Главная страница Главный редактор Редакция Редколлегия Попечительский совет Контакты События Свежий номер Книжная серия Спонсоры Авторы Архив Отклики Гостевая книга Торговая точка Лауреаты журнала Подписка и распространение |
Свежий НомерПерекличка поэтовСергей СОЛОВЬЁВ
СЛЕП И СВЕТЕЛ
* * * Минутой темной, в день рожденья,
я думаю о нерожденных «я», о тех, кто мог, но не случился, кто мною вытеснен. Виденье смиренных призраков, семья без лиц, и нить родства сучится меж ними в пустоте. Меж нами… Что можно знать об этом? О дне рождения их смерти, моею жизнью вызванной. Вот камень судьбы как нисхожденье, панихида света, вот певчие его — вода и ветер. Но смерти ли, когда без жизни? Где же они находятся? Прекращены? Отложены? Восставши из небытия, в тебе живут? Или растут на свете том? Как свежи от дней твоих им там гудки идут короткие. И длинные — чуть позже. * * *
Но что-то происходит неосознанно —
здесь, слева. Бог мир не видит — как лицо свое во сне мы. * * *
Сознанье — лед в стакане виски.
Уходит ум на каблуках, не весь — для пущей. Искусство, говорит Стравинский, не выражение чего-то там иль здесь, а единенье с миром, сущим. Сомнительно не единение, а сущий мир. И жизнь — к щеке щекою, и превращенье духа в плоть, и плоти — в странствие, и женщина-тандыр, и у мужчин соски — казалось бы, с чего бы? Сомнительны — и Бог, и дядька в огороде, и кровь-любовь, и смерть, и огурцы, и вещь в себе. Где брат твой, каин пониманья? Ни бабочки, ни Чжуан-цзы. Ни разу тут не был человек. Какое все это отношение имеет к жизни? Чем активней разум, тем более отсижен, как нога, немея. Слова пасут людей, а люди щиплют смысл. Высокие поля. И ролевые. Возжечь беду, он говорит, вокруг себя. Ты не засчитан, и мир в тебе навылет, свои концы с твоими не сводя. * * *
Мы, как пчелы, летали за маленькой смертью
в те края, где цвело словарей разнотравье. Мед крошится, как мел, ты становишься равен себе. И все меньше цитат, и все больше литот. На луне я с тобою, мой путь, слеп и светел. Положи мне ладонь на лицо, я с тобою, мой шут. Это только вначале так горько болеют, как дети, большеглазые чувства, потом умирают — живут. * * *
Мы шли дорогою на Гхум.
В нас жизнь менялась наобум. Мария — сердце, Марфа — ум. Меж ними не было Христа. Шел одиночка-альпинист на Эверест. Метель, карниз. Нас двое, думал он, держись. Один сорвался. А второй? — спросила ты. Взошла звезда с куста, похожего на куст. Впотьмах, как в тех эклерах Пруст, разматывал свой путь мангуст. Христос воскрес. Душа — индус, в огонь глядящий — в нас с тобой. * * *
Она его изгоняет в себе как высокую болезнь.
Сохнут губы, досаждают слова, трещинки. Позвольте, речь, пригласить вас на полонез безмолвия, помолчим о женщинах. Не о той, что вышла и чудовищно поглупела. Хотя первое — да, а о втором — помолчать надо бы, но — как бы это сказать — акапелла: и душою, и телом, и разумом. От Коперника остались два волоска в случайной книге, по ним он и был опознан через 500 лет. Ач-ча, как говорят индусы в легком тике в виде дуновения головы в сторону плеча, вот и вся герменевтика. Это я свой скелет заговариваю, чтоб не мешал пенью и танцу. Изгоняет она, но — мебиусным изгнанием. Настоящая женщина применяет тайцзи вне зависимости от времени и расстояния. Помолчим. Вначале было уже поздно. И сотворил он подсасывающую нишу аки вакуум. То есть женщину-космос, темная материя ей к лицу. И ниже. * * *
Скажи, мой свет, кому, чему
ты мог бы стать живым люблю не на словах — до полной гибели? Быть может, к сакуре в цвету? К словам, у бездны на краю? Иль к «я» своим, уж кем бы ни были? А может, к родине как сын? А может, к дереву как стол? В конце концов — как дух к материи? До полной гибели. К Янцзы? А может, к людям — кем не стал? Иль к Богу, родничку на темени? Ах как безбожно он зарос, став и душой, и телом. А может, к женщине? Вот именно. Мороз. Любовь, что движет Солнце, не светила здесь. Хотя, как жизнь, обещана… * * *
Что речь? — блоха на коврике у жизни.
Я танцевало с ней и думало: вот бог. А есть и тот, кто выбивает коврик вселенной всей — по выходным. * * *
Как бывает, один человек для другого
разверзается адом, хоть сам по себе никакой он не ад, а улыбчивый сад где-нибудь на окраине Бологого в чуть заглохшей вегетативной семье, так и ад — хоть он с виду эсхатологичен, а по сути, быть может, совсем не такой; пишет книгу, деревья сажает, и дочку растит, и все наши стенания — гомоном птичьим там кругами расходятся, а воскресенья он обычно проводит с сыночком. * * *
Ну что, душа моя, плацебо,
пойдем пройдемся, глянем цены на сны, на ветер, на людей, на нас с тобой… Как муравей соломинку, проносит кто-то нас мимо и неповторимо. Ручная, тонкая работа. Как, говоришь, ты имя твое? И кем во тьме доима коровка млечная? Не телится, мычит любовь, и тельце ее все теплится, не гаснет… Особенно где нас нет. * * *
Избыток Бога, дар напрасный,
печальный Демон, и она — Тамара-Лермонтов. Сошлись. Он был похож на вечер ясный, нездешний. А она — на жизнь. Я, говорит ему, тебя б спасла своей любовью, ты на грудь бы прилег мою, теплом влеком, а не на ледяной хребет Кавказский… Как Розанов сказал: ах люди, люди, живите каждым вечерком, который выдается ясным. * * *
Ходят, ходят в темноте,
да не те, собираются в народ, да не тот, строят, строят светлый дом, да на том, он похож на трам-пам-пам, но и там — ходят, слов набравши в рот, как земли. У крота есть небосвод — он внутри. (А у дея из Алжира Иудея одолжила шишечку.) * * *
Что птицам кодекс Леонардо о полете
и кто для них Франциск Ассизский? Скворец поправил Моцарта на взлете, и Моцарт, улыбнувшись, согласился. * * *
Пора, мой друг, пора сдаваться травам,
цветам, лицо прикрывшим тихими руками. Здесь облака плывут, играя желваками, как люди наливаясь праведным и правым. Мой враг, мой друг… И не покоя просит, и не от счастья не собою быть бежит. Пусть человека первым камень бросит, который без греха на нем лежит. * * *
грусть грусть
темная такая русая повешенная жизнь жизнь покачивается как свет свет и все отбрасывает притягивает и отбрасывает я — ты я — ты * * *
Но что-то дышит
и дует в спину, и ждет какой-то неуловимой ошибки что ли, на миг смещенья в тебе как слове и человеке… Но кто услышит? Уже меж вами ни чувств, ни света, ни расстоянья. * * *
Так долго я живу,
как волки на луну летят за воем. Путь не спеть и не испить. Как Волга я плыву и не впадаю. Дну, как будто дела нет до берегов и лет. Они идут, все я, в какие-то края из тра-та-та краев, и кто там Соловьёв из них — еще вопрос. Они идут вразброс, и растянулись так, что я им не рыбак, чтоб видеть рыбака. Из них наверняка друг друга узнают не многие. Поют и вовсе полтора, а говорят — не два. А о других молчать приходится. Сказать? Кто впереди идет, тот первым и умрет. Один умрет, беде не миновать. А те, кто вслед за ним идут, похоже, не умрут — от маленького я, ребенка, до меня. Идут за мной они, мерцая, как огни, идут, поют во тьму: как долго я живу, как долго я живу… Сергей Соловьёв — поэт, прозаик. Родился в 1959 году в Киеве. Автор двенадцати книг поэзии и поэтической прозы, многих публикаций в периодических изданиях России и зарубежья. Живет в Крыму.
|