Свежий Номер

№ 8 (46), 2008

На языке небесном, неземном —
тут речь о воспарении, а значит,
им изъясняются, когда незрячи
и пылки, остальным — привет горячий —
всем тем, кто порознь, кто не два в одном.
Всем остальным — привет и будь здоров —
давно забывшим, как болеть друг другом.
За раем — ад. И — снова. Круг за кругом
претерпевать, наламывая дров
такие кубометры, что при этом
излишен явно мобиле перпетум —
энергии достанет, чтобы вечно
лететь Земле, где путь проложен Млечный.

На языке небесном и — земном.
Поскольку здесь же рядом, за окном,
да вот — прислушайтесь! — листва лопочет,
на ветер жалуется, тот хохочет,
и, примиряя их, река речет
на языке почти что человечьем.
И плавно-плавно речь ее течет.
И замолкает ветер — крыть-то нечем.

На языке, которым говорит
поэзия, на языке, в котором
осенний день как первый раз горит,
а не привычным (вот — опять…) повтором,
на языке извечном, корневом,
на языке забытом, но живом
пошли, Господь, твоим подобьям слабым
не говорить, так понимать хотя бы…

Твердь небесная — истинно твердь:
от «твердеть». И все тверже и тверже.
Как бы нам исхитриться, и — верть! —
ускользнуть от диктата.
                                                О Боже,
сколь законы твои тяжелы.
Бьешься, бьешься о те же углы
в темноте — и себе же дороже
мелочь знанья. А толку копить! —
все меж пальцев песком просочится.
И глядишь, уже осень стучится:
искупи, — говорит. Искупить?

Птичка Счастья с прощальным «курлы»
(за подсказку спасибо, Иосиф) —
и взаправду ведь, Господи, осень.
А все так же углы не круглы.
И все так же на вечный вопрос:
вот живем, а зачем? — нет ответа.
И тем паче — привета. Без слез
нам юдоль и не мыслится эта.

Да еще и прощенья просить!
Боже милостивый, но за что же?
Если б жизнь! А то — так, поносить
дали, и — отдавай-ка одежу!
Мир прекрасен, о Господи, твой,
ослепителен, — кто бы и спорил! —
только ты нам являешь его
скупо — словно сквозь дырку в заборе.

Ты пасешь нас в надежде спасти.
Мы грешим, коль свобода не светит.
Уж войди в положенье, прости.
И послышалось: «Дети вы, дети…»

Как тихо спят у изгороди тени,
и как мне душно в этой тишине.
Стоп-кадр. Одно из жизненных мгновений —
наверно, не решающих, но не
исключено, что важных: почему-то
застряло в памяти — июль, жара,
тень бабочки, как на просвет, пестра
и радужна. А на душе так смутно.
Чего-то жду?.. В оцепененьи день,
В оцепенении, дремоте, лени...
И тихо спят у изгороди тени,
и душно... Только бабочкина тень
скользит себе легко и прихотливо,
и сонным взглядом я слежу лениво —
танцуют бабочка и тень ее. «Тень-тень,
тень-тень», — щебечет звонкая пичуга —
другой фрагмент из жизненного круга,
за ним — еще... Нет, память, погоди
темнить, опять запутывать заране,
вернись в тот полдень лета посреди,
свой объектив на резкость наведи —
зачем-то же из тьмы воспоминаний
всплывает эта пища для ума?
В чем суть, что важно, что на первом плане?
Тень бабочки? Ах, это жизнь сама...

Вот и все. Лето, видно, идет к концу.
По утрам холодает.
То, что мне надо было сказать Отцу,
я пыталась, но — да ведь? —
вышло как-то невнятно. Ропща, стыдясь.
Что еще в этой каше? —
из укора с пардоном привычная вязь,
и стеснительный кашель
умолчаний, и то, что всегда свербит
в подсознаньи — фиг с нею,
с этой путаницей обоюдных обид,
и т.п. — не честнее ль
прямо так и сказать (в преддверьи зимы,
в ожидании вьюги),
откровенно признаться: не очень-то мы
помнили друг о друге…

Полгода, нет — какое! — трети две
от года прозябаем — зябнем, дышим
на пальцы, друг о друге мало слышим,
закрывшись по домам, и о листве,
траве, цветах — о лете, о тепле
тоскливей вспоминаем мы и чаще,
когда в просвет сквозь ледяные чащи,
что на оконном выросли стекле,
пытаемся увидеть предстоящий
день. Только контур будущего слаб —
запорошен и потому невнятен —
так, ни о чем не говорящих пятен
калейдоскоп. И хочется хотя б
намек узреть — предупрежденным легче,
ведь знал бы — так соломки подстелил…
А лето далеко еще, далече
и белый-белый
белый свет не мил…
И чувства спят, один досужий разум
влечет глядеть в застывшее окно
и смысл искать особый в том, что разом
все и сокрыто, и обнажено.

В провинции глубокой, где живут
несуетно — просторно и неспешно,
где даль светла и воздуху — хоть ешь, но
он где-то видел это дежавю,
абориген насупленный, и все он
туда и шлет (должно, в Караганду) —
и даль, и свет, и воздух, и звезду
вечернюю высокую, на села
лиющую покой и благодать.
А в городе  такую не видать —
не климат, видно, в суете и гаме,
где мы, не поднимая головы,
живем  в раздрае чувств: увы, увы,
вот было б хорошо обратно к маме,
где даль светла, кристален воздух, тишь…

Вздыхает осеняющий крылами:
ну, знаете, на вас не угодишь!

Вот мчит меня экспресс — день, ночь, и день, и ночь —
а те же за окном пейзажи и приметы:
и елки-палки те ж, и иван-чай — точь-в-точь
все тысячи км, все северное лето.

О бедное мое! Как скромен твой наряд,
как далеко тебе до розового сада,
где небеса — о, да! — торжественно горят.
там — рай!.. Но прав В.В., и нам туда не надо.

Мой русский север — пусть тут всякий как ничей,
а только углядишь родного края крыши,
и — ярче облака, пышнее лес и выше,
и милый иван-чай пылает горячей.