Свежий Номер

№ 1 (123), 2015

Никогда уж теперь не доеду,
Но в сиянии их седины
Эти горы и мне, домоседу,
Издалека сегодня видны.

И холмы неотступные эти,
В неразрывный построившись ряд,
Розовеют на сонном рассвете,
На закате угрюмо горят.

Эта серая крепость самана,
Где над детством склоняясь, цвела
Беззаботно и благоуханно
Золотая империя зла.

В огороде стрекочет кузнечик,
Черепаха по дому ползет,
Тесно в мире семейных словечек,
Повседневных забот и тревог.

В сентябре начинается школа,
Чтобы жизнь, что теперь началась,
Просквозило спряженье глагола
И прорезала прописи вязь.

Входят зеки с амнистией в город,
И свобода еще горяча,
И колодца отпущенный ворот
Цепь сквозь годы погнал, грохоча.

Благовонный, чистый, зыбкий
Льется воздух кишлака,
И играет мне на скрипке
Комиссованный зэка.

Вторя горю и веселью,
Усмиряя детский плач,
Над моею колыбелью
Вспомнил Моцарта скрипач…

Он еще освободится
И забудет этот край,
Но в оттаявшей столице
Все приснится невзначай.

Эти зябнущие горы
У казенного двора,
Эти ссыльные и воры,
Пот и пыль, и мошкара.

Где река берет в объятья
И в объятьях крепнешь ты,
И цепляются за платье
Незабвенные цветы.

Вдыхаю жар немыслимого лета,
Как жизнь первоначальную свою…
Не то, что телевиденья, но света
Еще тогда в том не было краю.

Лишь лампы керосиновой коптенье.
Когда читали посредине мглы,
На шатких стенах колыхались тени,
И озарялись темные углы.

Был детский сад, плакаты агитпропа
И радио… И все же в годы те
Не только сказки — повесть протопопа
Мне прочитали в полутемноте.

Былое проживаю миг за мигом
И вижу звезды и луну в окне,
И вновь тянусь к непотускневшим книгам,
О совести повествовавшим мне.

Еще вернешься за своей потерей
И не найдешь. Лишь вновь увидишь ты,
Как сыплется мозаика империй
И призраки встают из темноты.

Ночь протечет, кругом заплачут дети,
Заблеет сумрак в глубине кошар,
И, если в город выйти на рассвете,
Увидишь бодрый утренний базар.

Кузнечный стук, горячий дух ячменный ,
То златодынный, то ковровый ряд.
И не враждебный, лишь недоуменный
Тебя и встретит и проводит взгляд.

То хижина из глины и соломы,
То школа, то больница близ тюрьмы,
Наркобаронов пышные хоромы,
Окраины пустынные холмы.

Там тишина на брошенных могилах,
А за хребтом, где неба синий край,
Как приглушенный треск чешуекрылых, —
Снующий, шевелящийся Китай.

Когда-то мне подаренные книги
(Сказали — все, что хочешь, выбирай!)
Принадлежали медику из Риги,
Он сослан был в туземный этот край.

В его пометках — след ума и вкуса,
И баловства, и, видимо, не зря
Пририсовал он к черепу зулуса
Корону с эполетами царя.

Под сенью ВЧК и Гур-Эмира
Жизнь престарелой дочери его
Истаяла и призрачно, и сиро,
Исчезла, не оставив ничего.

А Спенсера тома и Молешотта,
Кому они, кому теперь нужны!
Но в душу входит мирная дремота
Тысячелетней пыльной тишины.

Еще я помню струнный стон рубаба,
Тягучий вопль отчаянной тоски
И в поднятых пластах Афрасиаба
Бесчисленных империй черепки.

Как бормотал Соллертинский,
Что сообщал сгоряча,
Маленький, но исполинский,
Мучаясь и клокоча, —
Слышал я детстве киргизском…
Часто отец или мать
О довоенном, неблизком
Силились мне рассказать.
Пусть на районном рояле
Лопнули струны давно,
Жестами изображали
Это хмельное вино.
Грозное это величье,
Демонов буйный C-dur.
Дивное косноязычье,
Великолепный сумбур.
Где-то в Сибири зарытый
Непостижимой зимой
Реял живой, незабытый
Образ его звуковой…
Вновь из промерзшего праха
В шумный Париж и в аул
Вагнера и Оффенбаха
Катится смешанный гул.

Бишкек. Тополя переулка.
Ворота глухого двора.
И горлица гулит, и гулко
Стреляет сырая кора.

Нет времени. Вечные звуки
И редкие всхлипы овец
Тут слышал лингвист однорукий,
Бессчетных грамматик творец.

Все жил в ожиданье ареста,
Покуда за ним не пришли,
И брезжили гении места,
И чудились духи земли…

Печатью ума и увечья
Его отличались дела,
И, словно земные наречья,
Вокруг алыча расцвела.

Сухая судьба полиглота
Уперлась в засов и скобу,
И веет бессмертное что-то,
Мою осеняя судьбу.

В облике смуглом и слабость, и сила,
Алчность и прелесть, озноб от жары…
Всех поколений премудрость вкусила
Дщерь иудейская из Бухары.

Прадед, советчик и лекарь эмира,
Сгинул во мраке неведомых дат.
Правнучка — мать многоплодная Мира
И медицинских наук кандидат.

С нежно-печальным, мечтательным ликом
В чутком своем заповедном кругу,
Годы живет она с мужем-таджиком
Там, где миндаль зацветает в снегу.

Томно-пуглива и трезво-сурова,
В радужном платье стройна и тонка…
Возгласы в детской и веянье плова
В спальню доносятся издалека.

Муж  — из Куляба, нашла его сваха,
В пятничный день, облаченный в халат,
В спальню вступает посланцем Аллаха.
…Плеск Иордана, течение Тахо
В сумраке млечном прохладу струят.

Я думал о грузинке острогрудой,
Но прежде чем ее туманный лик,
Над мглою лет, над их остывшей грудой
Гелатский купол в памяти возник.

И предвещает страстное объятье,
Свиданье там, где нет забот и лет,
Твоих соборов каменное платье,
Собой духовный облекая свет.

Благая весть греметь не перестанет,
Приосеняя зодчего мечты,
И вечно сердце эта стройность ранит
И алчет небо этой остроты.

Над городом странным,
Где был молодым,
С лиловым туманом
Сливается дым.

Уже осветились
Дома и дворы,
И тени явились
На берег Куры.

Блеснула обитель
На темной горе,
И ангел-хранитель
Уже во дворе.

На лестнице шаткой
Меж ранних огней
Улыбкою краткой
Растаявших дней.

Шествует походкой чинной
Дикий кот, смурной на вид,
И на выводок утиный
Только искоса глядит.

Отвернулся, хорошея,
Стебли вяло шевеля…
А уже ему на шею
Надевается петля.

Он пленен рукою ловкой,
Кинул взгляд… И в тот же миг
Через речку шест с веревкой
Протянулся и настиг.

Так в Мингрелии и ловят
Камышового кота…
А кругом кувшины ломит
Золотая теплота.

И в густой и синей выси
С переливом камыша
Голосистого Эгриси*
Изливается душа.

Эти хоры в небо канут,
И столетья напролет
Тот, кто жизнью был обманут
В этих звуках отдохнет.

Я еще не забыл честолюбье его и чутье,
Был он мудр и хитер, а со мной и любезен, и кроток.
Но однажды в застолье, как будто бы впав в забытье,
Римским жестом схватил меня за подбородок.

Впрочем, эта привычка и в старой Колхиде живет,
Если только, как все, там не вывелась мало-помалу…
Перед властным визирем, участником шахских охот,
Я стоял, почитая и славу его и опалу.

«Ты меня не забудешь!» — внезапно вскричал, просветлев,
А потом, сквозь меня в отдаленность грядущего глянув,
Невзначай превратился в настенный седой барельеф
И названием стал шелестящей аллеи платанов.

Когда-то мы бродили, уставали,
И, задыхаясь, вместе в гору шли,
Стояли на хевсурском перевале,
Угадывая будущность вдали.

И дней его евангельская проза
В глухом и прежнем русле потекла,
Как схимника болезненная греза
В чаду неверья и прямого зла…

Был в поученьях терпелив и ровен,
Но вот, к рубанку обратясь от книг,
Из неохватных выструганных бревен
Часовню в чаще дикой он воздвиг.

И чудится, багряный лист осенний
В ее пустынность залетает вкось,
И от его грехов и угрызений,
Ломая ветви, убегает лось.

В туманности облачно-вялой
Нордических горных громад,
Где призрачной веет Валгаллой
И Вагнера звуки гремят;
Где замок стоит горделиво
И в этом тумане времен
От мира сосисок и пива
Безумной мечтой отделен;
Где греза вела Лоэнгрина
И вскидывал лебедь крыло…
Но вспорота с треском перина,
Оконное льется стекло.
Надвинулась пена пивная
И встала, и строем пошла…
А Людвиг тонул, изнывая,
И музыка шла от весла.
И вдруг на озерное лоно
Снарядов обрушился град,
И сыплются кости дракона,
И черные крылья горят.