлюдный переулок, целовались они бешено. Еще месяц назад могло ли такое прийти ей в голову? Месяц назад русские были врагами. А теперь… Война еще продолжалась, она откатилась на запад, но Элен казалось, что никакой войны и не было. Судьба, как ветер с Востока, принесла ей любовь. Как это глупо, что народы враждуют, что незнакомые люди вслепую убивают друг друга. Губы к губам, голова кружится, — вот ответ на все политические запреты и запугивания…
Но счастье было коротким, капитан должен был идти дальше, его часть перебрасывали в Югославию, он вытер ей слезы и, обещая вернуться, на прощанье подарил ей тот самый автомобиль…
Всего неделю Элен лихо разъезжала по городу на собственном автомобиле. Волосы ее летели по летнему ветру, прохожие шарахались, а знакомые не верили свои глазам — во дает эта чертовка!
Однако советская комендатура что-то шепнула румынским властям, а те в свою очередь вежливо, но весьма настойчиво посоветовали ей сдать машину, на которую ни она, ни ее залетный русский ухажер не имели никаких прав…
Так Элен, как говорится, спешилась, вернулась на землю. Какое-то время она еще надеялась, что капитан вдруг нагрянет в ее городок, обнимет с разбега. И вернет ее автомобиль… Впрочем, бог с ним, с автомобилем. Жив ли тот молодой капитан?
Может быть, он стал генералом, потолстел, обзавелся семьей и забыл свою румынскую девочку. Но она-то его никогда не забудет. Она русский язык выучила и вообще русских любит…
После ужина я пошел в гости к поэту Александру Андрицою, выпивохе и вертопраху. Слово за слово, я сказал, что еду завтра с Элен.
— А! Элен! Кто ее только не трахал!
Я смутился. Все-таки мой статус иностранного гостя…
— Я тоже должен ее?..
Не помню, что ответил Санду, но помню, что спал я беспокойно, а утром, когда в условленный час спустился в холл гостиницы, меня встретил работник румынского Союза писателей, который сказал, что он будет сопровождать меня в поездке, Элен не может по каким-то причинам…
Я поймал себя на том, что мне весьма досадно, хотя эту замену я, выходит, сам и спровоцировал. И со стыдом представлял себе, как Андрицою после моего ухода ночью звонил куда надо и советовал не ставить советского гостя в неловкое положение…

P. S. Элен стала потом переводчицей стихов Ахматовой, спустя несколько лет я с удивлением узнал, что она увела из семьи моего знакомого, переводчика Твардовского и Есенина, вышла за него. Брак оказался долгим и прочным. Элен продолжала сотрудничать с Союзом писателей, сопровождая советские делегации. О ней рассказал мне Василий Росляков, побывав в Румынии, он же вскорости опубликовал в «Огоньке» (№ 3 за 1969 г.) рассказ, в героине которой угадывалась Элен.
Я, встретившись с ней в Бухаресте, сообщил ей об этом, она сказала «Знаю. Читала. Но при муже не говори…».
Давно их нет на свете. Я все хотел перечитать рассказ Рослякова, и вот, наконец, он мне случайно (а, может, неслучайно?) попался на глаза. Решил, сначала напишу, что помню, потом (чтоб не мешал, не накладывался на мою память) обращусь к рассказу.
Так и поступил. Рассказик оказался сладким, сентиментальным, называется «Много, много люблю вас…». Про подаренный автомобиль — ничего, но описание самой Элен удачное, верное:
«Смуглое личико, заметное, глаза притомленные, томные, блузка с подвернутыми рукавами и мини-юбочка выше круглых коленок. Ни девочка, ни женщина. Сейчас ее лицо было расслабленно, безвольно и уже далеко не юное. Через стол она притронулась пальцами к моей руке, чтобы я придвинулся поближе. Глаза ее смотрели на меня в упор.
— Я любила, Васька, одного человека, вашего, советского. Я была тогда маленькая, красивая, учила гимназию…»