Главная страница Главный редактор Редакция Редколлегия Попечительский совет Контакты События Свежий номер Книжная серия Спонсоры Авторы Архив Отклики Гостевая книга Торговая точка Лауреаты журнала Подписка и распространение |
Свежий НомерПЕРМЬ НА КАРТЕ ГЕНЕРАЛЬНОЙ. Поэзия
Дети Ра ДРОЖАЩИХ
НОЧНАЯ РОДИНА МЕНЯ НЕ ОТПУСКАЕТ
Век
Кривляясь в небесах колоннами теней,
густая клинопись прощальных журавлей к посмертью тащит нас, как раненого с поля — до бруствера, где свет сгибается от боли в зрачках архангела, шута без колпака; а то, что, уцелев от божьего пинка, осталось, — на земле, в земле, в слиянье спален со спячкою могил, с надгробьями читален, без прохиндейских лиц, привыкших к наставленью слепых камней и птиц. Смеясь прогнившей тенью, с тобою длится связь. Связь, равная мгновенью. Терем
Творенье в тереме умрет,
но не истлеет, не истлеет; о, кто во тьме уразумеет, что ждет его, пока не ждет никто иль, может быть, ничто в своем обличье леденящем? Все это странно: в предстоящем не удивится нам никто. Приемля оболочки тел в свои земные гардеробы, природа дремлет, сенью гроба накрыв того, кто жить хотел, не подавая торжеству намека на свою гордыню, через печальную пустыню влачился; падшую листву кто, воскрешая, пел, склонясь в каком-то призрачном слиянье с ненастным тленом, на прощанье предощущая с тленом связь; кто всюду чуял божество: и в первородной оболочке души, и в трепетной сорочке деревьев, что крепят родство со всем, что, прекращая бег, не отпуская нас, трепещет, взрослея, неподвижно блещет, лелея милый, падший век; и на колени становясь перед нагим подлунным зверем, он мнил себе: высокий терем в далекой бездне любит нас; с колен, не пачкая одежд, нагие поднимались души туда, но кто взошел, послушай, туда, не ведая надежд? иль испытующее нас морские бездны помрачило и вознесло из бездн светило, и сотворило в тот же час над нами свой вершинный свод, что не истлеет, не истлеет; никто в сей храм не попадет из смертных, — только тот, кто сеет, как подобает божеству, терпенье и любовь к терпенью, что, покидая терем тенью, нисходят в падшую листву. * * *
Что пигалиц в траве, мелькающих снежинок
с сухими ртами угасающих травинок. Игольчатую честь в скоробогатой кривде и страх не утаить; а там — разлука выйдет. И жадность нежную, и сухость перебранки ковшовой пустоты со звездной несознанкой — целуй — не утолить. А с неба — свет неровный мерцающих когтей над бором преогромным. Сугробы нахолмив, нахохлившись над Воей, по деревенчатой, сугробчатой по воле, ночная родина, приди на огонек, тьма, взятая из тьмы; я тьмою занемог. Круглобогатый свет и ветер крутолобый мне улыбаются с колючей братской злобой. Ночная родина, тьма, взятая из тьмы, — то ветер в дверь, то зверь, а то холмы. Не пожалев тепла, с двери сдирая дранку, насвищут, налетят снежинки-шухерманки; кривобогатых изб ответно боль истает — ночная родина меня не отпускает. Дышу я полем, а метель — полянкой, вольняшка — волей, нежность — мальчуганкой. Я свет люблю. Тьма тьмицу запрягает. Ночная родина меня не отпускает. Январский снег
1
Чело челомкают снежинки, в метельной тяге — ни кровинки. Кусай губу, прихмурь бровинки. Воланом бурь январский снег повис — ни с места. Рвись, белопенная невеста, и очи щурь. Любовь ли сходится с любовью, чей свет восходит к изголовью, чуть притемняясь тонкой бровью при свете дня. Возьми меня — измором вечным, шептаньем звезд, укором млечным — из рук огня. Век, ежестрастно, семидневно гори, сгорай — небесно, гневно, рвись, семидневная царевна, при свете дня. Напевно-бледной белладонной возьми меня с ланит, с ладони — возьми меня! 2 А там — пропасть, а там — влюбиться. Слегка дурашка-чаровница, слегка снежок, слегка жар-птица, слегка намек, — среди снегов снежинки рая летят, полет в огонь сгущая, а огнь — в снежок. Снежинки, неженки, смешинки, из подтанцовки балеринки, метелью чиркают снежинки при свете дня. И очи точит, кровоточит, при свете дня темнее ночи — возьми меня! Порханье бабочек к условью сословья бабочек — с любовью, к смешенью уст и краесловью; и гнуть, как встарь, по насту киноварью с кровью кривить пургу кривокоровью — гнать в огнь, в январь. 3 Двуострый снег лежит без ножен. Январский снег рукоположен чистописаньем. Гнать негоже по насту пух и в огнь вогнать двуострой стружкой, разлук и снега заварушкой — без оплеух. Начален снег и вдоволь вдовью тьму — к скудострастью, к скудословью — перепорхнуть с крученьем бровью — не та возня. Любовь ли сходится с любовью, восходит свет — к светил становью: возьми меня. Начален снег и непорочен, и многокрыл, и так непрочен, вертепской бездной обесточен — привет заре! И разневестилась разлука. Не отвечай — ни тьмы, ни звука — снег в январе. Нежноглаголанье
Гнет первопечальный.
Мое время — тленье. Мой свидетель тайный ангел изумленья. Колокол. Страданья. Осторожность гула. Твое имя — тайна звона, вельзевула. Красотой наполнен звон необычайный. Мое время — полдень, твое время — тайна. Завещаю тень я, нежноглаголанье ангелам паденья, ангелам летанья. Ангел непорочный, прерывая пенье, закрывает очи над водой забвенья. Всех в туман уносит вихрь, черноглаголен, поднимая осень в небо колоколен, солнца, колыханья колокола, склона; вместо осязанья изумленье звона. Друг мой стародавний, в белый день прощанья пожалей о дальнем тишиной страданья. Южный крест
Я весь в огне. Я вижу Южный крест.
Снежинки Севера сцепились язычками — и Млечный Путь в морозной мгле над нами повис фатой невесть каких невест. Но я — в огне, я вижу Южный крест. На веслах спят созвездия морей. Недвижна мгла и мраморноволоса, и снег повис, порханья тяжелей. И Южный крест — так вытянут раскосо, скривив зрачки — на гибель кораблей. И смуглый стан объятиям платка не удивлен. Удивлены колени твои, пыльцою взгляда мотылька чуть припорошены, в режиме построений мурашек мглы; и закругленность тени поверх колен — от первого глотка так сладостна. …И если тень небес хоть что-то знает, на тебя взирая, о нас двоих, из ножен вынимая двуострый взор, огня цветущий крест, заплечный меч из ножен самурая, остановись — и замирай скорей. Оплакан всласть дождями королей неясный сад. Синей семи морей, чужое море мраморно мореет, чужое солнце землю не согреет. — Остановись, оставь меня, согрей! Колючий блеск змеится вдоль клинка. И тишина нежна, кругловолоса, и собирает смуглая рука бесшумно-кипарисовую косу, что расплетают взглядом мотылька. * * *
Усмиряла ласкоструйным смехом, ивняка безлиственным молчаньем и к свирели опоздавшим эхом — молодым и бешеным прощаньем. Незакатной бездной трепетала — и слезой по темноте катилась; горевала — и не умирала, потому что плакать разучилась. Если б ниже ангелы летали и в сады притихшие садились, если б люди праведными стали, то сперва бы плакать разучились. Обо всех ушедших без возврата, о холмах коленопреклоненных, и о падших отроках крылатых, и о всех забытых и влюбленных. И в садах заплаканного рая дорогие тени рассмеются, ласкоструйным смехом отрезвляя, и по нам печально улыбнутся. Владислав Дрожащих — поэт, эссеист, журналист. Родился в Перми в 1952 году. Член Союза российских писателей с 1991-го года. В конце 80-х-начале 90-х входил в творческую группу «Политбюро». Участник Первого Всесоюзного фестиваля поэтических искусств «Цветущий посох (Алтай, 1989). В 1992-м году в Перми издана первая книга стихов «Небовоскресенье», затем — «Блупон», «Твердь», «Рифейские строфы». Печатался в журналах «Юность», «Золотой век», «Урал», в антологиях «Самиздат века» и «Современная литература народов России». Лауреат премии журнала «Юность» за серию эссе. |