Свежий Номер

№ 5 (127), 2015

Рыбу потрошим ли сон ли
покитайский нам толкуют…
глухари или поэты
с водочкой своей токуют

посредине пепелища,
с букварем, как буратины,
носятся [почти стрекозы]
на краях у драной льдины,

у ворованного края
по щелям, по водным порам,
смысл впотьмы не различая
и почти что не готовы

к потрохам нерыбным, к водке,
к лодке смертной у причала —
и на утро вряд ли вспомнят
что им чайка прокричала,

как их муза потрошила
в мойке кухонной под краном,
и лицо потом зашила,
чтобы внутрь смотрела рана,

чтобы этот покитайский
изучали и молчали,
чтобы водочка и воды
рваной чайкою кивали.

Не глаза и не платье,
а только змея
развернулась пращой,
чтобы стать перевода

отраженьем, причиной —
когда соскользнули с тебя
простыня и простуда,
что тоже от Бога.

вот и ты вдоль скользишь,
серебрится твоя
[тьмы возможно] душа
и две груди над нею

и горит теплый ангел
совсем не дыша
и надеется, что
это я не сумею.

И пространство, что мне
сочинило черты,
или время, что мной
замолчит над тобою,

смотрят, как у тебя —
чуть пониже пупка —
разделилась душа
увеличившись вдвое.

хлебников спит на руинах своих
светится куст [как вода] изнутри
и затихает несбывшийся ангел
прежде чем в горле печей догорит
этот упругий [не твой] какбысон
длится как ласточка то есть полет
после ее окончания — рот
у велимира растет в будке кварца
можешь его не опасаться
это в пейзажи сии бутерброд

Мир [похожий на войну]
гложет пальчик, как печенье
и [во все нипочему]
он растет стихотвореньем.

Милый, скромный мальчик мой,
что лежит на потном блюде —
изо всех своих стрекоз
он глядит, как эти люди

[по весне набросив лик
гумилёвского жирафа]
вынимают из войны
то, что ей отдать не жалко.

И невинные ее
собираются осколки
в небо с черною рекой,
в лед что дышит в ее топке,

в рыб, похожих на пшено,
в теплой женщины затылок
в жар, что капает смолой
где оса, как медь, застыла

в свой чужой Еманжелинск
как мужик еще помятый —
по дороге идет свист:
идиотом и не пятым

мир, похожий на войну
в саранче чужой бумаги
принимает на губу
красной жидкости из фляги

и — пьянея не от слез —
кровоточит будто вишня
изнутри родных берез
так, что мальчику не видно.

И запаяв, как вдохновенье,
свою осмысленную жуть —
март опадает с диафрагмой
туда, где вовсе не заснуть,

не отвертеться, и по фене
не оглупеть, как Бог велит,
и, что понятно, перемену,
как ящерку, не уловить.

Свою желтеющую кожу
мы наблюдаем будто в нас
собрал немыслимый гербарий
весны — пустой пока — овал,

перебирает будто пальцем
он этот мертвенный альбом —
и говорит за жесть звенящим,
как лед на ветках, языком.

И мы звеним ему ответно,
и, распадаясь в воробьев,
пьем никотин и курим девок
холодным [с горло] словарем.

Орфей в котором женщина, в которой
растет он сном и, протекая внутрь
четвертой мглой, сочится через поры,
чтобы ее над светом развернуть.

Спускаясь в женщину, он чувствует ее
смолу, что обжигает каплю кожи,
которую он ей преподает,
чтобы она вернула ему позже

вот эту ночь морскую, как звезда
и восьмеричную, как все пути обратно.
Ты понимаешь это? — если да, тогда
не двигайся, смотри — здесь все не ладно:

здесь женщина, в которой спит Орфей,
не возвращается, поскольку не уходит,
но вышивает лишь мужчину на себе,
который [будто смерть] ее не тронет,

но станет продолжением ее,
дыханием ее равносторонним.
И если Боги существуют, то они
застыли между ними на пороге.

Блуждая в быстроногой черепахе —
Ахилл ее не спросит о себе —
проходит снег на сто шагов Элладу
но человека в той Элладе нет

проходит свет, да и ответ стекает
за черепаху, что плывет во тьме
туда, за край, где смерть его моргает
Пиррисию, смирившему свой гнев.

и подмигнув, как будто щит Ахилла —
часть синема, цветет [как кровь] здесь мгла
и, бабочкою став неторопливой,
зима встает водой в своих углах.

И плещется, как будто в колыбели,
спешащий всю ее опередить,
Ахилл внутри у белой черепахи,
похожей на его кровавый щит.

Накормлен был он мясом человека
стоит, как яма, посредине тени
своей пятном, съедающим все тени
в губах у мрака. Впрочем, все равно

он начинает скачку, приближаясь
к ее началу — вновь наполовину —
почувствовав вину, длину и глину,
которые поил своим вином.

Как виноградная лоза несет он выдох
проросший из войны, любви и праха,
что остаются в скотской его гриве,
что свита из лица, читай из страха

младенца, узнающего, что смертен,
как этот конь, что пожирает яму,
и яма из него на свет весь светит
и обнимает мiр, как Бога рану.

Так спешила Медея козу надоить
и подать тебе сыра в мокром доме своем
что — когда твою шкуру не решилась дошить —
только ты и она оставались вдвоем.

И, когда на заре, ей порубленный брат
отдавал тьме отца, чтобы шанс на побег
увеличился на три-четыре весла —
вместе с нею и ты оставляла свой брег.

Так драконы росли, поднимались вокруг
и твоя золотая проронила вину
коринфян научить заклинанию змей,
что от плача абсурда детей не спасут.

Так спешила Медея детей накормить
вытирала свои золотые соски
и коза ощущала неясный испуг
и ложились во круг [из крови] лепестки.

И змея опадет, будто осень в Итаку,
Пенелопа покинет свой раненый сад —
остров твой многостыден, смыкась во мраке,
уроборосы [время свершивши] спешат.

И змея поплывет в середину июля
и возляжет листом под дождя пузырем,
и очертит здесь краба в окружностях пруда,
что блуждают в глотке от ее хромосом.

Если будет Итака — то ты не поверишь
что ужи рассыпаются, будто песок,
где земля в их сосцы погружается грубо,
подменяя им кровь на березовый сок.

ты вспоминаешь дом, спускаясь
земле своей на все четыре
где ничего не ожидалось
но — приключилось

и вот когда свои четыре
лица ты погулять отпустишь
то здесь узнаешь все места —
где нас забудешь

возрадуйся челнам, где хлеб наш
растет в тебе неторопливо
и лев чихает в саркофаге
водою свитом

О, женщина земли ливийской,
которой выпадает жить
костяшка из морей и меди,
как птаха, что в силках дрожит,

как обещанье материнства
или залог, что смерть придет,
прядешь коралловые нити,
но будет все наоборот:

не там, где юные проходят
в твоих змеиных волосах
[чтоб конь, как скифы все бездонный,
котенком пел в их нежных ртах]

не там, где — взяв до половины
в ладони часть своей вины —
окаменеешь, как пороги
постыдные, когда видны,

когда невидимое чудо
в стеблях своей крови несешь
свернув свое лекарство жизни
в смертельной головы кусок

Эти камни, что плывут за ним
в облаках из пены быстротечной,
изучают, как плавучий кедр
собран морем из земных увечий.

Эти камни, что лежат среди
всех восьми небес у бегемота,
музыку просверлят изнутри,
где в левиафанах спит пехота.

и зола, что взломана водой,
катится, как сом [внутри кровавый],
где порезан хлеб мясной песком,
и плывет вдоль берега без пары

сотворенный первым он
в свет войдет со всех сторон
бык его сопровождает
притворившийся дождем

и вглядевшись сквозь тебя
растворится, зренье для
до последнего предмета
с правом первого гвоздя,

на котором в зеркалах
ощутив посмертный крах
он висит как пот и звезды
(то есть парус в существах)

несущественный пастух
между землянистых рук
держит мглу сосков коровы
как чудовище и плуг