Литературно-художественный журнал «Дети Ра». № 1, 2005. Андрей Сокульский. Все, что я знаю о Хвосте

В Москве похоронили Алексея Хвостенко… Мне довелось ухватить, с некоторым даже ускорением, несколько эпизодов конечной фазы его жизни. В память об этом человеке и об этих встречах с ним я должен был присутствовать там, в зимней Москве, на отпевании и похоронах, стоять рядом с его последней спутницей, Еленой Наумовной Зарецкой, и моим школьным товарищем, художником и верным спутником Хвоста, Алексеем Батусовым в церкви и при свечах в темном поле... Но не судьба. Мои билеты за границу были куплены давно, и почему-то пробивается: «Хвост бы меня понял...»
Я хожу у моря под трели сверчков (или как там у них) под пальмами утреннего, замешанного на пиратстве и величии колониальной Англии, острова и страны Барбадос. В голове крутятся песни с диска «Чайник вина», записанного Хвостом совместно с группой «АукцЫон» — явно лучшая запись, осуществленная им при жизни. На диске, кстати, нет «Под небом голубым...». И это правильно. «Под небом...» Хвост в отведенные мне с ним сроки петь не любил, а в исполнении Б.Г. песня в какой-то мере канонизирована. Правда, слышавшие ее от Хвоста понимают, что дело не только в песне...
На часах пять утра. Снимать пальмы и окрестности через цифровик «Canon» почти бессмысленно. Разряженный компьютер с претензией после откинутой палочки первой буквы на «ISUS» молчит. А я, обученный в жизни и бизнесе, думаю, что «погонялово» имеет значение: «Хвост» — стопудовый бренд. И хотя я не знаю, кто дал имя Хвосту (наверное, естественным образом само приклеилось), но не могу не зафиксировать, что у Христа и Хвоста как минимум три общих буквы.
Я никогда ранее не занимался воспоминаниями, и лишь памятуя о некоторой заковыристости и избирательности моей памяти, боясь забыть, довообразить или перепутать что-то там, в последующем, продолжаю. Я пишу о Хвосте, устало пронесшемся по Земле (конечно, правильней «пронесшегося по усталой Земле»), и эти маленькие воспоминания — мой скромный вклад в понимание того, кем он был, Алексей Хвостенко. Кто он был — художник, хулиган, поэт, режиссер невероятного представления — своей Жизни?
Находясь еще в Саратове, не зная точного диагноза, в ответ на вопросы: «От чего он умер?», я почему-то твердил в ответ окружающим фразу: «Он просто очень устал».
Я думаю, видевшие его в более ранние периоды жизни не совсем понимают меня. Но Хвост устал и умер...

Из услышанного До:
— в этих воспоминаниях слишком много тебя самого...
— в этих воспоминаниях мало сухого остатка: где подробные описания, точные реплики, факты?..
— в этих воспоминаниях Хвост слишком старый, а он не успел стать старым (это самое точное и правильное замечание)...
— ты высвечиваешь периметр, чтобы увеличить объем текста и внимание к себе. И стихи (и стихи ли?), рекламка очевидная...
Довольно. Во-первых: я предупреждал, что ранее воспоминаний не писал и сейчас занимаюсь этим, чтобы избежать собственных временных искажений и... из-за невозможности не написать их сейчас. Во вторых: я сразу оговорюсь о количестве состоявшихся с А.Х.ом (Ахом) встреч. Их было — семь. Далее по тексту имена и события подлинные.

В октябре 2002 года, перешагнув рубеж сорокалетия, я отправился наконец-то в неизвестный для меня Париж, выколдовав до этого телефоны давно отбывшего из Саратова и вообще с Родины великого обормота — Лехи Батусова (в дальнейшем по тексту чаще — Художник).
Мы встретились в парижском отеле. И удивились странным внешним факторам — таким, как седина одного и лысина другого. Опустошив до остатка обоюдными усилиями холодильник-бар, мы отправились по ночным местам города, посетив в начале русский клуб, названный в мажоре моим вновь обретенным другом «Клубом Хвоста». «Симпозион» на улице Парадиз, 14 (LE SYMPOSION 14, rue de Paradis 75010 Paris). Я еще тогда был особо сильно прибабахнутый на цифры, и мне показалось существенным наложение 14 на наши с Художником идущие 41-е.
Не скрою, именно тогда я впервые отчетливо услышал ранее затаенное и встречаемое в памяти, а сейчас без конца упоминаемое Батусовым имя Ахома. Самого Хвостенко мы уже не застали («отбыл недавно», «что, пьяный?», «ну, есть маленько»), но и без него удалось увидеть его масштабные авангардные работы на стене, а из каких-то закромов я еще и получил вдогонку от ширнувшегося при нас молодого парня сборник его стихотворений. Может, для начала было и достаточно. К тому же утром из Торонто в Париж прилетала моя жена Света, а уже через сутки нам неожиданно придумалась поездка втроем в отдаленную испанскую Альмерию. Но, как говорят, это совсем другая история, описанная частично в моей поэтической книге «Безение» и прихваченная присутствием Хвоста в других путешествиях с тем же Батусовым.
На последней фотографии (присланной мне на компьютер в начале осени 2004 года от испанского галериста Морено, большого почитателя обоих талантов и вообще русской авангардной и андеграунднвой культуры) Хвост и Художник сидят на набережной Барселоны, и над Хвостом не шляпа, а нимб.
Сидят они, голубчики: Хвостенко и Батусов, два Алексея. Хвост так любил Лёху, что позволял ему время от времени «лажать» на гитаре в подыгрышах на своих концертах. К сожалению, я не успел задать риторический вопрос: Батусов ведь очень приличный художник, Хвост?

Первая встреча с Хвостом состоялась в том же «Симпозионе». Так получилось, что и во время второго моего посещения, когда я уже декларировал-навывал свои стихи под неугомонного французского парня, засевшего за местное пианино, и во время третьего, когда мы слушали джаз от Билли, — хозяина тоже не было.
Наконец-то мы застали его во время моего следующего путешествия во Францию. Хвост сидел выбритый наголо с обозначившимися ручьями-венами на голове. Он сидел в своей маленькой комнатке, в центре, напротив двери за простым деревянным столом, уставленным бутылками красного вина в окружении двух-трех маловыразительных (тем более на его фоне) русскоговорящих мужиков. Пахан, не спешащий что-либо произносить, — с блестящими, трезвыми, умными-пронзающими, но и смягченно-успокаивающими глазами. Он сидел, явно возвышаясь своим маленьким сгорбленным телом над происходящими вокруг событиями, но без нужды не показывая этого. При возникновении Батусова радостно поднялся и поприветствовал нас. Друзья обнимались полноценно, счастливо, и впоследствии я понял, что видел Хвоста либо глубоко задумавшимся, либо по-разному, чаще очень по-доброму, улыбающимся — больше никак. Кроме бурной реакции на первой встрече (о чем чуть ниже) и на работе на концертах (о чем ниже значительней).
Итак, я был представлен, и после первых пригубленных бокалов завязалась беседа треугольником, где воспоминания и шутки Хвоста и Художника чередовались легкими вопросами ко мне. В комнату время от времени входили-выходили разные личности, но Хвост если и отвлекался — то искрометно: он был занят беседой и не позволял себе рассредоточиваться, к тому же основная заданная нами тема русской поэзии и живописи во Франции занимала его не шуточно. Бывшие его сотоварищи, хоть и оставались за столом, но как-то ушли в тень и кроме одного — «шухарного» — молчали. После примерно часа разговора и подаренного-подписанного Хвосту моего сборника «Четыре квадрата» он то ли под воздействием Батусова, то ли по собственной инициативе попросил почитать, что я и попытался сделать. «Шухарному» это дело окончательно не понравилось. Он еще допускал длинные, а чаще отрывистые отвлечения Хвоста на любые малопонятные ему темы, но слушать стихи... и не Хвоста… Мне удалось дотянуть еще одно стихотворение, но шум нарастал. Хвост рыкнул на «шухарика», попросил меня — «читай дальше» — и вернулся в исходное положение. Слушал он внимательно, полузакрыв глаза, делая небольшие искрометные замечания в промежутках. Тем временем «шухарик» окончательно захмелел, завелся и попытался по ходу меня перебить. Хвост вскочил в гневе: «Ты успокоишься, я тебе сказал! Человек стихи читает, дурак». Последовали и другие предупреждения. Попутчик с трудом выдержал еще одну вещь, а дальше наступила сцена взрыва. Другие видели Хвоста молодым — я только могу представить, но и в свои шестьдесят с «хвостиком» он был опасен, грозен и невероятно красив в секунды ярости. «Пошел вон!.. И вино свое забери. Пошел вон, дурак!.. Не приходи сюда больше... Ничего я слушать не хочу: ты — дурак, Вася (Петя, Юра, не важно)... Сергей! (или какое-то другое русское имя, при котором появился крепкий молодой парень)... Отведи его отсюда... и не пускай никогда».
Извинения больше не принимались, и «шухарику» пришлось выйти из комнаты. А она испытала, далеко не первый раз, силу царского разряда. Воспользовавшись этим, я прочитал еще два-три стихотворения. Хвост сказал одобряющие слова, и мы с Батусовым удалились бродить по клубу.
Заглянув в кабинет Хвоста во второй раз, мы увидели хозяина, спящего калачиком у стены на кровати, которая больше походила на крепкие нары.
Позже, когда вечер заканчивался, я краем глаза увидел, что «шухарик» опять проник в помещение клуба и, поникший, в коридоре попросил у Хвоста прощения. И Хвост простил... Подумалось: «Он всех прощал...» Он всех прощал и всех пускал, особенно с красным сухим вином, но как глубоко подпускал к себе — вот вопрос.

Представляю Илью Эренбурга, наговаривающего (или печатающего на портативной машинке) «Люди, годы, жизнь». Времени потребовалось! И чаще всего: человек — одна глава, и в ней надо ВСЕ сжато, кратко и с ощущениями...
Интонации о Хвосте накапливались параллельно — с его книгами-дисками и новыми встречами.
Последние дни «Симпозиона» (о кончине объявлено между своими, но верная, как минимум слегка припитая публика не хочет этому верить). Сегодня концерт Хвоста, я живьем его еще не слышал, должно быть интересно. В импровизированном ансамбле пара негров и кто-то еще (человека четыре). Мы с Художником «тепленькие», и он тащит меня куда-то за сцену. «Мы будем подыгрывать Хвосту». Я, достаточно набравшийся в легком Париже, соглашаюсь. Мы садимся за негром-барабанщиком по разные стороны. «Батусов, ты второй барабан, я третий». Выходит Хвост и начинает сразу пронзительно, своим скрипучим, сильным-неподражаемым голосом с завыванием, и мы пытаемся включить в такт руки... Видимо, лажаем по полной — негр оглядывается и на Леху, и особенно на меня. Я не люблю, когда на меня так смотрят, но продолжаю стучать по барабанам. Правда, все тише. Это даже не перкуссия, а соучастие. Спасибо, конечно, что дали такую возможность, но пронзительный мужской голос завораживает, и хочется вникнуть еще в стихи, многие из которых услышаны в первый раз. Куда я вылез (или залез)?! Мы сидим в глубине сцены, и я надеюсь, что нас не видно и слышно. Хотя, конечно, всем по барабану. Но все-таки... Блин, нужно послушать потом, не вникая в небезупречный ритм Африки и российских просторов в самом что ни на есть Париже. Хвост, красавец, завывает в экстазе...
Откуда-то ворвалась полиция. С фонариками. Шум, разборка. Хвост стоит на сцене, не выпуская гитары, улыбается. Это он любит, этого он навидался везде. Щурится, ему смешно. Концерт сорван, мы уходим. Куда — зачем — не помню, но мы уходим. А Хвост стоит на сцене. Князь. Вокруг суета, шум, а он спокойно в усы улыбается...
Жалко ли тебе сорванные не тобой и тобой концерты, сколько их было, Хвост? Князь Хвост.

Осенью 2003-го состоялось еще одно для меня знаменательное и большое путешествие по Европе с другом Доктором-Профессором, нашими женами и при участии... Художника. Конечно, на пути был и Париж, и большая программа в нем. «Симпозион» уже пал, но телефонными перезвонами Батусов нашел Хвоста, и мы были приглашены к нему домой в гости. Правда, женщины наши немного подустали, и от поездки пришлось отказаться.
«Какие же мы идиоты!» — сказала Ольга Бакуткина, жена Профессора, спустя несколько дней после приезда в Саратов, — что ни откроешь — везде Хвост...» Как жалко, что я не увидел его «логова» — так захотелось написать это слово, что не сумел себе отказать. Хвост, запнувшийся в песне на будущем концерте в Саратове перед словом «волк», оказывается очень близок моему литературному Волку. Тем более жаль. Но уверен: логово опишут другие.
В феврале 2004-го друг Хвоста и мой друг Художник, «человек мира», почти без документов приехал на свою первую персональную выставку в России в давно покинутый им Саратов. Художник Алексей Батусов (в одной из «части истории» Хвост Хвоста, а на деле его верный Санчо Панса), поселился у меня в феврале, и среди прочего в его огромной папке оказался несвойственный ему коллаж. Коллаж Хвоста. Через несколько дней, позвонив в Париж, мы выяснили, что Хвост получил от Путина российский паспорт и что у него «нет денег на хлеб...».
Коллаж был куплен по объявленной цене, и следующим днем Хвост получил возможность не думать какое-то время о деньгах на еду и красное, любимое в последние годы, вино. Здесь я ограничу свои попытки поразмышлять о его быте. В здравии большое количество его друзей, знакомых...
Я пишу лишь о том, что знаю сам, и по ходу задаю вопросы. Хвост, ты где?
Ты успел договорить-допеть, Хвост?

Теперь я должен попросить простить меня за отсутствие точной даты: я дописываю воспоминания в зимней Канаде, и потому точная дата скрыта в оставленных в России записных книжках.
Я думаю, речь идет об очень теплом начале апреля 2004 года. Было так тепло, что, кажется, я говорю о лете. Последней для него весной Хвост всерьез перебрался в Россию и дал несколько концертов в Москве и Питере. На один из них, в центр «ОГИ», по случаю я попал и пригласил с собой друзей-литераторов Евгения Степанова и Юру Милораву.
Мы появились за час до выступления. Уже было душно, накурено, почти все столики были заняты, и мы пристроились недалеко от сцены. Народ пребывал, утрясался, оформилось с десяток камер перед сценой. Мы неспеша пили пиво, оглядывались, говорили. Должен был подъехать Санька Карпов, вечно эстетствующий, перебравшийся из Саратова в Москву наш с Художником товарищ по школе.
Тем временем событие все затягивалось — назначенное на одиннадцать начало плавно перетекало ближе к полуночи из-за неприбытия артистов. Причем народ не то чтобы не расходился, народ умудрялся пребывать и втискиваться в становящееся катастрофически маленьким помещение. Некурящим (подобно мне) становилось невыносимо противно от количества одновременно выпущенных затяжек. К тому же вентиляция или совсем плохо работала, или ее не было.
Хвост появился почти с часовым опозданием. Но перед ним вплыл в зал с гитарой на плечах, в своей французской вязаной шапочке, слегка подкрученный алкоголем наш Художник. Заждавшийся зал, в котором многие Хвоста в глаза не видели, крякнул. Хвост Хвоста на мгновение стал для публики Хвостом. Думаю, что не в первый раз. Правда, через мгновение Ахом не замедлил появиться сам и все все поняли, не дожидаясь первых аккордов.
Концерт описывать бессмысленно. С десяток камер передадут событие четче и без побочных эмоций. Сгорбившийся Князь пел каждую последующую песню все пронзительнее и обреченней. Он уже не брал, как в «Симпозионе» в руки гитару, не отвлекался. Он просто пел.
В перерыве я протиснулся в маленькую комнату, служащую днем книжным магазином, где по центру в кресле с бокалом красного вина восседал заметно подспущенный Хвост. «Андрюшенька, привет». Теперь и впоследствии он звал меня только так. Вообще я сейчас понял, что людям, которым доверял, он научился давать мягкие, добрые окончания. Что касается меня, то на последней нашей встрече я смог вымолвить несколько раз милое моему сердцу «Хвостик...»
«Налейте Андрюшеньке вина». Мы успели перемолвиться о возможном выступлении в Саратове, присутствии Хвоста на нашем ожидаемом выступлении в Зверевском центре и еще о разных пустяках. Человек двадцать в маленькой комнате нам нисколько не мешали. То ли Художник частично оттягивал их на себя? Глупо, что моя ложная скромность заставила распрощаться, не договорив. Захотелось поцеловать руку. Я это сделал.
Концерт, но не вечер для нас закончился.

Следующая наша встреча произошла через неделю в Зверевском центре. Была презентация нового номера степановского журнала «Футурум АРТ», в который попало и мое стихотворение «Бессоница». Пора было посмотреть своими глазами, что творится у литбратии в столице, и себя показать. Мы выехали с Игорем Алексеевым и Эллой Бурдавицыной. Степанову я сказал, что пригласил Хвостенко. «И что, придет?» «Сказал, что придет, посмотрим...»
Весь вечер описывать не в этот раз, а Хвост с Зарецкой пришли с глубоким опозданием. Потом Хвост успел сходить в примыкающий к Центру ресторан «Рыбий глаз» и практически мгновенно заснул на плече Елены Наумовны (в дальнейшем чаще — ЕН). Выглядело это умильно, но в зале было тогда и так достаточно весело. Так что если кто и отвлекался, то только косыми взглядами на старого лохматого мужчину, спавшего, пока шли объявляемые выступления. Хвост дернулся где-то через час в тот момент, когда Элла запела свои песенки, и окончательно проснулся при словах «куда ветер — туда хвост...». Дальше произошло незапланированное: Ахом взял вторую гитару, перебрался за центр импровизированного стола и вместе с Эллой и Батусовым исполнил несколько своих вещей. Я подвывал, стоя сзади, и нас именно так — восторженных — и запечатлели на фотках.
Узнав о присутствии Хвостенко, появился еще один Алексей — Сосна, директор Зверевского центра, человек просвещенный, искушенный и местами романтический.
Поэтому после выступления с его подачи группа литераторов переместилась в другое здание, в кабинет к Сосне, где пили вино и водку, обсуждали разные гипотетические проекты и договорились до возможной выставки в Центре работ «дедушки русского андеграунда и рока». «Дедушка» же после того, как проснулся, был весь вечер в ударе и опять пел в промежутках между рассказами о своей французской, американской и, вообще, жизни...
Мог ли ты тогда предположить, Хвост, что выставка, которая состоится в ноябре, будет последней в твоей жизни? Мог ли я предположить, что последний раз увижу Хвоста именно там, в Зверевском центре?

У меня уже был некоторый опыт организации выступлений в Саратове музыканта и просто хорошего человека — Александра Ростоцкого. Я уже знал, что раскачать город и окупить концерт любого артиста, незазомбированного нашим телевидением, — задача сверхсложная и трудновыполнимая. Но кто-то меня дернул опять. И я ни о чем не жалею. Нисколько! Пока можешь — делай.
21 мая, между московскими-питерскими выступлениями, Хвост приехал в город Батусова по моему приглашению в первый и, как выяснилось, в последний раз. Мне захотелось зафиксировать событие доподлинно и потому пришлось ускорить покупку цифровых видеокамер. Всего в Саратове было отснято более семи часов.
Мы подготовились, подогнав «для хохмы» на перрон духовой детский оркестрик, семь или восемь мальчиков в красных жилетках, возглавляемых дяденькой-дирижером.
Поезд на двадцать минут опоздал, и за это время подготовился к приезду знаменитости и город, перед прибытием обрызгав дождем улицы, вокзал... Хвост приехал с Батусовым и ЕН, своей последней гражданской женой, активной, милой и, мягко говоря, образованной женщиной, с которой в последние месяцы он практически не расставался.
Кроме финансовой договоренности по телефону с ЕН (не правда ли, очевидно, что эти буквы выпали из слова Ж ЕН А), а последние переговоры Хвост чаще и вел опосредованно через нее, гостями была озвучена необязательная просьба — «отдохнуть бы на Волге». С вокзала мы туда и поехали. Правда, пока не на реку, а в гостиницу «Волга».
Потом было восторженное размещение и завтрак впятером с гостями и подошедшей хозяйкой гостиницы — Эллой. Я рассказываю о распорядке сегодня: отдых, посещение Дома-музея Павла Кузнецова с показом маленького перформанса. Далее репетиция с саратовскими музыкантами, обед и еще один отдых. В девять — концерт. Завтра и послезавтра — выезд на Волгу. Все принимается. Хвост больше молчит, говорят вокруг, его спутники. Так Зарецкая, не замечая того, дает мне тему для еще одной «части истории», рассказывая про моду в Москве на одинаково одетых двойняшек-девушек.
Хвост держится молодцом, но я немного переживаю — боюсь любого срыва. Как нервно быть продюсером... Считал ли Хвост сыгранные, не сыгранные, а так же саморучно сорванные концерты?
Думаю, лет до шестидесяти не считал, а в последние годы начал. Не скрупулезную статистику, но приблизительную — вел. Это кажется несвойственным поверхностному его образу, но на практике он был настолько разноталантлив, что простая математика, думаю, велась им во всем.
Считал он и деньги. Богатым он никогда не был, но никогда не забывал поучаствовать и помочь своей последней дочке — Верушке, друзьям, приезжающим в Париж музыкантам, художникам. При этом, скажем так, зная не понаслышке нужду и мытарства, Хвост был достаточно прижимист, что, наверное, оправданно. Впрочем, не мне и не время об этом рассуждать.

«часть истории»
(Двойники)

в той булочной ты стояла первой

ты очень долго в сны ночами приходила
мы говорили, улыбались, раздевались

через полгода посетив столицу
я увидал тебя в окно громады
и побежал по лестнице вприпрыжку
не в состоянии дождаться хода лифта
и не успел

назавтра я увидел Вас входящих
вдвоем под ручку
на станции метро

а дальше больше:
в клубе — сразу трое,
у отеля — восемь

везде была ты в том же
одинаков был внешний образ
девушки
похожей
одетой
точно так же,
в том же самом
но я лишь знаю —
ты была не ты
я двинулся
да я почти что спятил
когда без дела шастая на Невском
какой-то дядя, глядя тоже в спину
двоим блондинкам
горько произнес
«девчонки бьют очередной рекорд...»
куда-то двигался по улице народ
и среди прочего
ты каждый день мелькала

почти что ты
но не было тебя

Забегая вперед, скажу, что Хвост ответственно и качественно выполнил всю программу и уехал в Москву явно довольный. Говорят, он целый месяц всем рассказывал о поездке.
Согласно программе в три часа начинался перформанс, представляющий собой композицию о нашей поездке с осеннюю Европу. Были показаны обработанные в виде фильма и развешанные вдоль стен авторские панели Евгения Солодкого по фотографиям Доктора-Профессора Валерия Бакуткина и моим стихам. Все действо происходило на фоне музыки, сочиненной и скомпилированной Володей Лозинским.
Перформанс не требовал никакого участия, кроме соучастия. Хвост приехал, с трудом поднялся по крутой лестнице на второй этаж и слушал, пока я лицедействовал и раскидывал страницы уже прочитанных стихотворений. Он стоял, оперевшись о деревянный косяк второго этажа дома Павла Кузнецова, посматривая как бы из-за угла и порою немного болезненно улыбаясь.
После озвученной программы мы вышли пить красное вино на балкон, и вслед за прошедшим дождем над церковью через Глебучев овраг встала двойная радуга.
После выступления — я расфокусированный «полуглухарь на токовищах». Хорошо хоть снимали — радуга есть на фотографиях. После Хвост отбыл на репетицию, а мне пришлось повторить программу для опоздавших. Радуга вернулась — но одиночная...
Что касается концерта, то он полностью записан. По-моему, это было одно из лучших его выступлений. Хвост пел сидя, читал стихи и басни, разговаривал с небольшим, но наполненным залом.
В перерыве некоторые случайные зрители ушли, но оставшиеся получили нечто, что заставило нас дружно встать и хлопать. Правда, недолго. Кто бы знал, сколько бы пришло слушателей сейчас и как бы мы реагировали на Князя Хвоста завтра?
Хвост, ты не допел здесь! Хвос-с-с-т-т...с-с-т.

Мой друг Стас Стародумов построил на левом берегу Волги гостиницу, ресторан, с прилегающей конюшней, пляжем. Главное — на Волге. Утром мы поехали на «Пляж» и обитали там два дня.
Запомнилось:
— как мы сидели под красное сухое и крики попугая за круглым очагом вечером, читали стихи и я подбрасывал свои во время от времени умирающий костер;
— как мы играли в бильярд, и при малейшем моем расслаблении Хвост мог сосредоточиться и забить достаточно сложные шары, нередко он фиксировал свою стойку в промежутках, утвердительно поставив кий и, оперевшись, создав фигуру в виде зауженной пирамиды;
— как Хвост засыпал мгновенно от вина, внутренней усталости, но так же легко просыпался и отвечал долго, внимательно и иронично, например, на вопросы приехавшей к нам для интервью (которое вскоре прозвучало на «Радио Свобода») Ольги Бакуткиной;
— как мы плыли по проснувшимся протокам Волги, как Хвост скинул к весеннему солнцу верхнюю одежду и оказался жилистым с белой кожей мужчиной с круглым животом и огромными шрамами на теле. Мы выбрались из-за острова на коренную, и спутники от широты Волги замерли, и Ахом сказал тогда слова, дословно вошедшие в мое стихотворение, приведенное в следующей главе.

ХВОСТ

1

Мы считываем строчки,
наполняя себя сухим, густым,
а к вечеру и грустным
красным вином.
Хвост напивается мгновенно
и спит везде, с улыбкою, устало,
не обращая на слова, на хохот,
на музыку
и крики попугая...

2

Хвост просыпается и слушает стихи,
легенды, случаи из жизни,
анекдоты.
Мы продолжаем, произносим жадно строки,
которые летят через огонь,
потом огонь подхватывает
белые бумажки,
слова перетекают,
возгораются легко
куда-то в вечность.
Вечность в никуда...

3

Мы пробиваемся на лодке по протокам,
сгоняя птиц
и различая всплески рыбы.
Почки на ветках бьют в глаза зеленым,
затаились под ряской
в ожиданье
крокодилы.
Мы первозданны в поисках и мае,
нам кажется, мы здесь одни надолго...
Хвост кашляет и напряжение снимает:
«Я и не знал, что так огромна Волга...»

4

Город готовился,
придерживал вагоны на подходе,
промыв коротким ливнем тротуары.
Потом после обеда, дважды отсалютовав
вперед двойной, а после одиночной
через овраги радугой из церкви.
А к ночи на концерте бил в ладоши,
чуть-чуть подсев на интонацию, на слог
и изначально кажущуюся
примитивной музыку...

Эй, Хвост,
помоги нам очистить наш пыльный Город!

28.05 — 01.06.04 г.

Просыпающегося утром Хвоста я видел один раз — 23 мая 2004 года.
В окно второго этажа по-хулигански влезало весеннее волжское солнце. Сцену вставания и одновременной доброй-смешной разборки с ЕН мы лицезрели с Батусовым, открывая вино (сухое красное). Подумалось, что итальянские семейные сцены и фильмы «отдыхают», не дотянувшись до этой энергетики... Но никто не снимал... к сожалению.
Позднее Хвост, успевший просмотреть в ноябре фильм, названный мною «21 мая», сделал одно замечание: «Нет Волги». Я думаю, он не помнил, что на природе камер не было.
Если же говорить о понятых мною отношениях Ахома и ЕН, то это история о том, что можно полюбить в любом возрасте. И о том, что поэт не может без любви. И о том, что любовь не имеет банальных объяснений, если за нее берется сердце, способное работать честно и до конца.
Я ничего не знаю, как было у него в более ранние периоды, но по-моему, поэт Хвост оставался Князем в любви всегда. Понимающие простят меня за отсутствие дополнительных комментариев. Ты не обидишься, Хвост, если я приведу еще одну «часть истории»? Там есть несколько мыслей о тебе.

«часть истории»
(Неизвестной)

Я ждал неделю, две...
Пора было звонить. Прошли все сроки.
От вечерней встречи
остались мои книги
(выяснилось, я не зря их написал)
и телефон неточный, бестолковый...

Я ждал неделю, две...
Я был уже везде.
Сначала я добил одну дорогу
и вернулся в Город.
Потом, околевая, ловил рыбу,
и водку пил до краешка, с друзьями
на майском степном озере,
отмолчав келейно
(среди друзей так классно помолчать).

Днями позже, проезжая через воспоминания из роз,
через знакомый удлиненный Волгоград,
через Москву и с песнями на «Красной...»
до Питера, где я наполненный, как новорожденный, гулял,
где анекдоты на Марата шли от барда,
где дядька лег в больницу аккурат под юбилей
и бабушка меня встречала,
маленькая сгорбленная, в дверях сруба бани
под Волховым, где и живет все лето.
Ба Тане скоро девяносто,
на стенах бани фотки сыновей
и мало света.
Она живет там все скупое лето,
где по ночам в июне видно молоко на небе...
Грибы с картошкой разогрев, напомнила о хлебе
и слушала меня не торопя,
несущегося в пустоту без остановки,
потом уговорила тихо, ловко,
накрыв пальтишком: «Дак поспи, поспи,
дак ты ложись, дак ты везде успеешь...»

Боюсь, я не успею до Нее!
Я ждал звонка. Тогда я ждал неделю.
Мне снилось, мы на трассе пролетели
аварию, где корчились две смерти.
Мне снилось, я пишу письмо,
но на конверте строчки от адреса
ломаются в иероглифы и исчезают...

Я так мало знаю, но несказанно рад,
что близкие пришли
услышать мои песни.
Я допускаю —
с ними интересней.
В Москве невероятно златоглавой
мы приподнимем наш журнал,
Мы — дети Ра!
Ура-а-а-а-а...

Потом был Хвост.
Хвост от Хвоста
и вся его подпаленная стая.
Что о Хвосте вдогон писать, не знаю,
ведь по-любому выйдет фамильярно,
а надо беспредметно, форте-пьяно...
Хвост прост — прохвост
и состоит из плутовства и гроз.
Когда он освещал наш маленький перформанс,
двойная радуга спустилась...

Успокоюсь
в тот миг, когда ты выйдешь из сомнений
и произнесешь:
«Да — это я. Я все прочла.
Ты ждал звонка? Ты ждешь?»

Я жду всегда,
привычно сказав — вечность!
Я так устроен.
На дороге млечной я так живу...

Лето 2004-го было сложным и быстрым. Доходили слухи о перемещениях Хвоста и ЕН в Европе и России, говорили по телефону о новых концертах, о готовящихся выставках в Москве. Ни у кого не было никаких дурных предчувствий.
Мы встретились 2 ноября по договоренности в Зверевском центре, где готовилась первая большая экспозиция Хвостенко на Родине. Хвост неспешно ходил по вагонообразному помещению с треугольной крышей и думал, как организовать непростое пространство. Увидел, отвлекся, обнял: «Андрюша...»
Почти сразу мы отправились в «Рыбий глаз», где пообедали втроем с Еленой Наумовной. Говорили практически только о канувшем от всех непонятно куда Художнике и его судьбе. В двух словах обмолвились об открытии выставки в День рождения (14 ноября) и готовящемся от нас по случаю в подарок фильме «21 мая, или Хвост в Саратове». Немного говорили о слегка пошатнувшемся здоровье Князя (он перенес двустороннюю пневмонию). Хотя выглядел Хвост хорошо, бодро. Он лечился. Не пил. Мне показалось, что он даже помолодел. Впрочем, возможно, только показалось. Все-таки пневмония давала о себе знать. Из-за нее были сорваны несколько концертов в Москве и Петербурге. И поэтому не осталось денег на оплату выставки в ЦДХ. Я обещал подумать.
И все-таки говорили в основном о Художнике и о его судьбе. Общих разговоров Хвост не любил, и в тот день постоянно переходили к Батусову. Князь знал корень проблемы и участвовал в диспуте оживленно.
Подумалось сейчас, что если бы Князь Хвост обладал реальным богатством, он бы скупо, но адекватно таланту и голоду помогал бы каждому.
Правда, принадлежащее Князю богатство точной стоимости теперь не имеет. Не случайно родственники и иже с ними как будто испугались свалившегося на них художественного наследства в виде его плоских и многомерных работ. Меня мало уже что удивляет, но, право, жалко, что подготовленные для выставки в ЦДХ работы были заперты и запечатаны вопреки воле автора.
Что я говорю? Автор — физически мертв. Его уже не спросишь, ждал ли он, что так будут рвать пирог памяти после его ухода.

Через неделю мы встретились с ЕН на Главпочтамте. Я перехватился в Москве у друга (Виталия Лагранского) и отдал деньги для оплаты выставки. Договорились, что я приеду и на День рождения.
Пришлось срочно доделывать фильм и при активном участии Доктора-Профессора переделывать обложку. 13-го ноября мы выехали в Москву с одним из авторов съемок — Володей Лозинским.
По договоренности приехали заранее. Увидели в Зверевском центре много девочек с накрашенными звездами-глазами. Хвоста не было. Хорошо, что мы удалились обедать и вернулись лишь ближе к пяти вечера. Собралось около полторы сотни приглашенных, и часть публики в углу начала распивать вино и водку. Мне даже пришлось созвониться с ЕН по мобильному и выяснить, что ничего не отменяется.
Хвост появился РОВНО. Ровно в пять появился Князь Хвост в черном фраке и белой рубашке с бабочкой. Показалось, что он на голову выше и красивее любого из разношерстной, а порой и дурной публики. Физически выше на голову была только Верушка, младшая дочка Хвоста, ведущая маленькой, не записываемой и вряд ли отснятой пресс-конференции.
Из-за шума конференция охватывала только треть зала — у Хвоста не было микрофона. Мы с Володей стояли у стены, на границе звука. Лозинский посоветовал оператору, ожидающему какого-то номера с раздеваниями, немедленно начать снимать неповторимое сборище и Князя (кто знал, что День рождения будет последним?).
Вопросы и ответы для меня были не новыми, но через шум я временами пытался вслушаться:
— Для того, чтобы оказаться в России, я ничего не делал, кроме того, что написал письмо президенту и появился по приглашению в российском консульстве в Париже. Я принес фотографии и расписался в паспорте. Все.
— Я собираюсь жить и работать здесь. В основном здесь. Эта выставка, выставка в ЦДХ — только начало. Запланированы постановки нескольких спектаклей, точнее трех...
При этом он шутил, иронизировал, вступал в полемику, перехватывал слово у Верушки...
Конференция закончилась, мимо понесли бутерброды (черный хлеб с салом), в углу продолжали пить дешевую водку и карамельное вино, думаю, нередко смешивая. Хвост оказался рядом, и мы вышли на улицу. Приехал мой друг Виталий с женой Наташей. Они были ошарашены обстановкой.
Я, как и все, хорош. «Виталька, пойдем, пока ты не уехал, познакомишься с Хвостом».
— Виталий.
— Алексей.
Виталий почти сразу уехал.
Женщина подскочила в коридоре: «Алексей Львович, я очень хочу подарить Вам мягкую обезьяну...».
Хвост пошел дальше. Какой-то гул вокруг. «Давайте я возьму. Да, обязательно передам. Да, я не возьму Вашу обезьяну себе. Обещаю.» Мы входим в зал. «Хвост, ты меня помнишь?» «Конечно». Обнимания, требование лобзаний. Хвост покорный, «пацифистское» согласие... «Хвост, это моя жена». Хвост кивает. «Хвост, это мои дети. Они выросли без тебя». Последнее предложение или говорится, или подразумевается. Уже не помню. «Хвост, это мои внуки». Мгновение молчания... «Давай снимемся с нами». «Всего-то? Конечно». Хвоста ставят в центре. Семейное фото при живом памятнике. «Не уходи. Еще раз. С другого фотика. Ребята, слева-справа. Я вам говорил — это Хвост...».
Через полчаса во время начала «главного представления» по обнаженке Князь сам подходит ко мне (у меня два часа до поезда) и предлагает удалиться в «Рыбий глаз» с бутылкой вина, «привезенного из Парижа». Вино красное, но как оно сохранилось? Ты способен был разыгрывать спектакли до конца, Хвост?!

Единственный столик свободен. Садимся в углу. Он — справа, между нами угол. У меня правая рука на столе, у него — левая. Со мной рядом Лозинский и Степанов, с ним Верушка и ее полубезумная подружка. ЕН гуляет где-то рядом на улице: встречает-провожает, колготится.
Говорим:
— о диске, который я вручаю (Верушка пытается перехватить, но нет — Хвост не дает — «21 мая» должен первый посмотреть сам);
— о журнале «Дети Ра», куда Хвост на днях отдал свою пьесу «Пир» (договорились с Женей Степановым);
— о строящейся аудиовидеостудии в Саратове, где можно вскоре записать «всего Хвоста»;
— опять же о Художнике...
Читаю стихи. «Хвост» и «Часть истории (неизвестной)». Хвост слушает, положив мне руку на руку, не отвлекаясь на шум вокруг и появление кого-то...
Дочитал. Хвост встает, обнимает... Отдаю фильм и стихи.
Появляется Саша Ростоцкий — знакомлю.
Все — время, пора в путь. Приходит ЕН и говорит о моем желании всенародно выступить. «Попроси слово у ведущей, она — знает». Я уже выступил. Мне больше не надо.
Жалко, что не могу пойти по приглашению в гости. Потом будет жалко вдвойне, а сейчас я не понимаю.
Мы группой отчаливаем. Проходим через сквер и у машин встречаем бредущего навстречу музыканта. Он знаком с Ростоцким. Здороваются.
— Играть?
— Да. А ты уже отыграл?
Все дружно смеемся.
Не думаю, что сегодня какой-либо более-менее образованный музыкант, поэт, художник отказался бы выступить на последнем дне рождения Хвоста.
А тогда — кто знал?

В течение следующей недели я, невменяемый от усталости, перед сном начинаю поиск нового, экспериментального для себя формата стихосложения. Сегодня я понимаю, что не имею права исправить написанные стихи: Хвост умирал параллельно им...

СЕРЕДИНА НОЯБРЯ ВИСОКОСНОГО

Князю Ахому и его спутнице ЕН
посвящается
«Внутри собаки — пустота...»
А. Хвостенко

Ну и пиши романы, письма, дневники,
а ты потуги на... стихи?
— Нельзя никому не верить.
Не верить туману — глупо!
Что-то случилось? Новые трупы?
— Труппа моя распалась,
каждый, наполненный пустотой,
поплелся или побежал
(право же, факторы энергетической окраски не существенны)
за некую стену — домой.

Хвостику шестьдесят четыре (почтенный возраст), если разобрать все по полкам — сотка, а мне сорок два (шестьдесят, значит), попробую — не вынося бахвальства! — рассказать о своей удаче. Хвостику шестьдесят четыре, он сбежал ненадолго от слетевшегося ручейками в компанию схода-сброда, от пустоты под водку и бутерброды. И, собственно, ничего не происходит, но мы оторвались и выпиваем вино из Парижа. Он слушает мои стихи о волжском мае. Мы там были вместе и потому можем даже не читать. Мне кажется, мы и так многое понимаем... через опущенную им мне на запястье усталую, твердую, столетнюю руку. Жалко, что нам сегодня мешают и часто кричат в ухо. Он и так слышит, он живой... Ах, это было в начале. Что со мной?

— Не пиши о Боге, о смерти
и о глупой своей любви...
Ты мне уже обещал!
— Губы мои дрожат в непонимании.
Неужели я рюхнулся в рамки заранее.
В пьяном угаре или во сне,
я все равно расскажу о весне.

Художник отзвонился. Он живет теперь в Барселоне. Куплено много краски, а значит, весною кони расстояний понесут нас в путь. Художник одновременно со мною успевает хлебнуть красного молодого вина. История — не тюрьма.

Самый старший из нас
был моложе нас всех,
самый ловкий из нас
обожал только грех.

И не каждый из нас
с раскаяньем,
и не каждый из нас
покаянный...

Пьяный угар редко кому идет. Стоять у закрытой двери, кричать: «Да вы что, ох...ели. Я битую жизнь готовился, а теперь отпирайте двери». Тишина. Затаились, не отвечают. Сказали бы хоть, что не знают такого поэта больного. Или не хотят знать?! Некогда понимать — время уплотнило мысли в стакане. Мани не имеют значения, эквивалентного поиску отмычки. А когда ты наконец-то с трудом ее приоткрываешь, то неожиданно понимаешь, что нет там никого за дверью. Вот и верь Им! Везде сплошная пустота. Да-а-а?

Попытался не вмешиваться
в процесс перемещения теннисного мячика.
Не смог, мешаю энергетическими качками,
криками из глубины, из своей преисподней...
Мужики растерялись — финальные сходни.
Оказывается, определяются не только играющие...
Какая простота — теннисный стол,
почти запрограммированные движения,
есть, однако, сомнения,
есть...

Умение соединять цветы в букет определяет уровень продвижения аранжировщика флоры. Какие названия! В пору подсказать, что отсутствие зрителей не предполагает снижение градуса джаза. Джаз или не играют, или — до отказа. Зараза-девушка, сидящая рядом со мной, не торопись, не делай выводов. Стой...

Невозможно слушать джаз дня,
не обнимая тебя...
Обнимая тебя —
джаз становится для...

Опознали меня случайно, по остаточным внешним сходствам. Твои губы — необычайны. Твои мысли — ближе к уродству. Я по дурости не согласился — передам приветы потом. Строчки мои не тают, но я их сам и сжигаю, как тогда сжигали с Хвостом...

Ночью пойдет снег.
Ночью наступит зима.
Не насколько права, а на...
На — подержись, мой сын, за плечо отца,
на — продолжение моего «на»,
на — испепеляющее и отрезвляющее,
на — подбирайте слова.
Осенью в зиму — на!

15 — 22.11.04 г.

26 ноября в пятницу мы разговаривали по телефону. Обсудили наконец-то посмотренный на гастролях в Питере Хвостом фильм «21 мая» (в Москве ему было не на чем), договорились о записи весной в нашей студии «Река» его Избранного и параллельно о создании качественного DVD. Обмолвились о Художнике. Голос Князя был бодр и оптимистичен. Я передал трубку Лозинскому. Они поговорили о возможностях студии. Год завершался неплохо, пора было строить планы на новый...
Утром первого декабря раздался звонок из Безье от Вали Батусовой. Я обрадовался, так как в планах у самого было намечено позвонить и поздравить их со старшим братом Художника с серебряной свадьбой. Поздравления не получилось. «Андрей, ты не знаешь, где Лёшка? Умер Хвост...».
Лёшку мы нашли совместными усилиями через галлериста Морино под Барселоной, и Батусов, как обычно, почти без документов успел на похороны. В очередной раз я с ним не встретился, но ночью со второго на третье декабря сидел с Женей Степановым на кухне у ЕН и слушал...
Как часто у наших бывает, началась послесмертная возня за несуществующее официально оформленное наследство. «Пролетала» мною оплаченная выставка в ЦДХ и становилось невыносимо противно.
Каким образом я мог вмешаться? Я, видевший Хвоста в жизни семь раз.
Весь день происходили странные события: я впервые за год заснул-рухнул днем у Женьки на Есенинском бульваре, а потом по дороге с ним к ЕН, он начал встречать друзей, которых не видел с детства. Последнего — прямо перед домом Зарецкой.
Мы с Женей сидели у ЕН за чаем на кухне. Она не могла остановиться, а мы слушали, слушали. Я еще молил Бога, чтобы Художнику дали визу и он успел на самолет.
Рассказанное передавать не буду, так как ЕН, последняя любовь Хвоста, должна, по-моему, сама написать воспоминания. Скажу лишь, что меня потрясли три вещи:
— последняя записка, где он просит подготовить ему одежду для того, чтобы покинуть больницу (за несколько часов до смерти);
— полчаса крика в «скорой помощи» по дороге в больницу: «Леночка...»;
— и последние слова Князя, произнесенные ночью санитарам.
Последние слова Князя Хвоста: «...Большое спасибо».

В семь утра, провожаемый другом Семёном, я вылетел на встречу к жене Свете на некогда пиратский остров Барбадос. Батусов успел на похороны. Егор(ыч) рассказал по телефону, что Хвоста хоронили в темноте при свечах на каком-то дальнем московском кладбище в поле...
В ЦДХ стоит пустой квадратный зал. Стоило Князю уйти — и волю его не исполнили.
Батусов (уже из Безье): «У нас не было ни одного незавершенного проекта...»
Я ЕН из Торонто: «Не расстраивайся. Бывают люди и не... Опиши, пожалуйста, два последних года Хвоста. Никто их, кроме тебя, так не знает...» «Я пишу, я собираю материалы, приносят фотографии...»
Я остался с сухой рукой Хвоста на правой ладони и оплатил ПУСТОЙ ЗАЛ ВЫСТАВКИ ХВОСТА. Оплачивал при жизни, оказалось — после. При жизни зал, конечно, не пустовал бы. Факт. 3 января уже не високосного 2005-го — закрытие. Туда можно было успеть приехать со свечкой. Или поставить в русских церквях по всему миру, кто не успел. Я поставил свою на сорок дней — 9 января в Торонто.
У Хвоста и Христа как минимум три буквы общие. Я больше ничего не знаю — смотрите, как горят свечи...

ЗИМНИЙ ВЕНОК

Алексею Львовичу Хвостенко

я головою на Есенинский бульвар
я на кровати друга и поэта
снег безобразно-белый, сон — кошмар
во сне сквозь снег совсем не видно света
в одном московском морге белый Хвост
лохматый сухой юноша, уставший
он знал, что есть рифмовка на «погост»
он много знал, он видевший, бывалый
рубашку белую, фрак, бабочку надев
он приготовился на свадьбу,
он — на свадьбу
а мы инертно продолжаем бег
«Зажгите свечи в пустом зале, братья!»

2 декабря — 9 января 2004 — 2005 года
Москва — Барабадос — Торонто