Свежий Номер

№ 8 (58), 2009

Я заметил: он не любит приглушенного, серого цвета в одежде. Раньше ходил в красном, надетом под пиджак джемпере, как тореадор, фокусирующий на себе набыченные взоры. Теперь — под джинсовой безрукавкой может носить цветастых тонов свитер. Цвет его одежды задирист, режет глаза, веселится, напрашивается на реакцию. Любопытно, что и внушительных размеров том, который он мне дарит, называется «Пламенные реакционеры». Чувствуете разницу — между… революционерами и реакционерами? И — подзаголовок: «Три лика русского патриотизма». Красный, белый и русский. Не Ленин, Троцкий, Свердлов и Бухарин. Но Александр Зиновьев, Эдуард Лимонов, Александр Солженицын, Георгий Свиридов, Василий Шукшин, Валентин Распутин, Николай Бурляев… Оказывается, реакционером быть почетно. Потому что «декабристы разбудили Герцена, Герцен развернул революционную агитацию».
Бондаренко и сам из породы «пламенных реакционеров». Люди-скрепы. Не с Петром Первым. А, допустим, с Александром Третьим — Миротворцем. Во многом об этом — и «День литературы», приложение к прохановскому «Завтра», позиционирующее себя как «газета русских писателей», которую мой собеседник редактирует.
Если Реакция — свет, а Революция — тьма, то помещение, где протекает наш разговор, — актовый зал Союза писателей России — мощная иллюстрация этой рокировки. В зале темнотища. Бондаренко тщетно щелкает какими-то тумблерами. Тогда я, дабы не тратить времени даром, раздвигаю оконные портьеры. Тьма Революции отступает под вливающимся светом Реакции. В зале становится различим Герб России — двуглавый орел. Одна голова, повернутая в противоположную сторону от той, что устремлена к Западу, — явно смотрит на Бондаренко. Но мне иногда кажется, что в пространстве державы нашей за двумя гербовыми не видать остальных голов…

— Владимир Григорьевич, чтобы наш разговор сразу «заискрил», приведу две строфы из своего стихотворения «Сон о раздвоении Москвы», которое ты, наверное, уже прочел в моей книге «Не такой», изданной в московском издательстве «Вест-Консалтинг»:

Есть четкое ощущение, особенно, когда в столицу приезжаешь из большой России, — что существуют две Москвы. И они грызутся друг с дружкой. В большей степени это касается так называемой «творческой среды» — киношников, писателей. Но России на это часто глубоко наплевать. Она вещь в себе. Пластайтесь.

— Даже став нарицательным персонажем твоего стихотворения, я полностью с тобой согласен. Я же сам — и по натуре, да и родом — провинциал, приехавший в Москву с русского севера. Родился в Петрозаводске, учился там и работал. Так что в столицу нашей Родины перебрался сформировавшимся человеком и литератором. И, несмотря на то, что уже примерно лет тридцать живу в Москве, в глубине души ощущаю себя провинциалом. Более того, считаю, что в каком-то смысле Москва (и многие другие, подобные города во всем мире) — это город-импотент. То есть он в постоянной своей дерготне и сиюминутной борьбе, часто ненужной и разрушительной, как правило, сам ничего супертворческого не рождает. В любой области — науке ли, оборонке или совсем нам близкой литературе. Практически все из моих друзей-писателей — выходцы с окраин. Александр Проханов родился в Тбилиси, Владимир Личутин — на Мезени, Владимир Маканин — в Оренбурге. Если брать крупные личности, как таковых москвичей-то среди них — ни одного: что в левом, что в правом крыле. Это не случайно. Наверное, изначально способные люди рождаются везде одинаково — и в столице, и в регионах, но для произрастания личности нужны условия более спокойные, чем пустопорожнее мельтешение в таком мегаполисе, как Москва. Однако, как мы ни ругаем советскую власть, еще до недавнего времени, москвичи составляли не просто столицу, а суперпромышленный и супернаучный город. Парадокс, но родившиеся в других местах алферовы и гинзбурги, делавшие свои изобретения в сталинское или послесталинское время, нобелевские-то премии получили только в наши дни. К сожалению, — не за теперешние открытия. Поэтому относительно старых времен можно еще поспорить, потому что «Москва! Как много в этом звуке…» не было пустым восклицанием. А вот что касается нынешней Москвы, боюсь, централизованные органы ее работают против России. И ты, Юра, абсолютно прав, разворачивая образ раздвоенной Москвы. Хотя их даже не две, а больше. Есть Москва псевдоэлиты — политической, общественной, художественной…. То, что от этой псевдоэлиты исходит, оборачивается во вред всей нашей стране. Вот мы сейчас беседуем с тобой в здании Союза писателей России, но реально-то ведь сегодня все представители живой русской словесности, особенно ее молодой поэзии и прозы, действуют вне Союзов писателей, которых, как известно, — несколько. Либо они сами давно забыли, в каких Союзах состоят. Потому что — и Союз писателей России, и Союз российских писателей — одинаково маломощны в творческом отношении. Поэтому новые писатели, о которых я сказал, теперь произрастают возле литературных газет, журналов и издательств. Над каждым из этих изданий — своя аура. Вот так и делается литературный процесс.

— Год назад по всей России, по крайней мере, от Москвы до Владивостока, прогремел так называемый «литературный экспресс». В нем ехали в большинстве своем писатели либерального толка. И вот, когда местные авторы общались с ними в одном из пермских кафе, я сказал: «Конечно, хорошо, что вы вспомнили былые времена, когда подобным образом проводились Дни советской литературы. Но вот если бы экспресс назывался иначе — не «Москва-Владивосток», а «Владивосток-Москва», тогда бы в нашей стране что-то действительно изменилось к лучшему». Хорошо бы перевернуть эту давнюю ось — и поехать России в обратном направлении, и, наконец, провести в ее столице, соборный вечер русских писателей!..

— Но тут мы должны сказать честно: выжить талантливому писателю в провинции крайне тяжело, почти невозможно. И поэтому большинство одаренных поэтов и прозаиков из регионов стремятся попасть в Москву или Подмосковье. Не ради денег и сиюминутной славы, а для того, чтобы состояться как творческие личности во всей полноте. Родилась ли эта тяга сегодня? Испокон веку поэт рождается в провинции, а умирает в столице. Так когда-то говорили про Париж. Но если уж мы вспомнили Дни советской литературы, я хочу тебя поддержать: был оголтелый период в начале 90-х, когда все советское оплевывалось и объявлялось никчемным. А сейчас мы понимаем: ну, приедут в регион два-три партийных начальника. Но не они же составляли Дни литературы, а нормальные писатели: распутины, битовы, аксеновы, беловы — самые разные, левые и правые. Писатель пишет в одиночку. Но без ауры общения он гибнет. Об этом, кстати, замечательно сказал Александр Солженицын: с одной стороны, диссидентом-одиночкой быть хорошо — никакой тебе цензуры, но, с другой, возникает соблазн — полагать, что ты написал самое великое, а посему —  главный гений всех времен и народов. И для того, чтоб понять эту иерархию ценностей, всегда нужна пристрелка писателей друг к другу, и поэтому авторы все равно вынуждены вылезать из своих скорлуп, берлог и секретных укрывищ.

— Сейчас законы рынка и шоу-бизнеса начинают довлеть над писательской братией. Рынок — это данность, от которой писателю нынче никуда не деться? Или все-таки можно от этих игр уклониться? Но тогда писатель обречен на безвестность…

— Я считаю, что энергия любого большого таланта  заставляет его делать такие вещи, о которых он как человек, может, даже и не подозревает. Вот откуда у Николая Рубцова, не самого пуританского и благоустроенного человека, появлялись абсолютно гармоничные стихи, читая которые, можно даже посчитать, что их автор — счастливейшее создание, живущее среди природы и растворенного в ней равновесия? На самом-то деле все было чертовски наоборот, но подключалась вот эта энергия. Однако в энергию таланта частично входит и энергия рынка. Есть такой силлогизм: дескать, энергичный талант обязательно должен проявлять себя с помощью пиара и рынка, впрочем, это ведь не означает, что любой рыночный успешный сочинитель типа Оксаны Робски или Сергея Минаева наделен большим талантом.

— Но на уровне пиара, обволакивающего массовое сознание и часто превращающего людей в манкуртов, замена-то происходит? Робски или того же Минаева представляют нам едва ли не светочами земли русской…

— Тут я хочу озвучить то, что обычно либералы не любят. Если уж совсем по правде: Пушкин вплоть до 30-х годов ХХ-го века был поэтом для элитарной части населения России. Он не был народным поэтом. Это нам сейчас кажется, что Александра Сергеевича знали в любой деревне и почитали. Пушкин стал всенародным в том самом страшном 1937-м году, когда отмечалось столетие со дня его гибели. Как в свое время Екатерина Вторая прививала в России картошку розгами и батогами, так и Пушкина буквально внедряли в наше сознание усилиями полукаторжной системы. Я — о том, что в любой уважающей себя и своих граждан стране — в Америке, Англии, Франции, или Германии — проводится государственная культурная политика. Нормальное-то государство всегда поддерживает литературу и, в первую очередь, то, что ему стратегически выгодно. Но заодно — и всю литературу в целом. В советское время писательским статусом, как весомейшей величиной в народе, пользовались не только Фадеев, Шолохов и Георгий Марков, но и диссиденты. А когда писатель для государства стал ничто, на первых порах этому факту так обрадовались наши либералы!.. Но потом почувствовали, что сначала с телевидения, радио, центральных газет выкинули всех писателей-патриотов, а затем — и писателей-демократов. Рынок, если ему ничто и никто не противодействует, на самом деле пожирает всех. Вот я воевал с ельцинским режимом, был среди защитников Белого дома в 1993-м, и на мне этот режим, так или иначе, отыгрался. То есть я, если пострадал, то за дело. А люди, которые, казалось бы, пришли в результате либеральных побед, взывая «Раздавите гадину!»? Они-то за что пострадали? Скажи, какое издание возглавило перестройку? Правильно: журнал «Огонек». Но он сегодня обанкротился. Не это ли красноречивое свидетельство того, что любая идея, доведенная до абсурда (в данном случае, рынок), отсекает своей гильотиной наиболее преданные головы?.. Особенно в России — стране наивысшего максимализма. В любом небольшом городке США — прекрасные двухэтажные книжные магазины, где, как только заходишь, видишь на первых полках дешевые детективы-бестселлеры, а дальше — классика, ценные художественные, исторические и прочие книги. Оказывается, то, что «дальше», существует за счет дотаций государства. А что у нас?.. Конечно, нынешняя отечественная словесность никогда не достигнет значения литературы советских времен, когда писатель был властителем дум и даже мог стать духовным вождем. Увы, но такого наивысшего значения писательского труда в России больше уже не будет. Однако значение писателя неизбежно вырастет, и государство рано или поздно обратит внимание на литературную политику и поймет, что литература и культура в целом — не та область применения, где можно рынку позволять распоясываться. Не восстановишь армию и экономику, пока не восстановлена душа народа, нации и государства. Ведь государство не обязательно само должно финансировать литературу, но заставить повернуться в эту сторону бизнес, ему вполне по силам. Скажем, в тех же США создаются такие условия, что меценатом быть выгодно. Там деньги, которые ты выделяешь на меценатство, не облагаются налогами.

— Несколько лет назад, еще при жизни главного редактора журнала «День и Ночь» Романа Солнцева, на его страницах была приведена ужасающая статистика писательских смертей — убийства, самоубийства, уход из жизни от алкоголизма, от наркотиков. Сейчас у нас набирает силу материнский капитал — стоит прислушаться к громкоговорителям колясок на улицах. И это не может не обнадеживать демографов. Но что касается писателей — там картина обратная. Сейчас «поэт в России меньше, чем сержант». Что необходимо сделать государству или самому писательскому сообществу, чтобы статус творца в России повысился?

— Во-первых, я в данном случае полностью согласен с моим вечным оппонентом Евгением Евтушенко, что «поэт в России больше, чем поэт». Были времена, когда наши правители — в большей степени генсеки, в своих выступлениях обязательно цитировали или стихи поэтов, или строчку из романа. Я не думаю, что они их знали наизусть — известно, что все речи пишутся спичрайтерами. Но представь: если бы Путин и Медведев прочитали с высокой трибуны Юрия Беликова или Юрия Кузнецова!..

— Да Боже упаси! Хотя… любопытно посмотреть, как вокруг тебя на глазах меняются люди.

— Тотчас же, как по команде, в нашей иерархической стране завтра все губернаторы начали бы цитировать те же самые строки, послезавтра — все бизнесмены.

— Мне кажется, на Иосифе Виссарионовиче в этом смысле все завершилось. Вот был человек, который пристально читал едва ли не все, сколь-либо значимые литературные творения!

— Но цитаты еще и Брежнев приводил. Это в его пору приезжал в Москву президент США и во время встречи двух лидеров в ответ на брежневскую цитату тоже «припомнил» строки русских поэтов. Еще продолжалась инерция. Однако то, что последним читающим руководителем государства был Сталин, это аксиома. Но давай зададимся вопросом: почему рухнул Советский Союз? Бомб у нас хватало, чтобы десять раз мир уничтожить. Экономика еще была, что бы там ни говорили, второй или третьей в мире. И науку еще не загнали в угол. Но как раз духовная-то жизнь лопнула. И когда она лопнула, и весь идеологический запал писателей работал против государства, тогда и государство распалось. Значит, по-прежнему поэт в России должен быть не только не «меньше, чем сержант» — он должен генералом быть! Другое дело, одна из бед нынешнего общества — отсутствие иерархии таланта. Идет такая жуткая подмена, что на первые роли и в нашем патриотическом Союзе писателей, и в его демократическом крыле, и у политиков, и у рыночников лезут посредственные, но пробивные, разные ловкие ребята. Хотя, поддерживая мой тезис, что поэт — это генерал, можно ведь и так понять: вылезут каких-нибудь 100 бездарных резников и будут рапортовать, что, дескать, они и есть наиглавнейшие генералы! А настоящие поэты, составляющие, по выражению Николая Рубцова, «самую жгучую, самую смертную связь» со своей Родиной, снова окажутся на отшибе и в дерьме. Поэтому иерархия таланта невозможна без сильной литературной критики.

— В твоих критических работах последнего времени звучит кодовое слово «империя». Что ты вкладываешь в понятие «имперскость», кого-то, быть может, отпугивающее?

— Я думаю, отпугивающее потому, что происходит осознанная демонизация этого понятия. Этим хотят напугать всех — и русских, и татар, и чувашей, и евреев… На самом деле Россия и возникла как империя. И существовать может только как империя. Иначе тогда должны быть отдельно не только Татарстан, Башкортостан и Якутия, но и Рязанское государство, и Тверское, и Владимирское, и Новосибирское, и Омское… Конечно, одни будут контролироваться Китаем и Японией. Другие — сильным на сегодня исламским Югом. Третьи — западными странами. И Россия пойдет на раздрай. А посему, чтобы Россия существовала, она должна сохранять имперскую, государствообразующую форму. Если слово «империя» кому-то не нравится, можно ведь найти десяток других слов, которые подразумевают то же самое.

— Даже Чубайс, помнится, как-то нарек себя «имперским демократом». Но одна из твоих книг называется «Последние поэты империи». Раз «последние», значит, империя больше невозможна?

— И я, да и, вообще, любой критик, — немного провокаторы. Так было от Белинского до Кожинова, от Страхова и до Лакшина. И, естественно, когда я писал эту книгу, я имел в виду последних поэтов советской империи: от Юрия Кузнецова до Иосифа Бродского, от Олега Чухонцева до Николая Рубцова. Все ведущие поэты отошедшей эпохи все равно несли в себе заряд советской имперскости. Они даже могли воевать с системой как таковой, но при этом оставаться имперскими. Кстати, Бродский никогда не отрицал своего имперского настроя. И его не раз за это ругали друзья и оппоненты на Западе. Но советской империи уже не будет, как бы не развивалась Россия, даже обретая какие-то иные формы, например, государственного социализма. Вот сейчас Америка национализирует банки — это и есть, в конце концов, госсоциализм. А с другой стороны, если вернуться к тому, что любой критик — немного провокатор, я ведь подбивал задаться вопросом: «Неужто «последние поэты империи»? Неужели Россия развалится?»

— Но тут любой, прочитавший работы твоего друга Александра Проханова о «пятой империи», может сказать: «Далеко не последние. И таковых сегодня немало, только они — незримые. Как написал Николай Бурашников, убитый в Перми в 1999-м:

Куда девать «ни тех, ни этих», кто по природе своей противится публичности и ангажированности?

— Традиционно на Руси со времен протопопа Аввакума, патриарха Никона и далее до декабристов и Герцена вся духовная жизнь делилась на почвенническую и западническую. Россия — существо о двух головах. Поэтому неизбежно центральное развитие идет по двум основным направлениям — славянофильскому и либеральному. Семантика может меняться, но суть остается. Это было и в боярское, и в царское, и в советское время, и в нынешнее. И дальше так будет.

— То бишь ты как критик будешь по-прежнему отслеживаешь тех, кого выносит течение. А кого оно не выносит?

— Здесь ты меня немного недооцениваешь. Без ложной скромности скажу: иных я сам вынес. Например, сорокалетних. Они же были неизвестны до тех пор, пока я не стал писать о прозе сорокалетних: о Маканине, Проханове, Личутине, Руслане Кирееве, Владимире Орлове, Тимуре Зульфикарове. Опубликовал «Манифест сорокалетних», был шум, полемика, в «Правде» ругали, где-то хвалили, подняли волну. Обязательно надо это делать. Ты, кстати, правильно говоришь: один литературный экспресс «Москва-Владивосток» запустили, а обратный-то где? Не только «Владивосток-Москва», но и «Новосибирск-Москва», и «Пермь-Москва» — из каждого центра. Но для этого в каждом таком центре должен быть человек, отслеживающий таланты. Потому что, увы, любой критик, независимо Сергей Чупринин ли он или Владимир Бондаренко, способен взять в свое пространство человек 100 — и то это много. И, конечно же, я взял свои 100 имен, Чупринин — свои. Какие-то перекрещиваются, какие-то разнятся. Но если, скажем, в той же Перми появится критик, который возьмет 100 «ни тех, ни этих» поэтов Урала и заговорит о них в полный голос, быть может, даже со скандалом, вот тогда нынешние «незримые» станут действительно зримыми. А если шире — прозреет общество по отношению к ним.