Главная страница Главный редактор Редакция Редколлегия Попечительский совет Контакты События Свежий номер Книжная серия Спонсоры Авторы Архив Отклики Гостевая книга Торговая точка Лауреаты журнала Подписка и распространение |
Свежий НомерКнижная полка Эмиля СокольскогоЮрий Казарин, «Каменские элегии»
М.: «Русский Гулливер», 2012 В стихах Казарина странная тишина: в ней одновременно и жутко, и прекрасно.
Тон автора спокоен; слова осторожны, будто берегут тишину, стараются не спугнуть ни чувства, ни ощущения. Оттого — и впечатление нерукотворности: стихи у этого поэта будто бы не сочиняются, а сами ложатся в тетрадь. Юрий Кузнецов, говоря об объемном образе природы (земля — небо), сетовал, что после Тютчева в русской поэзии — только поверхность, только покров, нет глубины! К стихам Казарина это не относится: и земли, и неба у него столько, что кружится голова; земля и небо — в неразрывной взаимосвязи. «Глазам хватает неба и земли: / посмотришь вдаль — и плачешь там, в дали». Плач — от невыразимого: поэт кровно связан и с небом, и с землей, не существует отдельно от них, и связь эта едва ли не превосходит его способности чувствовать. Стихи из этой книги Казарин написал в сибирской деревне Каменка, отсюда столь острое чувство космического пространства. Однажды такое чувство промелькнуло у Бориса Рыжего в стихотворении «Поздним вечером на кухонном балконе...», где есть строки: «ты увидишь небеса как на ладони» — и под «печальными звездами» поймешь, что это — «случайная возможность попрощаться / с домочадцами, с любимыми, с друзьями. / С тем, что было. С тем, что есть. И с тем, что будет». И Казарин тоже иногда ловит себя на том, что дотягивается до звезд: Упираясь лбом в звезду,
чувствую, как тесно Богу. В валенках на босу ногу ночью выйду на дорогу и уйду... Неразрывность земли и неба — едва ли не в каждом стихотворении поэта; вот замечательный пример:
Деревня пустила
белые корни в небо. Знать, замесила квашню для стряпни и хлеба. Принюхивается небо стужей, звездой железной к жизни над бездной... И вот она — бездна, пугающая и одновременно манящая, о ней поэт никогда не забывает, и читая его негромкие и, как правило, короткие стихи (обычно две-три строфы: многоговорение, столь свойственное любующимся собой поэтам, Казарину чуждо), мы и сами этой бездне становимся причастны.
Зима в деревне холоднее:
в сугробах бездна, леденея, сухим огнем отражена. Какая близкая она. Живу в деревне — прямо в небе, о боге думаю, о хлебе. И ангелы средь бела дня с рябины смотрят на меня. Казарин — пожалуй, самый «зимний», в меньшей степени — «осенний» поэт. Голос его — грустный, задумчивый, нередко усталый; можно было бы сказать, что «этого поэта трудно читать долго», ибо хочется какой-то, что ли, разрядки, улыбки, юмора; да только все это есть, просто нужно суметь правильно прочесть, воспринять метафоры, которые автор произносит с полуспрятанной, вероятно, улыбкой — оставаясь при этом серьезным, может быть, даже — трагичным: «Снег в форме машины едет издалека, / снег в форме деревьев лесом стоит, пока / снег в форме мужчины ищет в толпе огня / и пролетает мимо в форме тебя, меня...»; «Сад напросился в дом, веткой открыл окно...»; «Ангел плюнет в потолок — / ох, больничный, ох, высокий. / Недолет. И мотылек / отпадает одинокий»... Поэт не склонен радоваться весеннему пробуждению природы или летним краскам земли и неба; он гармонизирует природу, переживающую увядание, природу, скованную мертвым сном; надо ли говорить, что образы природы есть картина душевного состояния человека, стремящегося сохранить внутреннее равновесие после тяжелых потерь, избыть сердечную боль:
Ищу тебя. Иду по краю,
где льет луна, где льет левша. Левее — к сердцу. Пропадаю. Сначала тень. Потом душа. Во мне зима. Она сквозная. И я везде. К чему спешить. Как будто умер я, не зная, как эту вечность пережить. «Взгляд пропадает где-то — / птицей мелькнет в окне, / полный иного света...». Этот взгляд я воспринимаю как метафору поэзии Юрия Казарина.
Юрий Беликов, «Я скоро из облака выйду»
М.: «Вест-Консалтинг», 2013 Живущий в Перми Юрий Беликов сразу берет стихотворение за горло; с первых же слов — голос его энергичен и не стихает ни на полтона, пока все не досказано. Поэт как будто бы не рассчитывает на диалог с читателем — ему важен лишь монолог, и поступь его стиха уверенна, как у человека, который знает, что его слушают. А ведь и правда, слушать Беликова интересно: играет регистрами, перебирает лады, словно гармонист-самородок, тут и там нарушает плавное течение речи, раскован, неукротим. В общем, «неправильный», непричесанный поэт. Такая вот у него музыка! Читаю стихотворение «Старая кассета» — да это же он о себе:
Меж прогалами текста,
просветами нотного стана пробивается гул, будто с луга альпийского, как с пьедестала, кто-то в бездну шагнул! Что за голос, мощенный, как Новгород мощью брусчаток, голосами другими, по ленте магнитной трубит журавлиным пунктиром, журчит из глубин глуховато пересохшей речушкой, чей норов забыт? <...> Неукротимость — это, конечно, так, но автор не забывает и о технической оснащенности стиха: какие переклички гласных-согласных, какая игра звуками!
Беликов пишет по-разному: то гармоничен, то намеренно коряв, то серьезен, то шутлив; его стихи — о нашей жизни вообще, о душе, о вере, о женщине, — я не случайно сказал «о женщине», а не «о любви»: Беликов почти никогда напрямую о любви не говорит, — он лучше слукавит, нежели откроется в чувствах. Ему, кажется, легче сморозить вот такое: «Куст китайской розы сник — / это я сходил на блядки. / Что для домочадцев — прятки, / то для розы — напрямик», нежели создать лирический образ: Ты уснешь на плече моем
и приснится тебе рассказ, как мы входим с тобою в дом, в тот, которого нет у нас. Будет дом тот стоять в луче, защищенный со всех сторон... Но проснешься ты на плече. Потому и забудешь сон. По стихам Беликова можно догадаться (если не знать, что он пермяк) — он то ли с Урала, то ли с Сибири: сколько в них пространства! «Вынеси душу в пустынный простор», — это в одном стихотворении. А вот в другом (речь уже не о просторах, а о городе): «Сирень метнется мне навстречу, / порвав ошейники оград!» — та же тяга к простору, неприятие любых искусственных ограничений. Но что такое эти ограничения? Как быть с границей между добром и злом? «Господь играет с нами в поддавки, / покуда мы играем с Богом в прятки», пишет Беликов и не старается перед нами выглядеть чистым; он готов к покаянию:
Как я ни почитал своей заслугой
тревожить Богородицу в мольбе, чтоб достучаться, Господи, к Тебе, — вот так и ты в грехе меня застукай, спрями свой гнев. Давай уж по-мужски. Я разве против? Чистую рубашку, гляди, надел. Иль снова дашь поблажку, Пока не встал я с пяток на носки? Развернутое предисловие к книге написал Евгений Евтушенко. А он ведь сибиряк, чует уральско-сибирскую стихию!
Владимир Салимон, «Ночь поменяла цвет»
М.: «Центр книги Рудомино», 2013 По-моему, поэт пошел на большой риск: ну уж очень большая книга! Тонкие сборники у Салимона смотрятся органичней. Писать о любой «новой книге» этого автора — затруднительно: все похожи, ни одна не лучше и не хуже другой. Он, как видно, удобно устроился в своей манере, его миниатюрки (обычно в две четырехстрочные строфы) неисчислимы и очень похожи по настроению и исполнению. Они показательно просты и необязательны; иногда я их воспринимаю просто как упражнения в нехитрой рифмовке (особенно Салимон узнаваем по его любви к прилагательным, которые он часто для этой цели и употребляет, «привешивая» их к существительным). Поэт пишет «просто так», ни о чем и ни для чего, словно бы между делом, в улыбчивом, добреньком расположении духа, как бы расслабившись за бокалом; но разве можно такое читать долго?
В книге я выделил всего два стихотворения; да и то — одно из них мне напомнило образец несравненно лучший: стихотворение Вениамина Блаженного, просящего заступиться за него, «когда страшный свершится день», собаку, ворону, кошек и прочих живых существ: «Твари божии, заступитесь, / Когда дрогнет в конце пути / Ваш заступник, ваш бедный витязь, / Ваш поверженный побратим». А вот Салимон: Подкармливать собак бродячих
не для того, чтоб подружиться, но, если мы сыграем в ящик, чтоб их поддержкой заручиться. Подайте голос, Шарик с Жучкой, за тех, кто кормит вас колбаской, хромого пса с плюгавой сучкой не обделил любовью братской. Ну и где сердечное участие, где забота о братьях меньших? Подайте за меня голос, а я вам за это колбаски дам...
Ну и вот второе; пожалуй, для Владимира Салимона оно — хорошее: цельное, законченное по мысли: Смысла нет в продолжительном пьянстве,
но с друзьями сходясь за столом, мы о времени и о пространстве рассуждаем под острым углом. Каждый знает, что времени нету. Но иные пришли времена и со временем канули в Лету — друг за дружкой — отчизна, страна. Вот и я превратился в руину незаметно у всех на виду, начал шаркать ногами, гнуть спину и дремать на скамейке в саду. Надя Делаланд, «Сон на краю»
М.: «Воймега», 2014 В этой книге все еще отголоски знакомой нам Нади Делаланд: ее вольное, раскованное обращение с русским языком, удивляющие и озадачивающие неологизмы, относительно недавно вошедшие в наш обиход иностранные слова, демонстративный пропуск подразумеваемых слов, неконтролируемый поток сознания «по Цветкову», некоторая игривость, которую я многие годы воспринимал как старание понравиться читателю. «Молчит ночная фаланга света / молочнотеплым телячьим телом, / ребенкоспящим, сосущим слепо, / слепососущим, немовспотелым», «Посмотри в окно — все ветрым-ветро», «Прерывисто дыханье сквозняка / в щелях поддверных и сбокуоконных», — это и есть «знакомая» Делаланд, и ее, «знакомой», собственно, не так уж много; в книге стихи разные, в том числе очень спокойные, искренние и грустные, — но грусть Нади Делаланд легкая и светлая, она растворена в гармонии строк, и что характерно — за строками прячутся улыбка поэта, предпочитающего юмор драматизированию ситуации, способность шутить даже в беде. Вот, казалось бы, вполне серьезное стихотворение — но и здесь у автора легкая, неназойливая юмористическая окраска:
Не дари ты их мне — ни живых, ни мертвых,
ни в тюремных горшках, распустивших нюни, ни в торжественных похоронных свертках, подари мне поле цветов в июле. <...> Я бы этим полем твоим владела, любовалась, глаз с него б не сводила, и вдыхала запах бы и балдела, и бродила, и хоровод водила. Вообще, замечательно, когда поэт в чем-то меняется — если, конечно, эти изменения не происходят насильственным путем и автор не увлекся поисками путей новых, желая во что бы то ни стало стать другим. Вот, пожалуйста, случай Нади Делаланд: она не старается нам ничего демонстрировать, — а просто раскрывается с разных сторон. В том числе и как человек с философским складом мышления, человек не суетный — неторопливо осмысляющий жизнь.
За это время я успела
родить детей, привыкнуть к своему лицу, понять, что душераздирающая жалость — единственная верная любовь, узреть, что я беспомощна, что Бог нас не оставит, но и не поможет взойти на этот холм, откуда свет все сделает понятным и прощенным. Не много, но надежда остается, и радость происходит, и дышать, и всякое дыханье... Поэт живет в подмосковном Домодедове — «около леса, / где пушат одуванчики рыльцами вверх», где «куст малины, крапива, кукушка, / тишина, наступающая издалека» — и как же это способствует тишине в самой душе, в стихах!
Постепенно входя в этот воздух составом
своих мыслей, я думаю, что никогда не исчезну, хотя бы немного останусь улыбаться дождю из лесного пруда. Наверняка — останется и в поэзии; «немного» или «много» — время покажет...
Валентин Герман, «Из века в век» (в 2-х тт.)
М.: «ИП Ракитская Э.Б»., 2014 Валентин Герман — автор около десятка книг по философии, истории и искусствоведению.
А еще он пишет стихи. В них — либо мгновенное наблюдение, либо короткое размышление, либо фиксация мелькнувшей мысли; некоторые, совсем короткие, являются, по сути, репликами «на случай», — пусть даже и пустяковые иногда, но забавно зарифмованные. Самый близкий к Герману поэт, если судить по его стихам, — Николай Глазков. Герман пишет с лукавинкой, даже безотносительно к теме стихотворений, — а темы у него разные, и к каждой он подходит как человек, мыслящий трезво и склонный к точности высказывания; поэтическая приблизительность — это не для Германа. Рифмы точные, ритм ровный, но, видимо, в силу этого автор опасается, как бы из-за ровности письма не проскользнул бы смысл мимо сознания читателя, — я выражаю такую догадку потому, что строка у Германа состоит всего из одного-двух, реже из трех слов. То есть каждое слово можно взвесить, — что, вероятно, должно бы повысить значительность мысли, заключенной в стихотворении. Но столь ли необходимо такое графическое решение? Например, «Бессонницу» оно, по-моему, только бодрит: — С мокрых веток
капли падают на снег... Под деревьями — февральский гололед... Из окна гляжу, бессонный человек, а фонарь, что на столбе, в глаза мне бьет... А вот в отповеди пародистам — здесь германовская графика в самый раз!
— Не претендую
на безглупье: поэт всегда незащищен — От мошкары, от мухи в супе, булавке в поясе кальсон. Но суть не в этой мелочевке! Пусть пародисты тонут в ней, выхватывая стих неловкий из пляса Дантовых теней! Поэзия — как боль и горе — для равнодушия смешна. Ну, что ж? Высмеивайте море, пока не смыла вас волна! В книгах — стихи 2000 и 2001 года. Сколько же еще у Валентина Германа стихов?!
|