КАК Я ЛЮБЛЮ
Хоть всегда
в крутом безденежье, раз в неделю хожу в ресторан: тут хоть негр страшно
улыбнется или финн дружески двинет по плечу, а все-таки пьяных морд
меньше и есть надежда, что домой уйдешь без фонаря под глазом, как с
обычных декашных танцулек. На ресторан, правда, денег только-только,
но не экономить же на собственной морде?
Может, потому что денег мало, я за светлую и возвышенную любовь: когда
больше десятки истратить нельзя, ты особенно интеллигентен и скромен.
Да и совсем я не красавец: в нефирменных, неказистых брючках, задумчивый,
не пьяный — да кому я такой нужен?
Других расхватывают сразу, а мне остается мечтать за столиком, задвинутым
в угол. Беру закуски в обрез, бутылку шампанского и жду, когда же кто-нибудь
всерьез понравится или понравлюсь я. Бывает, ждать приходится долго,
я устаю мечтать, но вот бойко подлетаю к финке, веду ее вдоль танцплощадки
и почтительно прижимаю к себе. Я доверяюсь ее теплу, я люблю женщин
за их тепло!
Танцую и вижу, какой он неуютный, расхожий, вроде универмаговского,
тот ресторан, куда я попал. Тут все нос к носу, и не хочешь, а поневоле
со всеми перезнакомишься. Медленно плывем мимо прямых, твердых спин
девушек, мимо официанта с заученным выражением лица, с каким-то полотенцем,
перекинутым через руку.
И вот я вижу ее, и что-то мне говорит, что она мне нравится. Она танцует,
тесно прижавшись к мужчине в заношенных джинсах, с растрепанными волосами.
Я увидел ее, еще совсем не люблю, но уже предчувствие любви трепетно
и ясно поднимается во мне, уже смотреть на ее синее платье, обрубленную
челку, надеяться понятнее, чем любить на самом деле. Наваждение, желание
счастья сейчас сильнее меня, я хочу ее любить, я ее люблю.
Какая у нее нежность в больших глазах и зачесанных назад волосах! Неужели
я не люблю, а только вымучиваю любовь, только заставляю себя любить?
Думаю о ней, думаю — и уже словно люблю ее. Самое интересное — не заниматься
любовью, а смотреть, как она во мне растет; так само безудержное желание
любви помогает мне жить без нее, спасает меня.
Но пока это только видение в синем платье. Усаживаю партнершу и забиваюсь
за свой столик в углу. Не знаю, сколько сижу по времени, но проживаю
много-много жизней, и жизни мои переполнены любовью. Я готов к счастью,
но его не бывает, зато как прекрасно думать о нем, верить свято и до
конца в искренность и силу любви!
Наваждение ушло — и я опять перед пустой бутылкой шампанского и наскоро
выстиранной скатертью.
Вновь гремит музыка. Пробираюсь к танцплощадке. Здесь все задевают друг
друга, все кричат и дергают ногами. Бешено скачущая толпа сейчас растопчет
меня, мне до тошноты одиноко. Едва сдерживаю слезы, но так хочется радости,
что врезаюсь в толпу, яростно дрыгаю ногами, разбрасываю их во все стороны.
Слезы и пот заливают лицо, раскачивается красноватый, перегретый воздух
— и снова вижу ее: она довольно толстая и тяжело скачет, ее напарник
дергает ногами под себя и блестит пьяными, черными глазами.
Случайно подбираюсь совсем близко, случайно задеваю ее толстую руку,
она толкает меня локтем в бок, я учтиво киваю — мы знакомы. Это технически
сложный момент, тут тонкостей не оберешься, и чтобы не описывать непонятное,
скажу только, что, пока длится любовь, я неизменно корректен. Кроме
того, в моих движениях сквозит благородство, я стараюсь придать им классическую
четкость и строгость. Превозношу классику и по мере сил проталкиваю
ее в жизнь. И верно делаю: наши женщины воспитаны на классике, и умение
иной раз быть возвышенным и благородным ценится ими достаточно высоко.
Уже танцую с ней. Пока любовь, я доверчив и робок, а быть нежным считаю
своим долгом. В танго я почтительно нежен, а доверчив ровно настолько,
чтобы сразу было ясно, как легко меня обольстить. Первое танго с любимой!
Руки кладу на спину, ласково заглядываю в ее глаза, большие и ясные,
как звезды, а щекой дотрагиваюсь до волос. Танцую на одних легких касаниях,
уткнувшись губами в жесткие волосы. Я — само горячее дыхание возле любимой.
Но в оркестре гремит, все принимаются бешено скакать, она отдирает меня
от плеч, и вот мы трясемся и потеем. Я привычно, по-козлиному скачу,
она изящно дергает толстой ножкой, но амплитуда колебаний ее зада меньше,
чем с типом, что был до меня, да не выдержал конкуренции. Безусловно,
это мое доброе влияние.
На счастье, опять танго. Торопливо и тактично прижимаюсь. Я на ее плече,
как пригревшийся воробей. Стоит прижаться к ней покрепче — и она сразу
успокаивается. Мои пальцы тонут в ее жирном боку, мы оба засыпаем. Но
оркестр опять взрывается! Она сильно толкает меня животом и поворачивает
направо, она вертит меня во все стороны. Вот она уходит влево, я не
успеваю, тактично семеню и виновато улыбаюсь.
Тяжела ты, любовь, пропади ты пропадом!
Мы топчемся на месте, натыкаемся на чужие спины, пробираемся через вывернутые
руки и ноги к моему столику и складываемся на шампанское.
Я знаю, что люблю ее мало, но близость наша уже неизбежна. Сейчас мы
надеемся еще на что-то, кроме предстоящей ночи. Хоть мы за столиком
и ее губы далеко от моих, все чудится, что танго и она крепко держит
меня за плечи. Она мне совсем нравится! Эх, отмочить бы что-нибудь классическое:
раз не послал розу в бокале, так хоть грохнуться на колени.
Любовь — большое чувство, но быстро проходит, а потому события должны
развиваться стремительно: мы уже в метро, она задает традиционные вопросы
«Куда мы едем?» и «Что я делаю?» — и все-таки едет ко мне.
Она пьяная, и на улице, чтоб не сыграла в лужу, держу ее обеими руками.
Мы осторожно огибаем лужи, и я, как в ярком сне, вижу завтрашнее утро:
мы прощаемся — и ненужно одолевает день, и кончается любовь, и начинаются
дела. Лужи блестят сухо, тяжелое свинцовое небо навалилось на крыши
домов.
Сейчас, когда медленно тащу ее вверх по заплеванной лестнице, мне совсем
не хочется любить. Еще сегодня утром жизнь и все ее заботы казались
чужими, далекими, ненужными, и если б не предчувствие любви, я б, кажется,
и не проснулся. Всю неделю прожил в горькой ясности осеннего воздуха
и ходил на службу не я, а чужой, безликий человек. Он живет во мне и
прекрасно обходится без любви. Я молился любви, чтоб она вернула мне
жизнь, спрашивал ее, как близкого человека, насколько она возможна,
насколько реальна, насколько необходима — и вот ответ на мою страстную
мольбу: случайная, утоляющая близость — что она мне и для чего? — и
все же самое земное, самое большое из того, что делает меня живым.
Вижу себя со стороны, а это больно. Не отделаться добром от такого самого
себя: чудится, не люблю ее, а только уговариваю себя на близость. Утешаю
себя, как могу: мол, это женщины так любят, что их надо обманывать,
— но обман должен быть достойным: тут нельзя, как обычно, экономить
на любви; пока любовь, надо быть добрым и ласковым. Любовь нельзя нести
как знамя: многим ее свет неведом, — но иногда надо любить до конца,
надо бросить дела и быть страстным. Страсть не побеждает сомнений, не
помогает встать выше их, но любовь на все проливает свет, ты видишь,
что возможна иная, высокая жизнь — и к твоей житейской деловитости добавляется
капля светлой грусти, ты еще больше мечтаешь о том, чего не дано.
Входим ко мне. Я не зажигаю света. Целую ее в волосы, без сил падаю
на колени и, сжав ее ноги, прижимаюсь головой к животу. Я ведь люблю
ее. Ее рука медленно забирается в мои волосы. Когда пальцы касаются
моих губ, я их целую. Какие надежды вырастают из нашей сладкой темноты,
какие у темноты большие, наполненные любовью ладони!
Любимая что-то говорит, я не слышу или не понимаю, но ее слова — как
ласковые руки. Встаю с колен и целую ее глаза. Она обняла радостно и
крепко, тепло ее живота пронизывает меня. На лестнице не знал, зачем
такая любовь и близость, но сейчас появляется интерес ко всему, что
я делаю.
Зажигаю свет и готовлю чай. Важно не торопить событий! При свете я сдержанно
ласков, чай наливаю как дорогое вино, и пока она милостиво звенит ложечкой,
стою на коленях.
Хорошо, что она молчит: корректность женщины — в ее молчании. Боюсь
того светлого, что еще живет в нас, боюсь ненужных воспоминаний, ведь
от женских слов такое тепло, что все это может оттаять.
Света нет, я обнимаю. Надо сказать, делаю это с должной обстоятельностью.
На танцах я доверчив и робок, но сейчас действую самостоятельно. Я смел,
в движениях точен, и все же она долго не раздевается. Теперь все понимаю:
она вся толстая, вся в жире, ей где-то тридцать, губы девчонки и большое
плоское лицо.
Она села на кровать и отвернулась. Я не тороплю. Комната ожила, в ней
все зашевелилось. Свет с улицы просачивается сквозь занавески и смягчает
наши очертания. Вот она встает и аккуратно складывает платье на спинку
стула.
Больше люблю целоваться, когда голые. Прежде учтиво играл влюбленного,
но рядом с раздетой женщиной пропадает вся моя логика! Мы крепко схватились
друг за друга; любознательно ощупываю все, она немножко скромничает.
Закрываю глаза, сплетаемся языками, перехватывает дыхание.
Я все делаю учтиво. Мы слишком разные, чтоб терять время на подробное
знакомство, но немножко она мне нравится — и капелька сердечности непременно
нужна: я говорю. О себе рассказываю мало: врать скучно, а всерьез думать
о себе страшно — зато узнаю, что она спортсменка и бегает, и у нее сын.
Тут она плачет: мальчишке всего пятнадцать, а она в заднем кармане его
брюк нашла пачку импортных презервативов.
Мы уже совсем близко. Глаза у нее круглые и живые, она улыбается сдержанно
и точно.
— Я подсохла, я болела, — шепчет она торопливо и горько.
Я начинаю. Я хочу ее любить, я стараюсь. Любовь — тяжелая работа. Ее
пот, ее руки, ее грудь — все это страшно интересно. Она, похоже, спит,
но это не останавливает моего рвения. Она шевельнула губами, сомкнула
руки на моей спине, а мои губы опять на ее лице, мокром, сосредоточенном
и радостном сразу. Она задыхается, ее рот приоткрыт. Прижимаюсь к ней
изо всех сил и закрываю глаза.
Начинается хрупкость очертаний, неожиданная для ее веса. Краски рождаются
из темноты и уносят нас в тревожный и очень красивый сон. Я в ее дыхании,
я лечу сквозь горячие телесные цвета.
Вот буйство красок оседает — и вижу озеро, мама осторожно ведет меня
по берегу. Я в старой шапке, оставшейся от отца, кудри выбиваются, осеннее
пальтишко не спасает от ветра. Неожиданно все вспыхивает — и в столбе
огня с болью, догоняющей меня даже во сне, узнаю обрывки моего детства.
Как мне нужна эта любовь, я не смогу без нее! Голова кружится, я влюблен.
Открываю глаза. Мы такие маленькие в углу комнаты. Она смотрит в меня.
Хватит! Может, еще решусь на разочек, а вообще лучше поспать. Я почти
поверил, что ее люблю, но мне почему-то очень горько. Прижался к ней
изо всех сил, чтобы не заметила, как мне плохо. Я жду, когда тепло первой
любви, ее надежды отпустят меня. Как больно от наваждений, напоминающих
о счастье! Вот мне и легче. Даже не волнуюсь. Скоро уснем. Едва слышу
ее сердце, а мое совсем не бьется.
Не зря старался любить: мне и впрямь хорошо. Одиночество тонко и жалобно
поет песенку сердца, но усталость заглушает грустную скрипку. Был практичен,
но вот она спит, а во мне словно что-то прорвалось, мечта победила —
и в близости вижу то, что хочу: мое крохотное, в ладошку, счастье, и
все же, — мое счастье. Она дышит прерывисто и тяжело, а я целую и заботливо
глажу тело, давшее счастье.
Утро. Расставание тем более ответственно, что прощаемся мы навсегда.
Я уже почистил зубы и рассказываю тактичные анекдоты, она сидит на смятой
кровати и улыбается.
В предчувствии любви жить интересней, и даже жаль, что иногда надо любить
на самом деле. Но во встречах и прощаниях, даже со всей гадостью, что
пронизывает их, есть та единственная боль и горечь, что примиряет меня
с жизнью и даже дает силы жить.
Вот и прощание. Я все так же доверчив, но это уже почтительная, холодная
доверчивость, доверчивость потому, что прощаться надо и прощаться достойно.
Я сейчас робок, но в робости уже живет близость свободы. Последний штрих:
порывисто нагибаюсь к ее губам и целую легко-легко. Последний раз сдержанно
улыбаюсь и строго сжимаю губы.
Когда она уходит, когда, наконец, кончается счастье, позволяю себе кой-какие
сантименты. Пока любовь, я сдержан, ведь любовь так коротка, что излишние
чувства легко спутать со слабостью и даже глупостью, но через полчаса,
когда комната уже остыла от нашей любви, непонятная боль сводит мне
рот, едва нахожу силы привести в порядок постель и падаю головой в подушку.
Это боль разлуки догнала меня, но вижу не ту, что только что ушла навсегда,
размахивая сумочкой и улыбаясь, а далекую и, верно, придуманную возлюбленную.
Это видение, но оно реальнее самой жизни: так доверчиво дрожат ее чуть
приоткрытые губы, так она тянется ко мне, к моему теплу.
Боль скоро проходит, горе уже привычно и сладко жжет. Я встаю, брожу
по комнате, и жизнь снова возвращается ко мне.
Хватит любви, можно приходить в себя! Я сажусь за стол и пишу. Обмениваю
ощущения на мысли. Но странно: пишу больше, чем думаю, больше, чем можно
сказать. Ухожу в образы, строчки одна другой отчаяннее — и спортсменка
опять жива и улыбается с бумаги.
Что я делаю, окаянный: я ведь ее, живую, в строчки закатываю. Закончу
после как-нибудь. Подсказывает опыт: надо покрутиться по хозяйству:
сгонять за хлебом иль хоть обед сварганить. Тогда любимая опять станет
немножко неживой — и строчки пойдут легче.
Всегда, как согрешу, ударяюсь в высокие мысли, а сила чистоты, даже
придуманной, такова, что спасает и оправдывает нас обоих. Любовь бывает,
я сам, как умею, ее создаю, любовь — такое чудо, что его хочется создавать,
но уж так всегда: творю любовь, а она, как песок на ладони, сквозь пальцы
уходит. По песчинке. И лишь через годы по боли, догнавшей тебя, понимаешь,
что любовь была. Маятник случайных встреч и прощаний останавливается,
я понимаю, ничего не вернуть, а все равно любить так надо, так хочется.
Так хочется любить.