Свежий Номер

№ 7 (45), 2008

Очередная повесть Юрия Беликова «Игрушки взрослого мужчины» с новой стороны раскрывает талант этого самобытного уральского поэта и прозаика. Автор остается верен найденным стилевым особенностям. Мы по-прежнему погружены в условный мир. Пермудск, Червоточинск — нет на карте таких городов, — а между тем, все, что описывается в повести, до боли узнаваемо, вплоть до места возле пермского классического университета «…за готически мрачным корпусом военной кафедры, под сизым шлаком крутой железнодорожной насыпи, в буйных зарослях взнявшихся на майском тепле уральских кленов-ясеней, куда тянулась, извиваясь удавом, толстая коленчатая труба…»
И все же если первая повесть автора «Изба-колесница», опубликованная в 1-2 номере «Дня и Ночи» за 2007-й год, в большей степени была событийной — поиск затонувшего в 1913-м году в северном болоте «Колокола дома Романовых» и череда развернувшихся вокруг этого страстей, то в «Игрушках взрослого мужчины» нашему вниманию предстает своего рода психологическое исследование. В центре повествования некто Шрамов, как и всегда у Юрия Беликова, герой с «говорящей» фамилией, которому, судя по фамилии и отметин на лице и теле, порядком досталось в жизни. Но, пожалуй, кроме этого намека, Шрамов социально никак не определен, если не считать упоминания об окончании некой «ГШД — годичной школы диверсантов», тоже весьма иронически-закамуфлированной и потому условной структуры.
Между тем, именно благодаря этому авторскому приему и устранению внешних подробностей нам и удается сосредоточиться исключительно на внутренней стороне жизни героя. Перед нами — перемещающиеся фантомы беспокойной болящей памяти Шрамова. Преимущественно — фантомы возлюбленных женщин и фантомы собственного «я», порожденные (видимо, и у фантомов могут быть дети?) фантомами тех самых женщин. Однако это — не сопливое самоковыряние… Шрамов — вовсе не слабый человек. «У него даже есть бумага за подписью Ельцина, который лично благодарит Шрамова за мужество, проявленное при обороне» «Белого дома». Правда, Шрамов не придает ей большого значения и не считает себя героем: «Хватает уже и того, что он изредка слышит: «Смотрите! Вот этот тихий и скромный человек, сидящий за нашим столом, защищал «Белый дом»!»
— В августе, — с досадой уточняет он».
За этим исполненным «досады» уточнением, — информационное умолчание, каких немало наберется на протяжении всего произведения. Кто включен в новейшую российскую историю, тот поймет «досаду» героя: потому что был еще октябрь 1993-го. В умолчании — очевидная внутренняя переоценка причастности к одному историческому событию и не причастности к другому. Для иного сочинителя тут бы потребовались страницы описаний. Для Беликова же достаточно реплики, в которую свернуто многое.
Любопытно, как представляет автор «Игрушек…» мотивацию самого хода истории. «Есть подозрение, что закройщиками Времени становятся двое каких-нибудь безуглых, неопознанных миром и не утоливших страсть любовников». Оценка, безусловно, иррациональная — с точки зрения той же политологии. Но именно эти, иррациональные оценки, которыми пронизана проза Юрия Беликова, странным образом обретают победный вес подспудной жизненной правоты. Вот только один пример: «Сейчас он не помнит из тех дней ни фюрерской челки беспалого вождя, ни номера своего отряда, ни подъезда «Белого дома», у которого стоял их отряд, ни кухонно ползущих по облицовке здания тараканьих надписей типа «Забил заряд я в тушку Пуго» (на поверку ернически-провидческой, потому что Пуго оказался приличным человеком и застрелился)… не помнит трясущего все той же фюрерской челкой, заполошного Гарика Сукачева с кудреватым Макаревичем, выступавших у фасада «Белого дома» перед его защитниками, когда те склубились в тысячи; …но никогда не забудет, как в 5 утра, когда объявили отбой тревоги, и Шрамов присел у варварского костра, разложенного на государственных плитах, он увидел юношу лет восемнадцати-двадцати, читающего книгу. Заглянув через плечо, изумился: столбцы стихов! Шрамов придвинулся ближе: Батюшков! Еще ближе: «А Кесарь мой — святой косарь…» Эхма! Именно эту строчку они любили у Батюшкова со Светой! Ну, не провидение ли? Когда толпа кричит на площади: «Кесаря!», безумный, на полжизни погасивший свет сознания Батюшков, почти через два столетия диктует нам из пророческой тьмы чтецким выбором баррикадного юноши: «А Кесарь мой — святой косарь…»
В беликовской прозе много таких — «боковых» — теней. Например, описывая «Пермудск, вечное пристанище шрамовых» и уподобляя придавленный тучами город консервной банке со вскрытыми наспех краями и наклейкою «Сердце Пармы», а чуть ниже — «SOS! Износ 200%», автор, конечно же, рассчитывает на осведомленного читателя. Потому что «Сердце Пармы» — название романа Алексея Иванова, ставшего до того официозным пермским (или пермудским?) летописцем, что местный драмтеатр готов уже приспособить это «Сердце» под мюзикл — лекало, по которому можно умертвить ловкими руками социума все настоящее. Посему эта выброшенная на дорогу повествования «консервная банка», из которой кто-то сожрал «Сердце Пармы», гремит, как освежающий хохот на всем искривленным Пермудском.
А начиналось все так чудесно, с подлинного и первородного — с игрушек. Но у Шрамова отняли детство (оно, конечно, естественным образом когда-то «отнимается» у всех, однако у главного героя повести было отнято грубо и преждевременно): «…когда отец, раздосадованный, что переросток запустил учебу… в одночасье хватает ту самую картонную коробку «с игрушками» и по первому снежку выворачивает ее содержимое на мусорной свалке…»
И вот малые и безобидные ребячьи игры незаметно перерастают в большие — любовь и жизнь. А правила в этих играх уже далеко не детские. Они, хоть и не меняются, а все же до конца неизвестны — определяются во время самой игры. Впрочем, есть во взрослых играх и такое правило: надо быть всегда победителем, всегда успешным, не столько для себя, сколько для других. А любовь — это ведь тоже погоня за успехом и признанием. Но поскольку случилось так, что все главные женщины Шрамова, которые находятся в центре его воспоминательных извлечений и совмещений «матрешек» (жанр повести так и определен — повесть-матрешка), Светлана, Инесса и Наташа — замужние или несвободные, постольку и фигура соперника вырастает в глазах Шрамова до исполинских масштабов.
Скромный университетский профессор Дадашев, постоянно поддакивающий этой жизни «Да-да. Да-а-а?») и не потому ли подрабатывающий научным консультантом в ресторане «Живаго», он же муж Наташи, превращается прямо-таки в демоническое существо. То здесь, то там вновь и вновь Дадашев возникает на пути Шрамова. О, эти вездесущие и ненасытные соперники! Они всегда обладают тем, чем хотел бы обладать ты! И не кого-нибудь, а именно его — своего ненавистного соперника (опять образец иррациональной правоты) свергает Шрамов вместе с другими «дуроломами» в августе 1991-го с постамента, на котором возвышался «железный Феликс». Ведь, если «…честно признаться, защищал Шрамов не «Белый дом», не президента и даже не свободу, а Свету». Защищал от тени соперника…
Из этого видно, что Шрамов любит своих женщин до одури, до умопомрачения. Впрочем, на то он и иррациональный, или «фантомный» реализм Юрия Беликова, что остается непонятным — таковыми женщины Шрамова были на самом деле, или только в его воспаленном, фантасмагорическом уме? И все же «Игрушки взрослого мужчины» — это повесть не о фантомах любовных игр, а об одиночестве. Просто оно бывает разное, в том числе, и на людях. Сколько нужно было пережить разочарований, сколько раз выслушать фразы типа: « — Шрамов, прости, я испугалась тогда неизвестности…» или: « — Шрамов, а не пора ли тебе в Пермудск!..», прежде чем главный герой махнет, наконец, рукой на свою личную жизнь: да и «…какая женщина согласится стать Шрамовой?..»
А ведь, странное дело, ради личного счастья он готов был на многое. Он даже «…добился, что в городке его распределения Червоточинске, расположенном в 130 километрах к востоку от Пермудска, им выделят комнату в общежитии — ему, Наташе и ее дочке, которую он готов был принять как свою». Ради Инессы «…унимая одышку и сердцебиение, — он сидел, — «…у желтого телефона с оплавленной трубкой, стоящего на кухонном столе возле красного раскладного кресла, на котором ночевал у Кормовищевых. Время от времени снимал трубку и слушал, есть ли в аппарате гудок.
— Ты чего? — поинтересовалась зашедшая на кухню Анна.
— Да вот, проверяю — вдруг связь нарушилась? — жалко улыбнулся Шрамов.
— Бедный Шрамов! Уже полпервого ночи. Она не позвонит…»
А между тем, никто так и не собрался сказать Шрамову: «Я тебя люблю!» «Даже Наташа, когда он спрашивал ее: «Ты меня любишь?», отвечала не «Я тебя люблю!», а — «Ну, конечно!». И отныне в любви Шрамову признавались игрушки…» Как-то само собой получилось, что взрослые игры опять превратились в исходно-первородное, в «отнятое»: «На сорок восьмом году жизни Шрамова матушка купила ему детскую игрушку» — именно с этой фразы-действия начинается повесть.
Кто знает, не потому ли Шрамов и обратил внимание на одно из газетных объявлений в разделе «Знакомства»: «Госпожа. Игрушки. Флаггеляция, страпон, бандаж, переодевание, «золотой дождь». И госпожа Кристина «подыграла» ему как нельзя лучше: « — Назови твое любимое имя, на которррое ты будешь откликаться! Ну? Быст-рррей! Женское!..
— Св… Ин… Нат…
— Ты чего? Заикаться, матушка, от стррраха стал? Что за Свинат?..
— Света… Инесса… Наташа…
— Хм… Надо же! Значит, сегодня ты будешь и той и дррругой, и тррретьей. В общем, Свинатом…» Вот так, наш герой и не заметил, как в результате своих сексуальных экспериментов он на целый день (на день ли?) превратился в Свината…
После этого случая Шрамов стал гораздо спокойнее относиться ко всему, что связано с женщинами: «…его расперло в кости, он погрузнел и помордел, напоминая самопровозглашенного Свината, стал пользоваться быстрорастворимой любовью за деньги…» В общем, Шрамов смирился с тем, что Судьба оказалась к нему несправедлива. Но что такое Судьба?! Об этом больше всех остальных персонажей повести осведомлен армянин Сурен Золотарян, давний гостиничный собеседник Шрамова, чья неизменная трубка завершается головой Мефистофеля — «прямой, седовласый старик, заключенный в черно-белую полосатую пижаму, по которой рассыпались хаотичными леденцами небесные разности — то солнца, то луны, то звезды… Одно из двух: или мироздание заточило дядю Сурена, или дядя Сурен заточил мироздание?..» Вот что он говорит Шрамову: «…мой мальчик. /…/ ты вторгся в чужую жизнь и тебе прилетело… Не возжелай жены ближнего своего — разве это мною сказано?»
У загадочного дяди Сурена есть даже некий череп медведя, с помощью которого средствами не то белой, не то черной магии он может влиять на происходящее (еще один убедительный пример иррационального реализма Юрия Беликова, когда миром отказывается управлять социальная структура и эти функции берет на себя… топтыгин, в чьих клыках зажаты десятки фотоснимков: « — Сейчас ты имеешь редкую возможность лицезреть убийц и мздоимцев, ворюг и наркоторговцев, растлителей и маньяков, — стал выпускать попеременно резкие разноцветные клубы дыма обладатель удивительной трубки и таежного черепа. — Лицезреть тех, кого не ищут милиция и прокуратура. Но ищу я. Вернее, хозяин тайги».
Отчаявшись, Шрамов тоже воспользовался «медвежьей услугой» дяди Сурена и отрекся от своего прошлого, как выяснилось, навсегда — отдал «на съедение» топтыгина фотографии своих «надоевших матрешек» — Светы, Инессы, Наташи. Теперь ему оставалось только философствовать о том, что «…По сути, мужчина — это игрушка женщины. Или, если угодно: игрушка в женских руках». Автор не боится (интересный прием!) расписаться в собственном бессилии и открытым текстом передает своего главного героя читателю на поруки: «Здесь, читатель, я оставляю тебя наедине со Шрамовым, который, придя домой, должен извлечь из среднего ящика письменного стола подаренный ему Инессой плеер с кассетой, где до поры-до времени, свернувшись змейкой, спит ее голос, и что произойдет с моим героем дальше, как только он наденет наушники и разбудит певучий клубок под надписью «Сеанс суггестопедии», мне предугадать трудно — честно говоря, я не хотел бы этого видеть и слышать, потому что не ведаю, как помочь Шрамову и стоит ли ему помогать?»
Скажем только, что писатель Беликов, порой с беспощадной психологической глубиной («…она любила заниматься этим в лесопарке, в котором ее изнасиловали»), сумел, кроме всего прочего, изобразить некоторые тщательно скрываемые уголки человеческой психики. Временами он бесцеремонно вторгается в такие области, куда литературе доселе был вход заказан и куда изредка заглядывали разве что психоаналитики да Эдуард Лимонов. Но если последний пишет эти скрываемые уголки откровенно порнографическими красками, то Юрий Беликов не отказывает потаенным комнатам человеческой психики в поэтической палитре. «Вместе со Светой Шрамов так обучился управлять собственным организмом, что мог дать фору не только барже, но и черепахе Ахилла, доползшей из Древней Греции до наших дней. Однако, сдается, даже черепаха Ахилла не помогла бы Шрамову в его решимости удовлетворить ненасытную женщину. Света напоминала ему Каму, а Кама — Свету. Кама, в своем могуществе, настолько бесчувственная река, что в ней можно утонуть или ее переплыть, но она не заметит ни того, ни другого».
Но самое главное — Юрию Беликову удалось показать, что не только «каждый умирает в одиночку», как превосходно выразился когда-то немецкий писатель Ганс Фаллада, но и живет-то каждый, в сущности, тоже в одиночку. И уж, во всяком случае, никакие интернеты и космические корабли не освобождают нас от простых и мучительных вопросов: не тех, набивших оскомину своей социальной агрессивностью: «Кто виноват?» и «Что делать?», а «Уместно ли вам жить дальше?» (с этого вопроса и начинается повесть), а если «уместно», то «Как дальше человеку жить?» И «Во имя чего он живет?..» На них, этих вопросах, как на трех китах, и держится повесть «Игрушки взрослого мужчины». А может, и вся наша жизнь?..

Само название этой книги: «ЯМУЯМБУРОЮ» — провокация. И имя поэта — Евгений В. Харитоновъ — тоже провокация. Да и самохарактеристика его (на страницах упомянутой книги) далеко не политкорректна: «...натурал // великоросс // пью водку и курю // пишу верлибры // а еще... // Россию // безо всяких там // различных // оговорочек // люблю». Да не просто верлибры этот Харитоновъ пишет, а еще и традиционную силлабо-тонику похоронить вознамерился! В результате — какая-то «ХАРАМАМБУРУ» вытанцовывается, да еще и с «крокозябрами» на низком старте. Но...
Известный авангардист и поборник поэтических экспериментов, экстремальный издатель, знаток русской и болгарской фантастики и переводчик с дружественного болгарского, многоликий Евгений В. Харитоновъ выпустил в серии «Библиотека журнала «Фурурум АРТ»» очередную в е щ ь. Этот вполне сложившийся поэт (при этом, разумеется, — «НЕИСЧЕРПАННЫЙ КАК ПОэзия», именно так названо одно из вошедших в сборник стихотворений) в своей новой книге продолжает традиционно экспериментировать: и с заумью, и с визуальной поэзией (цикл «Стихограффити»), и с жонглированием жанровыми формами (цикл «Славянские хайкушечки, рубаишечки и танкушечки»), да и вообще — резвится и играет:

Подзаголовок у «ЯМУЯМБУРОЮ» красноречив: «Стихи этого века». Стихи и впрямь написаны, в основном, уже в XXI-м столетии, либо на рубеже второго и третьего тысячелетий от Рождества Христова. Вот с этой точки отсчета, пожалуй, и начнем:

И это — все стихотворение. Без названия. Русское хокку, помноженное на русскую же тихую тоску. Ясность сердца и чистота помыслов. Негромкая, скромная мольба. Кристальность интонации. Что это? Это — тоже Харитоновъ.
А вот танк(а) по-русски (ну вот, харитоновский пример заразителен): «Меня опять обманули,/ В газетах сказали неправду. / Писали: «РОССИЯ!» / На улицу вышел — / все та же чужая страна...»
Харитоновъ роет яму ямбу, пытается уйти от традиции, органично вливаясь в традицию авангарда. Но и от нее, от спиральных кирпичиков Кручёных и Бурлюка, он тоже уходит. Куда? В наш век. Со всей его жестокостью и прозой, с политикой, которая спешит сама позаботиться о тебе, если ты будешь продолжать ее беззаботно игнорировать: «Восток дело тонкое / Восток дело громкое / Восток дело дымное / Восток дело взрЫвное...»
Этот поэт взирает на мир с отчаянием и наивностью ребенка. Но одновременно ухитряется задействовать и «жало мудрыя змеи» («...когда-нибудь // старость усталость отрежет // мой едкий смешливый // змеиный язык» — так интерпретирует тему сам Харитонов).
На формальном уровне он все время ищет какие-то новые грани поэтического языка. Его ego, его сокровенное, его «самое-самое» пересекается, интерферирует с бытом и бытием, встраивается в культурную парадигму, неминуемо ее изменяя. На уровне содержательном у этого поэта получаются очень пронзительные, человечные, и — да, да, не побоюсь этого слова — очень гуманистические стихи, несмотря на всю их ершистость и фронду. Не могу удержаться и привожу целиком стихотворение (а по-моему — манифест!) «Зверики и людики» из харитоновского цикла «Облако Ксенечки Некрасовой»:
«Бедные, несчастные зверики,/ О как жестоки с ними людики!/ Зоопарками пугают, изучают или сразу убивают.// Вот и мы с тобой два зоопарковых зверика — / В клетке-клетушечке-клетище / Живем — плодимся — содрогаемся / На потеху этим нехорошим людикам. // «Танцуйте, зверики, танцуйте!» / «Трудитесь, зверики, трудитесь!» / «Совокупляйтесь, зверики, не стесняйтесь!» / «Умирайте, зверики, умирайте! / Еще вас есть у нас. Еще вас есть...».

Роман Максима Замшева «Аллегро плюс» написан в жанре интеллектуального детектива. Главными героями произведения являются литераторы, что вполне объяснимо, поскольку автор — достаточно известный поэт, лауреат многих конкурсов и премий, главный редактор «толстого» журнала и, что следует особо отметить, — секретарь Московской писательской организации. Кому, как не ему, знать до мелочей все закулисные игры функционеров пера, все дрязги, причины и последствия противостояний разнородных творческих объединений и союзов?
Однако едва ли этот роман как-то повлияет на положение дел в писательском мире современной России. Мало книг, которые вообще могут что-то изменить, и зачастую влияние того или иного произведения на читательскую аудиторию и сильных мира сего определяется даже не качеством написанного, но нравами времени, в котором оно появилось. Николай I ездил на премьеру «Ревизора», Сталин десятки раз смотрел «Дни Турбиных», а ныне в верхах власти принято восхищаться Задорновым да Жванецким.
В романе отчетливо просматривается стремление автора обратить внимание общественности не столько на бедственное положение пишущей братии, сколько на падение самого статуса «писатель» в постперестроечной России. Сюжет разворачивается вокруг забрасывания «писательского десанта» из Москвы в Санкт-Петербург — для «интеллектуальной поддержки» действующего губернатора в разгар выборов. Здесь вам и интересы крупных финансовых корпораций, и тайные общества, с этими корпорациями связанные или враждующие, — в зависимости от того, чью сторону на выборах представляют. Здесь и, конечно, сами «властители дум», привычно отрабатывающие заказ, ни на что не претендующие и не задающие лишних вопросов.
Выражение «Аллегро плюс» встречается в романе лишь дважды, являясь опознавательным паролем для «посвященных» персонажей, но совершенно ни о чем не говорит читателю, оставляя того в неведении относительно значения данных слов.
Настоящий поэт — фигура маргинальная в современном мире, говорит Замшев. И подтверждает свою мысль выводами одиозных, но влиятельных персонажей романа: не тот поэт, кто пишет стихи, а тот, кто умеет себя преподнести посредством участия в крупных литературных проектах и громких политических акциях, не тот, кто витает в облаках, а тот, кто зарабатывает деньги.
Отдельные реплики и многочисленные размышления лирического героя Николая Беркетова дают полное представление о его гражданской позиции. Не принимая действительности, он тоскует, тем не менее, не по «славному советскому прошлому», но по абстрактному справедливому миропорядку, что, конечно, роднит его с классическими персонажами русской литературы. В Беркетове можно угадать фигуру самого автора. Это обстоятельство несколько снижает пафос произведения, «приземляет» его, позволяет просчитывать ходы и предугадывать поведение основных действующих лиц в тех или иных ситуациях.
Умрет ли русская литература, выживет ли, трансформируется в нечто новое? Это знают только немногие «посвященные», — те, что опознают друг друга по таинственному паролю: «Аллегро плюс».

Двадцать лет назад мы с Сашей Алешиным были молодые и работали в милой газете «Семья». Он писал о проблемах детей, о работе Детского фонда, которому принадлежал еженедельник, а я трудился в «привилегированном» отделе литературы и искусства.
Мы дружили и дружим, но вот о поэзии с ним почти никогда не говорили — мы существовали рядом, но как бы в параллельных мирах. Я даже не знал, что Алешин пишет стихи. Оказывается, пишет и очень любопытно.
В первой книге стихов Александра Алешина виден сложившийся поэт. У него, бесспорно, своя интонация, своя лексика, свой круг тем, четкий, почти офицерский стиль изложения (Алешин из светской журналистики ушел в налоговую полицию и дослужился до звания подполковника).
Алешин в чем-то сродни Шукшину — тоже пишет о деревенских жителях, перебравшихся в город. Тоскует по деревне, ненавидит «каменный мешок». Но и жить уже без города не может.
Алешин один из немногих поэтов, который повествует о современном человеке в офисе, показывая чудовищный мир конторского насилия и абсурда.

В книге много настоящих стихов — «Деревня», «Хорошо одному», «Какая на улице вьюга», «Марии», «Письмо дочери», «Сон о сне», «Одиночество», «Вдох-выдох», «С лакеем на запятках», «Служить семи богам», «Мысли вслух», «Почти песня», «В ожидании боли», «Великий снег».
Чтобы продемонстрировать уровень этого сорокашестилетнего «дебютанта», приведу одно его стихотворение полностью.

По-моему, очень хорошее стихотворение. Достойное русской поэзии.