|
ПРОЙДЕМ
ЗАВТРА ПРОГУЛЯЕМСЯ
В общем,
все так и получилось, как он сказал накануне: немного потеплело и повалил
густой снег. Крыша съезжала у него окончательно. Его увлечение дореволюционной
топонимикой — когда он упорно не признавал современные названия улиц,
а называл их такими красивыми и иногда даже вкусными словами — Межениновская,
Воронцовская, Дворцовая, — казалось теперь детским садом, безобидными
игрушками. Он увлекся… и не астрологией даже, а какими-то нисходящими
лунными узлами, напряженными лунными аспектами, внимательно отслеживал
скорость вращения Земли и соединения Меркурия, Венеры и Марса.
Он звонил мне поздно вечером и предупреждал:
— Ты, это… Завтра напряженный лунный аспект, ты понял? Беспричинная агрессивность,
психопатологические, неадекватные реакции — кошмар!.. Возможны даже обрушения
зданий! Скорость Земли уменьшается, а что ты хотел — соединение Луны с
Сатурном, не шуточки тебе.
И так каждый вечер. Всю осень и начало зимы, до самых до Введенских морозов.
Когда он позвонил первый раз, я попробовал отшутиться: короче, говорю,
Меркурий во втором доме? Но он давно не перечитывал Мастера и остроумия
моего не оценил. Он наблюдал движенье железных центров и сгущенье смертельных
сил.
Перед Введеньем
я позвонил ему сам:
— Слушай, пойдем завтра прогуляемся по центру, как раньше? Я фотоаппарат
возьму. Посмотрим дворики между Чаплыгина и Горького, где раньше фотолаборатория
была (Асинкритовская и Тобезеневская — поправил он, скорее просто машинально.)
Ну пусть будет Асинкритовская, — согласился я. — Помнишь, когда строили
метро и весь Кра… Николаевский проспект был перекопан, мы с Дворником
и Кашкетом фотографировались в ямах перед «Букинистом», осенью, помнишь?
И все на нас смотрели. А потом мы пошли пить андроповскую к Сторожу Сергееву,
у него еще был такой красивый поднос с олимпийской символикой, на котором
лежала закуска — голландский сыр и бородинский хлеб?
— Какая андроповская? Какие дворики, какой Кашкет? Ты не понимаешь! Сильнейшее
влияние планетарных магнитных полей! Марс переходит в знак Стрельца! Самые
напряженные дни месяца! Сбои в электронной аппаратуре, на магистралях
— аварии!
— На почве — заморозки, — продолжил я, — на земли мир, и в человецех благоволение?
— Заморозки? Какие заморозки? Не будет никаких заморозков! Наоборот, завтра
потеплеет и пойдет снег.
— И кошка будет ходить по дому на задних лапах и рвать когтями мебель?
— Какая кошка? — растерялся он.
— Да никакая. Примета такая. Народный календарь. Ну все, извини, что побеспокоил.
А сыр у Сторожа Сергеева был изумительный — из «Универсама». Нарезанный
маленькими кусочками, и каждый кусочек завернут в целлофан. И чтобы его
развернуть, нужно было потянуть за тоненькую красную ленточку. Теперь
такого не продают.
СЕГОДНЯ
ВСЕ БУДЕТ КАК ОБЫЧНО
— А вот
для меня восьмидесятые закончились ранним утром 1 января 1992 года, —
произнес, закуривая очередную сигарету, Крохобор.
— Я как раз тогда на Владимировской, в психушке, находился, — вставил
Талый.
Крохобор покосился на него — очень неодобрительно, ничего хорошего не
обещал такой недобрый взгляд. Сегодня все будет как обычно, подумал я,
только бы они не перевернули тахту вместе с Лямочкиным.
— В психушке? — испуганно сжался Лямочкин.
Я встал, поправил Лямочкину плед.
— Ну ты, Талый, даешь. Мы тут про декабристов говорили, про серебряный
век, а ты все про свою Владимировскую, Лямочкина вот опять напугаешь.
— Да, а что ты думаешь, — оправдывался Талый, — у нас в девятом отделении
был старик Закашляев…
— Закашляев?!. — еще больше сжался Лямочкин и попытался присесть.
— Ну да, Закашляев, — продолжал Талый, — так он нас называл «солдатиками».
Эх, солдатики, говорил, хорошо в дурдоме летом, хорошо в нем и зимой!
Да! А что ты думаешь?
— А вот мне, — отнесся я к Крохобору, — мне раньше казалось, что я был
счастлив в восьмидесятые годы, особенно во вторую их половину. А сейчас
я не могу без омерзения вспоминать эти митинги, кооперативы, чернушные
фильмы, эти женские прически…
Крохобор потянулся было к граненому стакану с крепчайшим чаем, но вдруг
повернулся ко мне и заговорил гневно:
— Я понимаю, когда ты читал Лескова! Владимира Клавдиевича Арсеньева!
Прекрасный язык, настоящая русская проза! Но что ты взялся читать сейчас?
Это же надо было так опуститься! Читать О-куд-жа-ву! Этого продажного…
Виноградную косточку в теплую землю зарою… — свирепо проблеял он. Бедный
Лямочкин растерялся, он не понимал — или в этом месте нужно весело смеяться,
или происходит нечто ужасное.
— И после этого задавать вопросы о счастье! «Путешествие дилетантов»!
Эта трагическая многозначительность! Вечная фига в кармане! Шестидесятники
зае...ные! И этот твой… сибирский Лермонтов!
— А что сибирский Лермонтов? Что он тебе сделал? — возразил я — Ну приехал
человек как-то зимой из Криводановки…
— Из Криводановки? — переспросил Лямочкин.
— Ну да, это как в Колывань ехать. Мы пили азербайджанский коньяк по 13
рублей, а потом он на кухне написал стихотворение про фильм «Покаяние»,
что-то там было про фанаберию фонаря… И среди ночи пошел отправлять в
газету «Новосибирская кинонеделя».
— Кинонеделя?.. — изумился Лямочкин. Крохобор молчал.
— Да, тогда была такая газета, мы ее даже выписывали, — продолжал я, —
он там еще приписку сделал: в связи с перестройкой прошу опубликовать.
— Перестройка? — обрадовался Талый, — я, когда перестройку объявили, в
психушке на Золотой горке гусей пас! Да! А что ты думаешь?
— А ванну… ванну он уже потом заблевал, под утро, — добавил я. — После
того как рас...ячил гитару об Черепахину голову.
Талый весело крякнул и хлопнул себя по коленям:
— Наш человек! Он не любил Черепаху.
— Ну не ласковый я человек, не ласковый! — сделав паузу, снова заговорил
Крохобор, — вот однажды — поехали мы на Шелковичиху…
— Да, — подумал я, — сегодня все будет как обычно. Как всегда.
|