Свежий Номер

№ 7 (117), 2014

Мой кабинет походит двумя полукруглыми балконами
и двумя — от пола до трехметрового потолка —
панорамными окнами — на голову двуглазого дракона.
Я захожу в него по длинному, как шея чудища, коридору;
иду, делаю поворот налево, как будто поднимаюсь
на ступеньку выше,
и оказываюсь прямо в голове дракона.
Там стоит мой круглый стол;
он совсем не походит на стол писателя, поскольку — круглый,
предназначен скорей всего для кухни,
чем для кабинета и, тем более, головы…
Иногда
по праздникам, иногда просто так
я накрываю стол узорчатой скатертью (вроде как из полиэтилена) —
и на столе, как на скатерти-самобранке
или как по щучьему веленью, хотя щуки в приморском крае
не водятся, появляются:
стеклянная ваза с фруктами, ваза с печеньем,
чайный фарфоровый прибор, хлебница с хлебом,
салатница с салатом, тарелка с супом,
ложки, вилки (вроде серебряные)…
А если я ожидаю жену,
живущую в другом городе, лететь до которого часа три —
на столе вырастают живые цветы,
и голова каменного дракона благоухает
тонким ароматом праздника цветочных лепестков…
Но в основном на столе стоит ноутбук —
небольшая пластмассовая папка,
похожая на пульт управления от каменного дракона,
рядом лежат распечатанные на принтере листы бумаги,
они как будто записаны моим ровным почерком,
походят на руководство по эксплуатации
или на высохшие слепки давно минувших дней.
Тут же может оказаться маленькое овальное зеркальце
на блестящих ножках, пинцет
для выщипывания волосков из ноздрей и ушных раковин,
а также оставшихся после бритья…
Можно увидеть флешки, пустые файлы, ручки,
чашку с остатком недопитого кофе,
расческу-фен, похожий на маленький кондиционер,
зажигалку в пенале из крокодильей кожи, привезенную мне
в подарок из Таиланда, открытую пачку сигарет «Dunhill»
(я еще не могу бросить курить), футляр
для солнцезащитных очков, визитки, похожие
на банковские карты Сбербанка и Промсвязьбанка
с заморскими логотипами «VISA» и «MasterCard»,
как напоминание о том, что когда-то наша страна
не имела своей платежной системы (или нам всем это казалось).
Когда я сажусь за стол в белое кресло с подлокотниками,
обитое цветной китайской тканью,
похожей узором на узор кровеносных сосудов,
я представляю, что сижу в голове китайского дракона,
который начинает свой бесстрашный полет,
оглядывая мир двумя квадратными трехметровыми глазами,
и лечу вместе с ним, восторженно посматривая сверху вниз
на гору Бытха, на которой мой дракон свил когда-то
свое каменное гнездо
вместе с другими такими же драконами;
одноглазыми, двуглазыми, трехглазыми
и даже четырехглазыми, и одним пятиглавым,
хозяин которого все еще ходит с золотой цепью с палец,
а в холодную погоду напяливает на себя малиновый пиджак,
оставшийся у него как трофей боевого времени
во время разгосударствления и приватизации
общей собственности, и поет с балкона про Катюшу —
«Расцветали яблони и груши» или «Из далека долго
течет река Волга»…
Правда, эти четырехглазые и пятиглавые каменные драконы
не летают поодиночке, а иногда мне кажется,
что они вообще не умеют летать…

Фёдор Иванович Шаляпин до революции 1917 года,
а точнее до 10 сентября 1916 года, любил отдыхать в Сочи.
Он давал концерты и выступал в самых знатных домах,
например: «Виле Вере», принадлежавшей
местному предпринимателю Костарёву.
«Ви-и-ила Вера-а-а-а…», — часто напевал про себя Шаляпин,
когда после ужина спускался к морю, чтобы полюбоваться
белыми чайками, пронзающими счастливыми криками
голубое пространство, развалившееся, если отвернуться от моря
и посмотреть по сторонам, на темно-зеленых кипарисах
и на хребте предгорий Кавказских гор.
А на даче Стахоновича произошел
с моим знаменитым
земляком
трагический и пренеприятный случай,
если не сказать хуже — преступление…
Господи! ну зачем понадобилось рабу божьему
юродивому армянину Абраму
залезать через окно в ночную комнату богатой дачи,
где отдыхал певец, валяясь на смятых простынях
неизвестно как и с кем…
Может быть, юродивый Абрам хотел пошутить,
как один из героев фильма «Служили два товарища»,
крикнув в ночной воздух:
— Рюмки вверх!.. —
Фёдор Иванович Шаляпин, как другой герой этого же фильма,
которого играл певец всея Руси советской
Владимир Семёнович Высоцкий, достал из-под подушки револьвер
и убил шутника наповал...
На Шаляпина так же, как на героя Высоцкого,
завели уголовное дело, которое впоследствии,
ввиду особой обстановки предполагаемых событий,
было прекращено по имеющимся налицо признакам
«необходимой обороны»… Хотя многие из старожилов
до революции 1917 года утверждали,
что в деле была замешана одна важная особа,
точнее супруга одного важного государственного чиновника,
имя которой до сих пор остается неизвестным
в отличие от имени юродивого армянина,
пытавшегося, по всей видимости, по приказу свыше
или по глупости подержать свечку над ложей
знаменитого певца…
— Как тебя зовут? —
спросил в фильме герой Высоцкого (читай — Шаляпин) даму,
которая в тот злополучный час всхлипывала
в носовой платочек, оставаясь в постели в одной ночнушке.
— Дуня, — ответила та…

К концу сезона на сочинское взморье приезжают
толстые Кошельки, туго набитые пачками денежных купюр,
и, как говорят сочинки или местные сочные девушки,
эти Кошельки набиты деньгами настолько,
что Кошельки носят с собой небольшие портфельчики,
куда кладут излишек наличности, что не поместилась
в Кошельки… Чаще в рублевом эквиваленте,
чтобы можно было без осложнений и мгновенно
пузатому Кошельку рассчитаться по счету.

Бывает, что Кошельков сопровождают
высокие длинноногие спутницы-секретарши или девушки
из фирмы эскорт-услуг… Девушки похожи на цапель
(Цапли привлекательны и похожи на девушек
из фирмы эскорт-услуг). Девушки-цапли
ходят на двадцатипятисантиметровых каблуках,
как на шпильках.
Некоторые спутницы ходят в одном чулке в сеточку.
При ходьбе из-под короткого платья выглядывает
подтяжка для одинокого чулка, она висит, подергиваясь,
как язык собаки, измученной жаждой…  Что касается платья,
то легким движением руки платье может превратиться
в элегантные шорты...

У Кошельков короткие и толстые ножки
(видимо, брюки тоже имеют многочисленные
внутренние карманы для наличности по всему периметру
от верха до низа). Кошельки семенят этими ножками,
семенят по набережной брусчатке,
семенят по дорожкам и тропинкам парка,
семенят вдоль Курортного проспекта, семенят,
имея при этом важный вид, семенят,
имея при этом все или почти все, что может встретиться
на пути… Или им это кажется, что могут иметь все.
Если Кошелек останавливается, спутница останавливается
еще раньше,
и в ночном свете подсветки иллюминационных ламп
спутница походит на настоящую цаплю,
стоящую на одной ноге в сеточку...

Как-то жаркой ночью (понятие ночи здесь имеет
совсем другое значение  — это как вечер,
преходящий в легкий ужин или ужин,
переходящий в длительную прогулку до утра),
когда субтропический воздух был похожим
теплой влажностью на влажность морской лагуны,
когда пенье многочисленных цикад
сливалось с остервенелым кваканьем лягушек —
рядом с освещенными кустами Дейции Вильморена
стоял расстегнувшийся Кошелек в объятьях спутницы-секретарши,
которая целовала его, впившись своими острыми губками
в толстое лицо так, словно пыталась как можно больше высосать
из его внутренностей то, чего ей не хватало или могло хватить
до конца жизни…
«Вот это кошелек, в котором находится,
кроме денежных купюр Евро и американских долларов —
золотые монеты! — Сказал я своей сотруднице,
глаза которой напоминали глаза маленькой лягушки
с открытым ртом»…

На следующее утро, когда мы снова проходили
со своей сотрудницей (читай — лягушкой-царевной)
около этого места, я остановился и с улыбкой посмотрел
в глаза сотруднице:
«Ты помнишь, как вчера здесь целовали
чересчур туго набитый Кошелек, который был
настолько туг, что расстегнулся в поцелуе?».
Сотрудница тоже улыбнулась,
повела слегка свои легко накрашенные глаза в сторону
кустарника Дейции Вильморена и многозначительно ответила,
что помнит, а потом она как бы с грустью вдруг добавила:
«Кабы у вас были такие внутренности, я бы вас проглотила».
И она страшно раскрыла свой маленький ротик,
полагая, что могла бы
это сделать…

Ближе к полудню море слилось облаками молочного цвета.
Кое-где все же просвечивало синее небо, но совсем немного.
Даже солнце освещало море туманно-молочным светом,
так светило, как будто находилось в пучине молочного моря.

Думал я, вот пройдет зима, дождливая неблагодатная непогода,
вот пройдет апрель, вот наступит май с отворотом жары в июле.
Сотни, тысячи солнечных быстрых и бесконечных улыбок
покроют туманную гладь молочного моря.

Или будет, как было, совсем по-другому. Море будет искриться,
искренне улыбаясь приближению долгожданного лета:
сотни, тысячи солнечных быстрокрылых чаек
покроют водную гладь необъятного молочного моря…

Блики на море или тысячи солнечных чаек над миром,
словно моль над проеденным за зиму покрывалом,
то тут, то там, куда ни посмотришь или не навостришь ухо,
будут кричать бесконечным неслышным молочным криком…

Лист оторвался от ветки и улетел в небо,
но не оторвать его от этого мира,
как не оторвать волну от спокойного моря…

Я хотел бы продлить свою жизнь,
которую еще не прожил и пока не понял,
как будто можно понять и прожить то, что хочешь…

Знаю, что можно жизнь рисовать стихами
на бумаге ли, на холсте ли, на судьбе ли — не важно!
Знаю, но для чего мне это знание?

Вряд ли жизнь заключается в вечных страданиях,
которые рисуют на холсте ли, на небе ли,
на судьбе ли… Или на море.

Потому ли я не знаю всей этой мирской правды,
всей тайны мирской, лишь оттого, что знаю,
что могу нарисовать этот мир лишь на бумаге.

И не оторвать мой взгляд от этого неба,
как не оторвать волну от спокойного моря
и увядший лист от этого мира…

Религия обладает хитрым инструментом,
который является культурой, с помощью которого
влияет на политику и способна управлять ею.
Не потому ли Господь предусмотрел
спасение для падших ангелов (читай – политику)
и не осудил грешницу (читай – культуру),
потому что пришел не судить, но спасать?

Нечего пенять на нечаянно появившийся удачный образ,
если он не предлагает следовать по дальнейшему пути
повествования или сюжета в твоем воображении,
если твое воображение еще не находится во власти
этого нечаянного образа, на который не следует пенять,
коль он не предполагает следовать по дальнейшему пути
повествования или сюжета в твоем воображении…

Однажды я прогуливался по городу, как всегда в хорошем
настроении:
было ощущение, что пять дней меня никто не будет
тревожить и можно устроить маленький отпуск.
И тут мне на глаза попалось яркая вывеска туристического агентства.
Я поспешил к нему и открыл двери.
—  Здравствуйте! —  поприветствовал обрадовавшуюся сотрудницу
агентства.
—  Здравствуйте! —  улыбаясь, ответила она.
—  Могу я слетать на пять дней в NY?
—  А у вас виза есть?
—  Нет.
—  Тогда нет.
—  Как так нет? —  удивился я. — Ведь у меня есть пять дней…

Ужинаю в любимом ресторане «Южные ночи».
Впервые слышу,
как два подвыпивших мужика неожиданно заводят речь
о поэтах и поэзии. Я оглядываюсь, чтобы рассмотреть их,
но рассматриваю быстрым взглядом только их затылки:
один слегка лысоват,
другой покрыт русыми волосами…
Не скрою, что я стараюсь подслушать или услышать то,
о чем они говорят.
Громко играет музыка, но я все же различаю несколько фраз:
«Лермонтов — это подростковый поэт»,
«С милого севера в сторону южную…»,
«Пятистопный ямб…»,
«Поэт отвечает на злободневные темы, которые волнует народ»…
Потом один мужик говорит другому: «Ну, давай показывай!».
И они начинают говорить на строительном языке:
видимо, обсуждая чертеж какого-то строения,
которое невозможно демонтировать…