Свежий Номер

№ 8 (130), 2015

Когда бы авиатор жил в раю
с вороньей мордой — что проговорю?
проговорюсь? — за чаем поднебесным
рукою ангелов нащупывая, если
здесь существуют ангелы сейчас,
когда нас не покинет Бог — подкинет,
и из кармана жизни мертвой вынет,
чтоб перочинным ножичком метать
в добро свое, которое неверье
уже почти успело запятнать —
вогнав в метели неприятной меры,
когда мы начинали лишь считать.

Вот раз и два, пилот мой слепошарый,
ты катишься уже в своей дали,
меж кислорода гелием поджарен —
и дети вслед кричат тебе: гали!
мы здесь тебя совсем не ожидали —
но вылепили тело = посмотри
в вороний глаз, где русский, как Тугарин —
один лежит внутри у всей степи —
так ошарашен светом и ударен
калиткой красной — тощей на просвет —
не говорит, качается в нас краем
и видит ангелов, которых вовсе нет.

В тугих горах проходит самолет —
у самолета — ангела живот,
и, кажется, теперь не понарошку —
нас кто-то задевает неживой —
рукой — сухой всех ангелов сметая,
в свой длинный продолжающийся рой —
пригнись, пока тебя не проиграли
дыханию, что кончится губой.

Как негативом — сон завороженный
стоит и хнычет — словно обожженный,
как крынка полнится и птицами кипит,
и вдоль причала [словно бинт] лежит,
как снега стая с темной головою
во тьме трубы, в которой он свистит.

И вот сужается до горизонта кадр,
и темноте теснее среди жабр
летящем в птахе небе вертикальном,
которое косарь с травою сжал
до черно-белых — так как будто мал
был ангел — снега в небе заиканий.

Вот выдохни себя скорей, сынок —
здесь вероятней выдох, а не вдох
ты — пар от лиц, стоящих между лодок,
ты был невероятно смел и легок,
когда внутрь легких пчел рой зашивал
на нитки их полета — без иголок,

на голос триединый, как овал.
И день, что начинается на беглый,
перед тобой почти как Бог вставал,
и этот день всегда был только первый,
един, как ангел и его провал,
и шли на свет его — в кровь — пионеры,

и каждый третий в них был интервал,
чье чтение похоже не на нервы —
на камень хлеба, что вину призвал,
и каждый черный был почти что девой
которую свет в ребра свои сжал,
вдруг уплотнившись в снег и след на снеге,

где птичьи мельницы дыханья Бог взломал.

Щербатый охранитель всех от нас,
посередине сей литературы —
летит в холмах, как вол и овцепас,
следя с конструкций, то есть корректуры:
архитектуру, инженерию, припас
не боевой — словарный. С темной дури
пускает пчел, шмелей, стрекоз земных —
конечно, ангелов с лицом сквозной собаки,
которые, как штопор, не слышны —
пока словесной не случилось драки.

Вот сапоги отмыты от него
и глины, в нашей коже состоящей —
он смотрит: вроде больше никого
в нас не осталось — повторись не в чаще,
мгновенье, в наворованном свету,
который невозможно настоящий,
который не изловишь на лету,
не принесешь в гнездо. Теперь все чаще
в нас смотрит Бог, прозрачней кислород,
и слово, как могила нам, все кратче.

Светает, я хотел сказать — прости,
но получил — простись, проспись, пройдись вдоль
юдоли языка, который нас
сумел избыть, молчанье нами выбрал.
Мы научились сладостно молчать
и энтропию состригать, как ногти,
и уходить, как бы трамвай, сквозь Чад,
который озеро, поскольку одинокий
трамвай — несмертен — мчится сквозь него,
прохожим всем размалывая ноги.

Поскольку ночь надежно высока,
поскольку Бог не спит над головами,
поскольку смерть уходит не одна,
а, вероятно, только вместе с нами,
поскольку ужас — это мелкий бес,
так собачонка в сельском балагане,
которая имеет некий вес —
пока не пугана портвейном и слогами —
когда уже обрушена с небес
зиждителем, а вовсе не богами,

поскольку остаешься ты один,
когда свои рассматриваешь крохи,
забытые гостями на столе,
ушедшими на выдохе — не вдохе —
так плачет в них поэзия, язык,
и мчится прочь, в Сибирь мою, на волке —
ты все звенишь, как яблонь бубенцы,
в каком-нибудь ненайденном пророке,
словесность, столь похожая на смерть,
что понимаешь — мы не одиноки.

Аист заходит шурша, как дождь
[от дождя прока мало — только снотворный] —
дождь и морфей — имя одно
бьется о дно опустевшей купели.
Спой меня, дождь — я похож на июль,
на бочку с водой, где водомерка
свила гнездо от, а не до,
хлопает голоса полая дверка.
Был голосом я, а теперь без него
в дождь прорастаю — особо в июле
там где шуршат аисты мам
и в пузырях долгожданных ликуют.

Нитка синяя от неба
провисает надо мной,
среди ангельских повесток,
с перекошенной рукой —
словно будущим потопом
воздух полон и горяч
и сверкает полым оком
слова ворон или грач.
— я недолго здесь побуду,
поболтаю и умру
вертикальный и нескорый
в ниток синих стрекозу.

Что может быть прозрачней
покойника лица,
который — словно яблоня —
лежит среди отца,

в поминках этих яблочных
что катятся внутри
у скатерти, сквозь скатерти
внутри у пустоты.

Смотри, что у покойника
за ангелы в лице,
когда водою брошенный
плывет он на крыльце,

как поплавок с поклевками
и желтоглазый язь,
как дурачок покоцанный
и потемневший вяз.

Над ним, вдали от ужаса,
лишь лошади и тьма
и уточкой пружина
внутри напряжена —

ее, как ключ, потрогает
пернатый наш дружок
и перейдет калитку,
в которой спит ожог

от встречи что обещана
и вложена в отца,
как яблоко и женщина
с попыткою лица.

Что может быть прозрачнее
покойника? — [лежит]
в значенье убывая
не нами говорит.