Главная страница Главный редактор Редакция Редколлегия Попечительский совет Контакты События Свежий номер Книжная серия Спонсоры Авторы Архив Отклики Гостевая книга Торговая точка Лауреаты журнала Подписка и распространение |
Свежий НомерПоэзия Союза писателей ХХI векаСергей БРЕЛЬ
О ПЕРВОЗДАННОМ
* * * Шторм, наполняющий душу громом.
Шторм, зараставший на сердце шрамом, проговорившийся об огромном, о первозданном, о главном самом; вспенивший воздух, песок и камни; выстрелом бросивший тяжесть водных глыб — беззаконен, не заарканен — возглас тирана и вопль народный. Разве тоскующий штиль сравнится с дивным безумием тьмы зеленой? Чувствуют люди, звери, птицы, как разъяренное стонет лоно моря. И музыка слез дремучих, зыбких органов, забытой флейты — в этих надвинутых низко тучах, что ополчились на бремя лета. В белых прожилках свинцовый полог, мрамор бессмертия, славы студень, шторм, словно гибнущий Палеолог, так хладнокровен и безрассуден; где-то под ним — сундуки, галеры, амфоры с маслом, вином и миром, прах фараонов, сосцы Венеры, золото, специи и сапфиры. Где-то безглазые туши гадов, зубы акул и затворы мидий… Шторм — одичалого бога чадо, молод, блистателен, ненавидим. Что нам здесь нужно? На фоне битвы тверди и хляби мы все — пигмеи. Мысли комедия днесь finita, есть лишь волна, что штурмует берег; ритм роковой раскаленной страсти, в тело вошедшей порывом ветра, время, пристыженное пространством… фатум, возлюбленный безответно. Чамьюва
Письмо в Переделкино
Ан. и Н. Селивановым
На этой даче просыпаюсь
под яблоневой тишиной, и черная стихает зависть, кленовой ставшая струной; на старой крашеной скамейке советских одряхлевших лет пишу с усердьем неумейки, а сосны отражают свет, текущий прямо из зенита, а с ним все сущее течет, и кажется: волной омытый лес в стихотворстве уличен. Здесь пень, где тень листвы плясала, а там писатель пожилой гуляет с видом не вассала, а сюзерена над травой, застроенным ворами полем, страной, распроданной жульем; лауреат, а нынче голем с душою, хрупкой, словно лен. А мне не стать лауреатом, но я ольховый лист унес, как лучший мирозданья атом и будущего членский взнос, пока восставшие березы, минуя кладбище и пруд, над литераторским колхозом вершат стихийный самосуд. Тут шишка хрустнет под ногою, там леший бродит на цепи. Мы все герои, все изгои среди сиреней и рябин; ковер опавшей хвои ляжет, затоптанный ордой бродяг, но красота стоит на страже, как не потопленный «Варяг». 1 июня 2014, Дом Творчества — музей К. Чуковского
* * *
Серафиме Павловне Потехиной
Береза смелым Парфеноном
напротив лоджии моей парит вне времени земного, девица царственных кровей. Под ней ругаются соседи и дети дикие орут, но этот терем заповеден и презирает черни суд. Они ее спилить хотели — она им затмевала свет… Молчите, глупые тетери, для вас возвышенного нет! А в кроне — свиристелей стая и гомон галочьей семьи. Береза, узница младая, к созвездьям руки протяни! Ты вечная, ты меч и посох, а рядом алый рот рябин с утра твои целует косы… Деревья, как ваш лик любим! Как много видел и запомнил, пусть нам понять и не дано весь век березовый огромный, что робко заглянул в окно. И я сейчас за чашкой чая опять не отрываю глаз от черно-белого молчанья, соединяющего нас. Владимир, Доброе.
* * *
Стёпе и Эле
Грозы июльские в жажде ночной
дом освещают — до рюмки в буфете; рядом раскинулись спящие дети; пахнет крапивой, айвой и войной — где-то в углу притаилась она, липким пятном, половицей щербатой, в сердце земли перегревшийся атом, хищником древним готова со дна всплыть… но ромашки вздыхают легко; хрупкая ваза в блистании молний кухню досрочным рассветом наполнит; гул голубиный плеснет на балкон. Утро в березовой кроне искрит; высох асфальт, словно ливень приснился; страх промелькнул путешествием Нильса, снова жара в парусине ракит. Завтрак готов: золотистый омлет, масло на хлебе и дух огуречный. Грозы июльские. Краткие встречи юных людей и усталых планет. Все перемелется, все зарастет тьмою подробностей важных и мелких: стрелки часов, синяки, этажерки… Это лишь первый примерный аккорд. Владимир — Москва
* * *
Мы все попутчики друг другу.
А путь — спасательный наш круг, здоровьем вопреки недугу, надеждой — загнанному в угол он нас вознаграждает вдруг. Вот облако встает над лесом, а вот сторонится ветла. В дороге наделяем весом пустяк, но обращаем в песо мильон терзаний. Силы зла необъяснимо отступают под стук колес, под звук бесед, что умника и шалопая сведут; пусть, говорят, слепая судьба, — случайной встречи нет! Мы все песчинки в бездне звездной, и мчится твердь над головой, сменяя вдохновеньем слезы, строфой бессмертной бред тифозный, эпохой мира — эру войн; но чтобы к истине пробиться сквозь альпы беспросветной лжи, запомни незнакомцев лица, перемахни через границы, наполни жизнью чертежи. Не декораций перемена освобождает пленный дух, а даль, что пронизала вены, а блеск наития мгновенный в пути — спасительный твой круг. С.-Петербург, Купчино
* * *
Не покупай диван и шифоньер,
что погребают доблесть юных душ во глубине таких пещер и шхер, где остается лишь битье баклуш. Не попадайся в сети распродаж, не проглоти наживку ипотек — нужны для счастья лист и карандаш, а, может, нотный стан или ковчег, чтоб ускользнуть, когда поток Клико и камнепад дорблю накроют мир, уютный мир, где, кажется, легко и умирать, и жить, сожрав пломбир, сгоняв на Кипр, на Volvo накопив, детей родив и сплавив на юрфак… Не выноси прадедушкин архив на свалку истин! — пусть царит бардак, но не порядок, что перемолол чудачеств зерна в серую муку. Убей в себе Ашан и Афимолл (купон на скидку мил и дураку). Перенеси нашествие икей, спецпредложений, бонусов, услуг; перед простым рассветом онемей, возьми в ночное «Бег» и «Бежин луг», сорвись в поток токкаты ре-минор, и не процент по вкладу — интеграл пускай твой ум отправит на простор, забыть о пользе — самый высший дар! Покинь отель 5*, отправься в порт, где стая чаек к солнцу воспарит; попутный ветер ждет тебя, милорд, пока в аду горит проклятый быт. С.-Петербург, Купчино
* * *
Душа поет под ритмы Калевалы,
и серебрится слово Светлогорск форелью дивной — рыбой небывалой; дорога — полотно, а небо — воск. Есть города, есть греки и варяги, но путь закрыт, хотя автобус мчит; народы дружат только на бумаге, а для войны всегда полно причин; но хочешь стать хоть белкой, хоть синицей и наплевать на вечную вражду, здесь озеро карельское приснится, и ты у снов идешь на поводу; здесь финский нож ручья нашел на камень, и перелесок ухает совой, и нет границ меж мной и валунами, между стрелой зрачка и тетивой природы, что ушла из окруженья, перехитрив свой страх на полпути. И дышишь полной грудью, словно гений, несущийся к судьбе поверх плотин. Финляндия
* * *
На старых портретах семейных,
где краски уже не ярки´, но взгляд исподлобья затейлив и жесты — любви родники, писал неизвестный художник племянника, брата, жену и чувствовал сердцем и кожей заботу, надежду, вину. Не шаль украшает и ментик модель на полотнах таких, эпох ускользающих ветер, с которым сжились двойники, из туши созданья и масла, гуаши, сангины, белил… Родство до сих пор не угасло, дерзания не отцвели, и платье из моды не выйдет, надежно сукно сюртука. Связали единые нити расставшееся на века. Я вижу газету и вазу, сирень у купца за окном: открылся разумному глазу прекрасный и мудрый закон, все сходство потомков и предков, вся хрупкость бюро и зеркал. Семейный портрет неприметный вдруг вышел из запасника на свет, озадачив зеваку своей простотой неземной, чтоб снова смеяться и плакать над чувства святой глубиной. С.-Петербург, ул. Подрезова
* * *
Я в дацан петербургский пришел,
просветления явно лишен, нацепил на кроссовки бахилы и задумался что было силы: как мне страсти свои истребить, уловить откровения нить, бесконечную цепь воплощений разорвать в отдаленной пещере? Но увидел веселых бурят, что садятся на лавочки в ряд, и довольных, и неугомонных, не теряющих время в поклонах. Не спеша покрутив барабан, наполняют буряты дацан щебетанием ласковым птичьим, и, возможно, покажется кичем их цветные на стенах божки, но минуты молитвы легки, и подобие видишь нирваны в суете их забот неустанных. А у выхода город-буддист, как монашеский хор, голосист, поднимает меня, как по нотам, от житейского водоворота. С.-Петербург, дацан Гунзэчойнэй
* * *
Поле, Маше, Саше, Варе С.
На Пряжке у Блока молчание окон,
а рядом уют и раздрай в России счастливой, в России жестокой — эпитет любой выбирай. Мосты разведут — то не наша забота, хоть тоже, поди, острова. С утра закипают дела, как по нотам, а подле — небес синева, а подле на верфях не флейты и арфы — громады чудовищ морских, и детские книги про Выборг и Нарву разгонят туманы тоски. Четыре царевны, четыре наяды выходят на Мойку гулять, для них наводненья, для них листопады, фонтан и сверкающий сад; а дом, где на стеклах заветные строки, где старый рояль горевал о всех беспокойных, о всех одиноких, к иным позовет островам, и станут четыре царевны взрослее, и встретят библейских царей, но век не забудут фонтан и аллеи, и Пряжку, и Блока над ней. 20.08.2014, С.-Петербург — Москва
Сергей Брель — поэт, , прозаик, публицист, сценарист. Кандидат филологических наук. Родился в 1970 году в Москве. Преподает в школе № 179 при МИИО.
|