ДОМИК ДЛЯ ПРЕФЕРАНСА
Мы с Митей
долго изучали начало «5-4». Оно казалось нам беспроигрышным. Мы сыграли,
наверное, партий 20 (каждый по десять за первую и вторую руку), прежде
чем Митя стал у меня выигрывать со второй руки. И то не всегда. Он нашел
какие-то интуитивные, ему самому не до конца ясные лазейки, в которые
мог порой ускользать от оголтелой агрессии «5-4». Я же ни разу со второй
руки выиграть не смог, хотя очень внимательно следил за Митиными комбинациями...
Потом, когда нам это надоело, мы занялись модернизмом (точнее сказать
— декадансом): начинали «5-2» и даже «5-6», — здесь все было полно неожиданностей,
зыбкие равновесия, — и мы особенно налегли на изучение эндшпилей, на
подготовки и реализации «перебросок», когда скапливаешь на первой клетке
нужное число камней, чтобы в дальнейшем рассчитать движения одиночек
и выиграть камешка два-три.
У нас были белые, маленькие, гладко обкатанные морем камешки, которые
мы специально заказали Киясову, когда он ездил в Крым. В лесной части
нашего участка я расчистил поляну и построил на ней беседку со скамейками
и столом. Эта беседка в то время (96 — 98 годы) так и называлась — «Беседка
калаха». Стол был покрыт серой клеенкой, и на ней желтой масляной краской
было нарисовано большое поле 6х6 с двумя «домами» по краям.
(Заметить, что в 2000 году я ездил в Петрозаводск. Попал там в лапы
местных мусульман (русских, между прочим). Пока мой начальник Алеша
Сосна вел с ними дебаты от имени православия, один из них предложил
мне партию в калах, и я легко выиграл у него дважды (начинал «5-4»).)
Но прошли годы. Митя стал студентом Второго Медицинского. Киясов уже
давно наш партнер по преферансу. Беседку я переделал: вставил рамы со
стеклами, чтобы ветер как-нибудь невзначай не перевернул снос или прикуп.
Теперь она называется «Домик для преферанса». Это более надежно и надолго,
чтобы не сказать «навсегда». Когда мы с Киясовым умрем, у Мити легко
найдутся другие партнеры. Вон Фейгины мальчики, соседи, — оба учатся
на мехмате. Они еще долго будут жить и играть с ним на этом участке.
Я веду к тому, что весь этот рассказ есть метафора. То есть я хочу сказать:
«Вот так же и искусство». Мы начинаем — и потом мы заканчиваем. Я надеюсь,
мне не нужно сейчас выписывать мораль прямым текстом: каждый читатель
— легко или же с небольшим напряжением способностей — построит для себя
модель того, что я имел в виду.
ПРОЕКТ НОВЫХ ШАХМАТ
1
После
того как Крамник с трудом свел в ничью матч с компьютером, мне пришло
в голову некое соображение, позволяющее перевести шахматы в чисто человеческую
интеллектуальную область, — во всяком случае, в область, недоступную
алгоритмам.
Соображение простое: надо всего лишь ввести в шахматах какую-нибудь
вторую цель. Задача оптимизации с тремя целевыми функциями (или с тремя
параметрами) — в принципе неразрешима средствами математики (как неразрешима
задача движения трех тел, связанных гравитацией). Но думаю, что и двух
целей в шахматах будет достаточно для того, чтобы компьютер навсегда
оставил надежду тягаться с человеком в этом виде спорта.
Вторую цель можно сделать более сложной — допускающей симуляционные
стратегии (попросту говоря — блеф). Сейчас в шахматах противники ясно
видят намерения друг друга. «Зашифроваться» невозможно. Загадки возникают
только для дилетантов. Надо сделать так, чтобы загадку приходилось разгадывать
игроку любой квалификации…
2
В качестве
второй цели могу предложить, например, такую. Каждый из играющих перед
началом партии записывает одну свою пешку (т.е. исходную позицию пешки).
Если в процессе игры ему удастся довести именно эту пешку до седьмой
горизонтали, то он считается выигравшим вне зависимости от общей позиции
на доске в этот момент. (Все правила остаются в неприкосновенности).
Пока совершенно неясно, как будут такие шахматы «работать». Это можно
выяснить только игрой — многими играми. Априорную оценку дать настолько
сложно, что я и пытаться не буду. Но для меня несомненно (повторяю),
что такие шахматы будут гораздо более «человеческими».
ГЛАЗ И ЧЕЛЮСТЬ
Один демобилизованный
калека после Великой отечественной войны имел один искусственный глаз
и вставную челюсть. Делать ему было нечего, он ходил по пивным и заключал
пари о том, что он укусит свой глаз, а потом… укусит второй. Ну, все
это знают, многие попадались на эту удочку. Приходилось раскошеливаться
и выставлять калеке — на первое пари кружку, а на второе — уже чекушку…
Так бы и жить ему скромно этим промыслом, но ведь давно замечено, что
от частых возлияний люди теряют чувство меры (а также в какой-то степени
теряют ориентацию). Однажды, обойдя уже три пивных и зайдя в четвертую,
калека перепутал последовательность и на первое пари сразу вытащил челюсть
вместо глаза. Когда затем он попытался поспорить, что укусит свой второй
глаз, его, конечно, подняли на смех: «Ну, теперь понятно, что укусишь!
Какой дурак с тобой будет спорить!»
Он так расстроился, что после этого случая стал каждый раз мучительно
соображать, что вынимать первым, а что вторым. А ведь чем больше думаешь,
тем чаще ошибаешься — это известный феномен! И вот его ошибка стала
повторяться — не часто, конечно, а так, время от времени…
Наконец случилось так, что он совершил двойную ошибку: вынув на первом
пари челюсть, он укусил искусственный глаз. Его товарищи это заметили
и решили рискнуть.
— А спорим, что я укушу второй глаз! — сказал калека.
— Не укусишь!
— Укушу! Спорим на чекушку!
— Не на чекушку, а на две поллитры и пять пива! Идет?
Калека обрадовался. Ударили по рукам…
И тут он с ужасом обнаружил, что его второй глаз не вынимается. Тут
бы ему снова вынуть челюсть и укусить, но от растерянности он и не подумал
это сделать (его товарищи правильно рассчитали). Как в страшном сне,
он пытался подцепить ногтем глазное яблоко, а оно никак не давалось,
пока, наконец, не потекли слезы и не залили ему лицо.
— Давай теперь ставь две поллитры и пять пива! — сурово сказали товарищи.
Но поскольку денег у него не было, ему, чтобы расквитаться, пришлось
обойти еще пять пивных. В четырех он сделал все правильно, а в пятой
под конец немного расслабился и опять ошибся. Впрочем, это было не так
важно — две поллитры и пять пива он все равно уже собрал…
НЕОБХОДИМЫЕ ПРЯТКИ
Речь шла
об эстетическом релятивизме. И мне подумалось, что если б Николай Касаткин
имел какое-нибудь представление об этом, он бы не так остро переживал
нападки критики, доходившие порой до неприличия. Я уж не говорю о декадентах
во главе с Бенуа, которые глумились над бедным Касаткиным от всей души,
— но даже сам Стасов, «в силу известной ограниченности», как написано
в одном советском исследовании...
Именно это я и хотел процитировать: «Стасов, в силу известной ограниченности...»,
— но моя рука повисла в нерешительности над белым листом с горизонтальными
линейками. Я задумался: почему «известная»? Кому о ней известно? И что
о ней известно? — Мне неизвестно ничего. Поэтому я начал писать: «в
силу ограниченности, которая, по-видимому...»
Но шариковая ручка вдруг заскользила по листу, не оставляя никакого
следа, словно он был натерт чем-то жирным. Воском, что ли? Я пригляделся
внимательней и увидел, что он действительно блестит... Склонился ниже,
пытаясь понять, что это за блеск. Тут мне показалось, что расстояния
между линейками разные... Нет, не «показалось», а так оно и есть: лишь
приблизительно одинаковые. Издали они могли казаться... а когда я приблизил
лицо и сосредоточил взгляд... Нет, это и не линейки! Какие-то щели...
Между досками... Щели между досками, выкрашенными белой масляной краской.
Поэтому и блеск. И ручка не пишет... Нет, ручка потому, что я лежу внизу,
а доски надо мной, я смотрю на них с расстояния не меньше двух метров...
Я ничего не понимал. Ручка у меня в руке действительно... Но — никакого
листа. Вместо него — потолок. И когда я поглядел осторожно по сторонам,
то понял, что это потолок крестьянской избы. Постепенно я определил,
что лежу одетый поверх одеяла на железной пружинной кровати в горнице,
освещенной неярким электрическим светом. Три низеньких окна задернуты
пестрыми занавесочками, а поверх занавесочек — непроглядная темнота.
Кроме того, в избе страшно холодно, я закоченел. Ужас заключался в том,
что я не узнавал этой избы и не мог понять, как я тут оказался. Был
какой-то провал в памяти...
Последнее, что я помню, — дочь и годовалая внучка. Я с ними обедал в
нашей квартире на кухне. Дочь сварила вкусный суп. Поджарила сухарей.
Внучка сидит за маленьким столом на колесиках. Ей дают протертые яблоки,
но она не ест, плюется, весь нагрудник заплеван коричневой кашей. Она
смеется. Жаркий августовский день в Москве.
А теперь что? — Холод и тишина. Зима, наверное. Лампочка под белым блестящим
потолком горит очень тускло. Я одет в свитер и толстые джинсы, под которыми
еще кальсоны, но все равно мне холодно... Надо согреться, а уже потом
попытаться что-то сообразить или вспомнить… Посредине комнаты печь.
Наверное, русская. Я не вижу, потому что ее устье обращено в другую
сторону — в кухню, отделенную дощатой перегородкой, немного не доходящей
до потолка. Я спускаю ноги с кровати — при этом оказывается, что они
обуты в большие, тяжелые ботинки — и осторожно иду, со страхом заглядываю
за перегородку. Стол, стенной шкафчик, горка тарелок за стеклянной дверцей.
На столе щербатая кружка. На лавке эмалированные ведра для колодезной
воды — одно пустое, другое наполовину… Слава Богу — у печки несколько
поленьев и нащепанная лучина в прутяной дырявой корзинке. Тут же и спичечный
коробок, и кочерга…
Я затапливаю. Дрова сухие — разгораются быстро. Но печь дымит. Я не
закрываю устье заслонкой, чтобы скорей согреться — как от камина. Стою…
Дыма, однако, много… Закашлялся, не вытерпел, ушел назад в комнату.
Туда тоже дым — над перегородкой. Проветрить — будет еще холоднее. Да
и окна — открываются ли? Вряд ли… Нет: двойные рамы… Кажется, за окнами
помутнело, посерело. Так значит, утро, что ли?… А открыть дверь в сени
мне почему-то страшно. Что там?.. Вдруг еще более невообразимое что-нибудь...
Я стою перед дверью в мучительной нерешительности. Прислушиваюсь — и
с ужасом слышу чьи-то шаркающие шаги…
Кто-то сейчас войдет… Кто это?… Металлический стук ведра или бидона.
Бормотанье… Какой-то знакомый голос… Различаю ясно слова «Розка, дуреха»…
И тут я вспомнил, что «Розка» — так звали бабушкину корову… Нет, как
мог я это вспомнить, если я никогда этого не знал? Но соображать у меня
не было времени — я заметался по избе. Сейчас войдет моя бабушка, Олимпиада
Федоровна, которую я называю «баба Липа»… Надо куда-то спрятаться. Она
войдет и увидит седого бородатого старика, быть может, похожего на этого
дурацкого Стасова, который, в силу своей ограниченности... Нет, я уже
забыл, при чем тут Стасов... Но она сейчас войдет — и что с ней будет?
Ибо (я это понял, я все узнал, пелена спала с глаз!) я нахожусь в селе
Игнатьевском под Малоярославцем, куда отец привез меня в мои первые
зимние каникулы. Я в первом классе, мне семь лет... Мне должно быть
семь лет...
Я лег на пол и ползком залез под кровать — ту самую. Ее старые пружины
так низко прогнуты, что я едва втиснулсяююю Лежу и от страха утратил
вообще все мысли...
Вот дверь в сени протяжно скрипнула, отворяясь. «Ой, мамочки родные,
что за дым! Колюнька!.. Колюнька, ты где?.. Ты сам печку затопил, озорник?
Ты мне избу спалишь! Вот я тебе сейчас задам! Ты где спрятался? Ну-ка
вылезай!» Баба Липа заглядывает в углы, я вижу, как ее валенки тяжело
шаркают по доскам пола. Сейчас она меня найдет… «Ты чего смеешься? Ты
под кроватью, что ли, сидишь?» Она, кряхтя, нагибается...