Архив

№ 16, 2006

здесь глинистая земля здесь текучая
чистый ручей песчинки носит и носит тебя отсюда туда листья и дождь день белый и черную ночь
глянь поди — давно ли тропинка бежала-бежала что в овраге в траве кверху бок словно колесо никому никчемное акы околица без кольца да без дыму — давно ли бежала к ручью прозрачной воды уже — откуда вы синие? — притекли облацы незнакомые притекли да расстроились вновь как из ямы куст вылез кривой где колодец был и тропинка бежала
пальцев не хватит посчесть сколько всех перемерло — то есть сколько их — перевернувших окрест кверху дно как по-моему а по тебе будет — повернувших свое колесо куда кто — земля бо глинистая здесь здесь и текучая не врастешь не зароешься — снег все — в овраг все сойдет сойдет да растает — пришли да развеялись — все — облацы синие

лишь может быть жалко всех этих собак черных и белых листья и дождь и за что это им сверху вековать здесь внизу

да ты только не слушай ты спи пока голубь мой ясный спи а я тебе пока спишь из глины печку слеплю как угораздит сюда — будет и зима разомкну глину и огонь в ней поставлю а дым пусть к облакам другим пусть улетает пока здесь и тепло как у собаки бок спи пока радость моя несозданная мое горюшко

где ты и кто когда из оврага приходит густой туман тот который ты узнавал постепенно в деревьях в траве в первой жалости в детстве в том что может быть после когда из оврага приходит густой туман где ты и эта трава где и дерево то
ты пытаешься вспомнить так жалко память бесплотна исчезает тает овраге снег постепенно и след его влажен недолог рассеивается поднимается выше и выше верхушек смешных ненадежных верхушек травы густой туман когда из оврага приходит в котором и исчезает приходит и смотрит и смотрит как ты в него смотришься в такое густое свое отраженье в деревьях в траве в непонятой жалости в детстве в том что может быть в Заовражье куда из оврага приходит густой туман

В твоем присутствии здесь и во время твоего здесь присутствия существуют мгновения пустоты. Это как бы выколотые точки твоего существования, в которых время поворачивается к тебе орлом, то есть своей обратной стороной и взирает на тебя глазами постороннего. Например, ты мылся в бане. В бане кричали, хлестали вениками и звенел пар, а потом все побежали на улицу, а ты остался и тихо сидел на алюминиевом бидоне. И ты почувствовал, что находишься в такой вот пустой точке, то есть ты поймал на себе удивленный взгляд постороннего. Силой пустых точек обладают и некоторые места. Лес, как мне кажется, не является таким местом, и поле тоже, они живут по своим законам, они насыщены жизнью. В покинутых людьми местах времени не существует — церковь хлопает пустыми глазами, и голуби, вылетающие из них, улетают. Это длилось может быть секунду, может две или больше, их никто не считал, время было забыто, оно выбежало вместе со всеми на улицу и продолжало идти там, а здесь осталось мгновение пустоты, выколотая точка, в которую ты, наверное, случайно, заглянул, из которой, может быть, случайно, взглянули на тебя.

Вроде бы никого нет. Что? Вроде бы нет никого. Вроде как один. Надо же. Ну да, один. Будто бы. И — дождь. Почему будто бы? Потому что дождь. Вот Петр-Павел едва уйди, а уже и Казанская, можно услышать каждую каплю. А там и до Ильи недалеко. Если только прислушаться. Илья уйдет, придут Спасы, Успение… А если нет? А если нет — идет дождь. Вот ты говоришь — Петр-Павел, Илья, ты замечаешь только отдельные дни, а вот если бы ты дал имена всем дням, вслушивался бы ты в каждый день? Вот, например, сегодня был день Иван, прошел и остался в стороне. И Бог с ним. А назавтра будет уже другой день, может быть как две капли похожий на прежний, но все-таки другой, как одна и другая капля. А так, как ни крути, идет дождь и вроде бы никого нет, и будто бы один. Да. Что, что ты сказал? Да, говорю. А, ну говори. Я говорю — мне кажется несправедливым, что я, не издающий ни звука, все-таки заметен, а день, дующий в пустой бидон, — нет, и мне кажется не верным, что мы отзываемся на свои имена и знаем еще много других, а имени дороги, по которой прошли, не знаем, а ведь мы прошли по ней и легли спать, а она осталась. И если ты давно забыл о ней, то она о тебе — нет, она вот, рядом, ты можешь дотронуться до нее, как только захочешь. И каждому ветру, каждому дереву я бы тоже дал имя, потому что, если сказать честно, с нами случается то же самое — идет дождь, а вроде бы никого нет.

Он будет пить и рассказывать о ветре.
Много пить и говорить об одном и том же.
Ветер сгибает дерево в колесо, колесо, пущенное по ветру, катится долго, пока не споткнется, на месте упавшего колеса вырастает дерево.
Нам хорошо с ним. Мы пьем в меру. Мера определяется силой. Сила определяется толщиной поломанных сучьев. Сучья, упавшие неподалеку, мы режем на более мелкие части и запихиваем в печь. Мы греемся и возносим ветру хвалу.
Он может много выпить, и пока его не выгонишь, не запрешь дверь, не захлопнешь окон, будет бормотать про одно и то же.
Ветер пригибает к земле.
Собаки, лошади и даже такие большие штуки как слоны ходят на четвереньках.
Они ходят, к земле головы опустив, как будто что-то потеряли, а и мы не оказались крепче, и даже когда держимся прямо, все будто чего-то ищем.
Так и катимся, пока не споткнемся, споткнемся — вырастет дерево.
Он будет говорить об одном и том же, пока не затихнет.
А мы — думаем о своих делах, а, может, вообще ни о чем не думаем, когда смазываем петли.

С севера, еще больше сгущая охватившую меня темноту, по полю бежали собаки.
Такие черные мои псы.
Снег летел из-под лап — снег был тяжелый и острый — собаки резали лапы — темнели следы — уводили в овраг. И никого не было подле меня, кроме полпервого ночи.

ночи воев безумных огромных черных собак
в дерево топор воткнул
брызнула из глаз дерева смоль
липкая вокруг трава
траву вокруг и дерево сжег
ночи воев черных безумных тьмы

Вырываясь из темноты, шел снег, увлекая меня за собой в этот собачий овраг, вырывался и падал и, тая, стекал по лицу, я терял по дороге из виду шесть своих светлых окон.

...от тайных моих очисти меня и от умышленных удержи раба Твоего чтобы не возобладали мною. Тогда я буду непорочен и чист от великого развращения...

Чудом стояли вокруг деревья, высокие подняв упрямые лбы — терпи дядькя — бормотали под снегом пчелы — а ты как хотел?

Я проваливаюсь и поднимаюсь вновь.
Проваливаюсь и всплываю.
Надо мной жужжит муха и падает где-то рядом, и ползет по щеке, липкая и холодная.
Я просыпаюсь, просыпаюсь,
если, конечно, сплю.