Архив

№ 15, 2006

Нашла я подкову на счастье,
и, судя по форме подковы,
счастье — точно не птица,
определенно не лошадь,
да разве могла бы лошадь
от вас улизнуть незаметно.

С тех пор брожу я по свету
с диковинною находкой...
Кому примерить подкову?
Не ты ли счастье, постой-ка!
Не ты ли счастье? Не ты...

А счастье мелькает некстати,
пугая чем-то знакомым,
суровым, как наши пейзажи:
ива, дорога, пурга.
И мне заморские страны
подмигивают лукаво,
качается одиноко
сверкающая дуга.

Подкова моя, подкова...
Излучина в час рассветный,
извечный час расставанья...
Объятия смуглый серп.
Острый — зачем уходишь?
Тонкий — зачем? Не знаю...
И от улыбки млечной
исчезающий след...

Твоя любовь
да пребудет во мне, вонзенная по рукоять.
Твоя любовь
            научила ноты чужие не брать.
А еще — возвращаться любым на круги своя.
Только где они теперь, помоги!
У пространства
новые ярлыки,
имена героев, порядковые номера,
выпрямляющие круги.

Все равно.
Все, о чем умолчала твоя любовь, покусывая платок,
просоленной банданы край, —
никудышный я бумеранг,
даже в воздухе найду буерак,
а чтобы на родимый порог…
Так вот, выбирай:
отпускать или не отпускать.

Но твоя любовь
              пребудет во мне,
                            вонзенная по рукоять.

Убереги, Господи, от сумы и тюрьмы,
укороти список моих утрат,
вынь меня из похмельной тьмы…

А первая рюмка идет на «ура»,
а вторая, прицепом, «уж будь добра»,
а третья… третья берет взаймы
у завтрашнего утра

Светлую головушку,
легкую ладонь,
лодочку-походочку,
глаза-огонь,
а еще с мороженым хрустящий рожок
забирает за должок.
Да было бы перед кем прогибаться в долгу!
Укороти, Господи, список моих потерь.
Но четвертая рюмка шепнет: «Еще не теперь,
повремени, вернуть помогу

Светлую головушку,
легкую ладонь,
лодочку-походочку,
глаза-огонь,
а еще с мороженым хрустящий рожок
забирай на посошок».

Опять наобещала, опять не отдала,
и на пятой пятерня прилипает, как смола,
на шестой всяк сверчок забывает свой шесток,
и еще, еще, еще, еще один глоток.

И… где же ты, головушка?
Где же ты, ладонь?
Лодочка-походочка,
глаза-огонь…
С тихим хохотом и свистом смутная слеза:
где у этой тройки быстрой
золотые тормоза?!

А последняя рюмка
из такой выползает тьмы,
что шевелятся волосы на голове у Неверующего Фомы,
разлепляются губы, силясь произнести
давно забытое имя:
Господи, пронеси!
Господи, пронеси мимо.

А последняя рюмка
по-своему щедра.
К бедному человечку
по-своему добра.
А последняя рюмка
не спросит ни гроша.
Все, о чем она горит, —
душа, душа, душа…

Сургуч на свитке времен
прочен только на вид.
Мчится поезд, а в нем
один-то вагон стоит.

Как это может быть?
Катятся все, а он —
древний дым ворожбы,
высохший лексикон.

Рядом поет ресторан,
скрипит, гнусавит плацкарт.
Несется зеленый ряд,
трясется зеленый ряд,
а в нем-то один вагон,
в котором не говорят.

Я через него бегом.
А медленно, как во сне…
Я только одним глазком
в сумерки за окном…

Там пристальный свет луны —
обе ее стороны.
Ни деревца, ни ветерка…
И слышно издалека
тающий на лету
поезда перестук…
Вот-вот он исчезнет совсем,
и не исчезает никак.

Роддом закрыт. И вот, за лето
угас без вывесок фасад.
Никто не лепит изолентой
на стеклах номера палат.

Уже на плане реконструкций
здесь белый пластик и бетон.
Как много места развернуться
на месте этого угрюмца,
реликта сталинских времен.

А по ночам — Мария… Стеша…
Надежда, Оленька, жена… —
приносит воздухом нездешним
уже нездешних имена.

И нет войны еще в помине,
роддом сияет, как желток.
Весна, весна на середине,
белье хрустящее в корзине,
и ЗИСа пристальный гудок.

И в тесной операционной,
как тайный оттиск небеси,
иконою — проем оконный…
И в тесной операционной
душа
           впервые
                              голосит.

В газовой горелке,
голубой как лед,
жига, жига, жига
жига живет.

Ты ее не трогай,
тронешь — и ожог!
Только жиге, жиге, жиге
там хорошо.

Только жиге, жиге, жиге
там хорошо!