Свежий Номер

№ 11 (121), 2014

Действительно казалось: без усилий
нас произносит этот внятный холод,

который мы с тобой в детей вложили,
где агнец цел и лишь подклад отпорот,

где отраженье падает и длится
в свою воронку, в тот вагон, что справа —

чтоб не запомнить богу наши лица,
как дым — скребет и псовая облава.

И конь вставал и, удлиняя губы,
сосал свое лицо и, убывая,

он доходил, что здесь всего четыре
глотка до нам невидимого рая,

И сосны серебрились, словно иней,
в губах у ос последним урожаем,

положенным, как мертвецы средь теток
и проводниц, к которым уезжаем.

Действительно, казалось, что возможно
остановиться и чесать за ухом

собаку, не успевшую за Богом
в четыре [ночи или дня] проснуться.

-1-
[КЕНИГСБЕРГ]

Не все изъято, выбрано, забито
кузнечными гвоздями и глазами
слепыми смотрит небо в нас — как взрывы
вдруг щебетать растут над головами.

Нечеловечий голос свой расслышишь,
растянешь «бу», как грозди птиц в портвейне —
и мясо всем стремится где-то выжить,
а слово все пытается ответить.


-1-
[ЗАКХАЙМСКИЕ ВОРОТА]

Они явились. Конь и смерть,
и выдох выращенной розы,
и я на них всю жизнь смотрел
сквозь атом темной своей рожи.

Я пил коньяк в чужом саду
с молчаньем, севшим на колени.
Как женщина бежит в меду
у старой яблони и тени —

так я их ждал. Они пришли —
из кипариса вышли, лижут
молекулярное лицо
мое до крови темно-рыжей.


-3-
С утра лежал в нас дождь, потом бежал
вослед костям наполеонов местных.
И свет пейзаж безлюдный освещал
и резкость наводил в лорнет раскосый.

Им путь был в Томск — дорога высока,
и рядом, как пила визжал, четыре
эпохи Чкалов из нутра моста,
которому все это вдоль, по вые,

по морю Кенигсбергскому читай,
кури, гашиш, глазей в сухие ветки.
Смотри, как этот ржавый мистер Шмидт
становится вальтером, и не метким,

ленивым [словно ночь глушил бензин],
крылом исправил всю береговую.
По канту ходим мы среди могил
и каждую целуем, как живую.

Я перейду в любой иной язык,
в латиницы — коль станется — вериги,
и баржами в Тыдым свой отплыву,
где нас могилы ждут [и все живые

с утра лежим в дожде, в дыму, в плену,
в угаре — будто слово мимолетном],
где всухомятку бог плывет во рту,
вскрывая нас за коньяком неплотным.


-4-
[АЭРОПОРТ]

Он — не дебил, но почта между тем
слюнявым наблюдателем [что возле
картографа, в тени его свистит
и помнит все, что будет после]
и этим несмешным, как катафалк
[который чаще пьян, чем опьяненный,
скорее почерк, даже антиквар,
что в лабиринт введен тезеем темным].
Он в эти дрожки, в рябь из хромосом
кленовых вертолетов желтой ряби,
галдящих в лабиринты, заведен
Бес имени — и времени не ради
[он ампутирует сосну, как неба часть],
отца себе непозванным оставив,
и — крутит у воды, как над виском
кошачьей лапой между лавы,
парящей голубиной головой
в дрожжах прицельных, где с аэрофлота
течет высотная [такая] глухота,
что кажется: мне говоришь ты что-то.

Нас завершает математика и пес
реки, сложивший руки на коленях,
горит то наизнанку, то внахлест
и смотрит, как в нем тонет поколенье.

Он по колено надо мной стоит,
бормочет сумасшедших, как старухи,
то насекомых, чье лицо из бритв,
то алкашей, которые не в духе

следят за ним — ослепшие, и я
плыву в его окаменевшей коже
и понимаю: следующий я —
с одним из сумасшедших этих схожий.

Прилипла к свету мошкара,
жара плывет в своем востоке,
перебирает чайхана
базар шоферов невысокий.

И контрабандный этот путь
неправильной — но русской — речи
возможно ангелам вздохнуть
позволит из ее увечий.

И репейник в темном мире
будет светом [хоть и тем],
что меня уже не хочет
и сужается со всем

своим скарбом и повозкой
на которой мiр везут
по рыжеющей полоске,
как немецкое sehr-gut.

Не обиды не прибавит,
не убавит сраму мне
все на горло переплавит
что смеркается в окне

у репейника. Глаз рыбы
видит сверху, как везет
нас из хляби этой рыжий
и похожий на авось

там, где ангелы Челябы
так похожи на народ,
для кого и смерть — забава,
а обида — тоже Бог.

Там стоит репейник в круге
улицы своей густой —
не заслужен, как испуга
стрекоза [в себе самой

растворяется до зренья —
хоть ее самой здесь нет].
Спой, репейник, мне Челябу,
не похожую на свет.

От страха замирая до пробела,
до детства [в снега белой голове
мерцающего, где его задела]
крылом из воробиных прутьев сфера
щекочет черный холод изнутри
бессмертия, с которым не сумела
тропы и тропа общего найти.

И от того так катится в сугробе
[почти, как в мамке] черно-белый мяч
вслед голосу, который слишком громко
уносится от тела — будто грач
по негатива [свет надкусан] кромке —
похожий на чеширского ловкач-
вийон ложится в гроб, где свет и стужа
срифмованы до темноты. [Поплачь.]

Поплачь, я говорю, как на исходе
любая рифма рушится вконец,
а сфера входит в кадр, как будто всходы
осмыслены и, приподнявший дно,
мерцающий сквозь зевы георгинов
чудовищных — еще в одно окно
нам сообщит, что детство не невинно —
скорее с нашей смертью заодно.

То склонится вода вертикально,
разъедая земли леденец,
то окажется воздух летальным
и оставит на жабрах рубец

у меня, выходящего долго
из собрания плотных колец
годовых, перечеркнутых кроной
и детьми, что купаются ей.

И останется только природа
недопонятой этой воды,
что насквозь вытекает из легких
разрывных, что от счастья легки.

ни любви, ни боли — никого
только ангел на столе холодной крошкой
задержался — тихо говорит и молчит
стуча по смыслам ложкой

только смыслу нету — никого
кто его бы понял или принял
в середине света труп лежит
и прощает всех кого обидел

Порезанный на длинный дождь Орфей
спускается обратно, понимая,
что одиночество нигде не настает,
что он живет, себя не разливая

когда еще и мир неразделим
и неразмечена до тьмы архитектура,
и дно, что меж рогов холма горит
напоминает воды те, что утром

по маякам разметит инженер
чтоб их замолвить в численник столетья,
порезавшись о бритвы этих вод,
те, из которых сделан он, бессмертье

свое предчувствует, как наказанье, он
и видит пчел, что свили сон из стужи
его, и проливной козлиный стон
стоит [как столб огня] всегда снаружи…

Но если он внутри — то эхо, что
блуждает в сотах, лепленных из жажды,
которой он — как время — растворен
хоть будущего нет, куда однажды

он взглянет из своей пустыни, из
пути, который не приводит к воле,
где дождь прекрасный, как лицо, лежит
и звук его насквозь, как кедры, колет.

там где свет замыкает [свой ли?] кошачий глаз
чтобы лечь и уснуть или себя рассказать
разворачивая — как бумагу без надписи — сон:
все пути приводят в тыдым под которым рожден
или [что точнее] зарыт в черном воздухе лаз —
что себя узнавать по цинге дает урке шанс
на другой стороне от сумерек — под его глубиной
зверь лежит [словно шорох в ветке
что дрожит вдоль со мной]
безупречный как шрам —
всею своей длиной
этот свет, что уложен как лялька в люли-люли
раздвигает буквы а десны его больны
и любой просвет вернется цингою и
так ли уж важно кто в этом свинге завис
и смутившись до морфия смотрит как саранча
тот которому запись что Вена где без врача
не пройти кипяток, ангельский этот смех
что свернет глаз кошачий в холодный [как Бог]
конверт

Не путешествуй с Гоголем, и не
стирай, как летаргийный иней, с глаз
изображенье мертвое бровей
деревьев — тех, что точно не для нас.

Поворотившись сынками в гробах,
мы повторим заученный отказ
от мира, что — как взрослых — нас надул,
и от того, конечно же, не спас.

И потому в урановых руках
идешь, как гоголь, чтобы спать, как псих,
и стрелочник летает между гланд,
среди неплодородных слов твоих.

И потому — на Каме заводной
всплывает осень из пластов земли,
расчесывая плоти твоей пятна
до хохота, что спит в комках золы.

Дальнейшее — молчанье, поворот
внутри у снега, где молитва плоти
течет внутри греха и каучука —
пока отменно смотришь ты, подруга,

в неотменимый лес своих смертей,
которые спят в животах детей —
пока растет и длится их разлука,
как бы пейзаж, сплетенный из ветвей

пейзаж растет — вот он уже за мной,
вот он вокруг меня, вот я в пейзаже —
и ты лежишь с заплаканным лицом,
приняв, что не проснешься ты однажды

дальнейшее лишь тощая вода
хрустит зрачок, дойдя до половины,
когда молитвой плоть пресечена,
и мы потеряны внутри у белой глины.

И выгнута у рыб внутри река —
ты смотришь, как иду я из болезни,
которая на плавниках у бестий
блестит на ребрах, за молчанье их войдя.