Архив

№ 15, 2006

Я и ты вышли из тьмы пещеры. Карабкаться пришлось по лиловому влажному склону, поросшему цилиндрическими побегами, лишенными ветвей и листьев. Изнемогая, ты тащил меня к пульсирующей возвышенности, из которой неожиданно изверглась фосфоресцирующая жидкость. Извержение закончилось, и наступила ночь. Вдали вырисовывались две горные вершины. Я лег на землю и попытался уснуть, но в этот момент началось землетрясение. Массы грунта ожили, вздыбились, взгромоздились, засыпая зрачки. Шум падающих камней, взрывы глиняных бомб, мерзкие поползновения болотных жиж. Удары следовали один за другим в направлении отдаленных горных вершин, которые теперь деформировались, и было странно, как они не обрушились в пропасть, разверзшуюся у края равнины. Теперь я тащил тебя, и ты, еле перебирая ногами, как утопающий за соломинку, цеплялся остатком воли за сизое оперенье. Вновь сильно тряхнуло, леденящий кровь вой всколыхнул тишину, и мы покатились в круглую впадину. Над горами воссиял луч. Стало светлее, и в просветах колебаний от проскальзывающих теней вновь показались вершины. На самом деле их было три. Подобно фантастическому видению вздымались они над нереальной равниной. Там, где земля соединяется с небом, проступила снежно-холодная полоса рассвета. Меня не покидало ощущение, что я вижу нечто, находящееся за горизонтом. В этом нереальном пространстве конвульсировали плотно переплетенные тела, напоминающие клубок змей цвета слоновой кости, развернутых на уклоняющемся экране, уводящем в подземный мир. И там, в глубине запредельного, какие-то существа перекатывались под тонким батистом тумана. От их пульсаций комья рассеянной влаги скручивались и отрывались пластами, рассеиваясь во тьме. Дымные человекообразные, скорее женские, фигуры. Ты дернул меня за крыло, и, подняв глаза, я увидел, как другая белая планета обрушивается на нас…

Она вытягивала бесконечно длинную в голени ногу. Сфера клубилась под ее ступней. Безобразно напряженные бедра. Тупые насмешки мышц, изнуренных бодибилдингом. Сжатые кольца сфинктеров. Я, в сопровождении двух охранников, шел вдоль вихлявшейся от нетерпения береговой полосы. Оба охранника на вытянутых вверх руках держали свои головы, из глазниц исходили хорошо сфокусированные потоки лучей: фиолетовый и зеленый, красный и голубой. Еще не вполне развернутое небо, косточками веера, слой за слоем восстанавливало ультрамарин. С оборотной стороны проступал карандашный рисунок города. Возможно, это был Манхэттен, но какой-то допотопный, весь в нагромождении небоскребов. Туда, где шип черепа соединял костяшки развертывающегося небесного свода, в средостенье высшего с низшим пределов, я просунул голову и плечи, и, разрывая ткани, провалился весь. За мною сомкнулись все занавесы реальности. Сначала занавес огня, за ним занавес воздуха, после этого занавес воды, и, наконец, тяжелый занавес земли. Я лежал на траве и видел, как странный гибрид человека и слона пытался разорвать связавшие его навечно телесные узы. Огромное колесо океана катилось вдоль побережья, повернулось, и я погрузился в зеленую тьму колокольного звона…

Караван состоял из двух джипов, заваленных китайской бракованной электроникой, и прицепа. Прицеп был доверху загружен палатками, спальными мешками, провизией. Бурлона лежала поверх палаток и, когда прицеп наскакивал на рытвины, покрывалась сияющими марганцево-кислыми пузырями. Время от времени она принималась насвистывать или петь свою заунывную трансцендентную песню. Тогда я останавливался, ложился лицом на землю и, обгрызая осоку с девясилом, умолял ее не петь. Она ненадолго затихала, и мы двигались дальше. Наконец впереди показалось ущелье — узкий просвет, врезавшийся в бесконечно высокое плоскогорье. Издалека казалось, что это обычная покрытая можжевельником стена, зеркально отраженная сама в себе наподобие латинской буквы V или греческой цифры 5. Я привинтил к проводнику спрятанные от недоброго глаза в багажник руки и затылок, и он, скрипя разболтавшимися в пути суставами, принялся за дело. Вскоре палатка стояла на лужайке возле худосочного ручья, исчезавшего в глубине ущелья. Каждые полчаса закат сменялся рассветом, и в самом центре зеленой, корчащейся в судорогах стены ущелья загоралось фиолетовое солнце. Тогда проводник со страшными криками катался по земле, а я, зарываясь в самую глубину теплой и скользкой Бурлоны, задыхался и повторял про себя молитвы. Через мгновение солнце гасло, осыпалось коричневым пеплом, и сквозь просветы изгибающихся тел становились видны острые кинжалы звезд. Мы разгрузили джипы и столкнули всю эту электронную рухлядь в ручей. Бурлона сидела возле палатки и, как зачарованная, смотрела на исчезновение предметов в прозрачной, похожей на слезы младенца жидкости. Со дна, из омута золотистого песка, поднялась голова Глофа, он разветвил свою самую длинную молнию, и над нами вверху поплыло точно такое же ущелье. Верхние края земного плоскогорья сомкнулись с нижними краями небесной расщелины, и наступила спасительная тьма…

Они сидят у раскрытого окна: Галя, Клара и Ванесса. Галя вся в голубом с розовыми цветочками, такими мелкими, что надо приблизить лицо, чтобы разглядеть, Клара — текучая грудь и колыхание с огромными карими глазами на половину лица, и Ванесса — худая щепка, занозистая и вертлявая. Ветер раздувает занавеску. За отдаленным лесом катится по горизонту фиолетовое солнце. Но если пройти крашеным поблескивающим полом в прихожую, потянуть за серебряную ручку крышку погреба, то в глаза бросится черный туман и покатятся большие и малые полупрозрачные пульсирующие шары. Галя расправит складки на поросшем цветами поле, Клара погрузит свое карее сияние в самую глубокую грудную мякоть, а вертлявая Ванесса побежит мелкими шагами, щелкая деревянным каблуком, скрипя расшатанной половицей, и захлопнет крышку. Но черный туман уже не остановить. Вот он катится мне навстречу по залитой лунным сиянием дороге. Я выхожу из автомобиля. Высоко в небе серебрится огромная птица. Прямо на меня летит полупрозрачный шар. Я развожу в стороны руки, пытаясь поймать сметающий меня порыв ветра, и в последний момент успеваю заметить, как начинает делиться мясистое, подвешенное на скрученном кровавом канате ядро…

Стальные сухие кипарисы, разрушающие год за годом гранит, остались напоминанием о прошлом в виде покачивающейся прозрачной плесени, закрывающей небо за спиной. Трефорон повернулся, и прошлое, схваченное уголком глаза, перескочило в затылок. Коридор, совершив немыслимый пируэт, остановился в широком углу городской свалки, сияющей сломанными обручальными кольцами, гранеными бриллиантами, темно-вишневыми гранатами и битым тонкостенным фарфором с обрывками голубых рисунков на изогнутых хрупких поверхностях. Отработавшие свое телевизионные антенны, радиолампы, микросхемы и порнографические журналы сложились в странный коллаж, колышущийся на поверхности бездонной грязи, постоянно меняющей направления своих волн. В центре в виде мавзолея стоит рыжий мусорный бак. Через рваные дыры, оставшиеся от взрывов фугасных снарядов, виднеются сваленные в него манекены вперемежку с одеревеневшими трупами. Цыганка — за корсажем роза, пакля волос через левый глаз, мостик шерсти между бровями на переносице — и джентльмен во фраке — одна фалда оторвана, на цилиндре нет верха, серебряный монокль в глазу — подтаскивают к баку черным крепом оформленный гроб, бережно вынимают из бака женский манекен без полового органа, но с натурально вылепленной грудью — волосы фиолетовые, в глазах сиреневые контактные линзы, — и осторожно, стараясь не повредить, укладывают в гроб. Я подбираю белую кисею в пятнах не то блевотины, не то спермы, и закрываю гроб сверху. Цыганка прикручивает длинные шесты по сторонам гроба. Мы становимся впереди и позади, отрываем гроб от земли. Гроб неожиданно оказывается легким, легче листа гофрированного картона. Теперь джентльмен стоит на колесах, которые, со свистом вращаясь в противоположные стороны, разбрасывают фонтанами песчаный грунт, перемешанный с грязью и блестками бриллиантов. Лицо джентльмена неподвижно и печально, монокль поблескивает на месте глаза. Манекен отбрасывает в сторону кисею и сидит в гробу, вращая головой против часовой стрелки. «Барба ловит капу, кряква травит Барбу», — голос у манекена тонкий, умоляющий, тревожный. Трупы в контейнере начинают шевелиться, освобождаясь от заваливших их манекенов. Липкая перламутровая масса вытекает из-под старого седана, повалившегося набок справа от контейнера, и заполняет жерло бункера. Манекен встает на свои негнущиеся ноги в центре мерно покачивающегося на ходу гроба и начинает куда попало хлестать длинной плетью. С концов толстых — свиной кожи жил соскальзывают трассирующие искры. Цыганка, забравшись на сломанную железобетонную стену, держит за вырывающийся огненный протуберанец живое солнце: обнаженная левая грудь всплескивает при каждом рывке — все, как на картине Делакруа. В разные стороны летят руки, голова, ноги, туловище и правая грудь — место Делакруа занимает Сальвадор Дали. Я скатываю ночную тьму в войлочный мягкий шар, иглы звезд больно колют ладони. Шар тьмы и шар света продавливают прозрачную плесень памяти, изгибают негнущиеся кипарисы. Две бутыли гулко тянут в себя разреженный воздух, одна из них наполняется светом от втянутого солнца, другая — тьмой ночи. Моя левая нога увлекается водоворотом тьмы, правая — света. С силой и чудовищным треском рвется тело, и я бегу, громыхая стеклянными днищами по железу рыжего контейнера, навстречу манекену, распахивающему грудь, за которой не остается места для света и тьмы…

Я и ты вышли из тьмы пещеры. Ты походила на ущербный месяц, погруженный по рукоять в кровоточащее тело грейпфрута. Карабкаться пришлось по лиловому влажному склону, поросшему цилиндрическими побегами, лишенными ветвей и листьев. Повсюду выползали и прятались чудовища, напоминающие гигантских вшей, прозрачных, как будто облитых глазурью. Изнемогая, ты тащила меня к пульсирующей возвышенности, из которой неожиданно изверглась фосфоресцирующая жидкость. Захлебываясь и теряя сознание, я цеплялся за твои выскальзывающие конечности, светящиеся в темноте стрекалами ужаса и страсти. Извержение закончилось, и наступила ночь. Вдали вспучивались и росли, подобно раковым опухолям, остроконечные горные вершины. Я повис на твоих присосках, запутавшихся в кроне дерева, и попытался уснуть. В этот момент началось новое извержение. Конвульсии недр освободили массы грунта. Стихия страсти вздыбила складки базальта, извергла белую мутную лаву и пеплом засыпала зрачки. Шум падающих камней, взрывы глиняных бомб, мерзкие поползновения болотных жиж. Удары следовали один за другим в направлении отдаленных горных вершин, которые теперь деформировались, и было странно, почему они не обрушились в пропасть, разверзшуюся у края равнины. Теперь я тащил тебя, и ты, складывая крылья и хватая жабрами раскаленный воздух, вяло перебирала плавниками, цеплялась остатком воли за сизые протуберанцы моих движений.. Леденящий кровь вой всколыхнул тишину, и мы покатились во впадину, выворачивающуюся навстречу грозному, пламенеющему заревом небу. Над горами неслись низкие рваные облака. Шел снег, смешанный с дождем. Рассвело, и в просветах колебаний от проскальзывающих теней вновь показались вершины. На самом деле их было три. Подобно фантастическому видению, вздымались они над нереальной равниной. Там, где земля соединяется с небом, проступила снежно-холодная полоса рассвета. Меня не покидало ощущение, что я вижу нечто, находящееся за горизонтом. В этом нереальном пространстве конвульсировали плотно переплетенные тела, напоминающие клубок змей цвета слоновой кости, развернутых на уклоняющемся экране, уводящем в подземный мир. В центре спокойно делилась красная куколка. В глубине запредельного какие-то существа перекатывались под тонким батистом тумана. Постепенно куколка багровела, наливалась темнеющей кровью и все более напоминала гигантскую гантель — два наполненных кровью пульсирующих шара. От их пульсаций комья рассеянной влаги скручивались и, отрываясь пластами, рассеивались во тьме. Черные фигуры мужчины и женщины внутри куколки сцепили руки, но вращение скручивало их все сильнее. Наконец, поверхность в месте сцепления шаров разорвалась, и маленькие красные гусеницы осыпались густым дождем на дрожащую от нетерпения поверхность. Я приоткрыл глаза и увидел, как другая красная планета обрушивается на нас…

Когда Дрон сел губернатором, меня призвали из подвалов нижнего мира и отправили послом в соседний губернский город, связи с которым были утрачены уже более семнадцати лет назад. Дрона я имел счастье видеть более тридцати трех секунд, затем охранник вытолкнул меня в белую комнату, мне вживили микрочип, дали стальную кованую повозку с электрическим двигателем и какое-то оружие, приказав пользоваться им только в крайнем случае. Повозка неслась по разрушенной дождями дороге, перескакивая колдобины и рытвины. Мощные фары на километр вперед рассекали густую, напоминающую нефть тьму. Белый дым, заменявший рассветное просветление неба, то и дело перетекал через едва видный путь, и я боялся сбиться с дороги и заблудиться во тьме неразличений. В конце концов я вынужден был остановить повозку и выйти наружу. Прямо на меня плыли странные шевелящиеся сами собой стога, внутри которых тлели языки зарождающегося пламени. Я тер глаза, чтобы получше разглядеть странное неслыханное явление, но стога, не доходя до меня примерно семи гриберов, начинали казаться фургонами, по бокам которых хлопали мокрые полотнища брезента, а внутри тускло светились газовые фонари. На козлах одного из фургонов сидел возница без головы, из отверстия в его шее валил густой белый дым. Окно в этом фургоне было закрыто светло-голубой занавеской, и, когда он катился мимо, тонкая женская рука отвела занавеску в сторону, но внутри фургона была только тьма, слабо освещенная газовым фонарем. Я попытался запрыгнуть на подножку этого фургона, но упал лицом в жидкую грязь на дороге и, сколько ни силился, уже не мог высвободить голову из приросшей к ней жидкой живой субстанции…

Когда за страшное преступление меня лишили тела, я вначале шел лесом, в котором не было деревьев, но из земли росли странные, вытянутые к небу животные, пытавшиеся схватить меня и проглотить единственное, что от меня осталось, — мою бессмертную душу. На широкой поляне я лег на землю, и мне было странно лежать, не видя своего тела, но ощущая каждое дуновение ветерка, перемешанные запахи земли и неба, терпкую вонь животных-растений, издалека наблюдавших за моим привалом. Когда стало светлее от катящихся по небу блестящих дисков, я увидел, как из леса вышел человек, у которого была только верхняя половина тела, как бы плывшая по воздуху. Забыв, что я невидим, я помахал ему рукой, но он, каким-то образом обнаружив мой сигнал, остановился и понес свою видимую верхнюю половину в моем направлении. Он остановился в двух шагах от меня, и мне было видно снизу, как у него функционировали внутренние органы. Чтобы скрасить затянувшуюся паузу, я протянул ему руку для приветствия и почувствовал в своей невидимой ладони его видимую. Другой рукой он ухватил меня за промежность и мощным броском подкинул вверх. Поток ветра подхватил меня, и, пролетая над хищными вершинами, я видел множество частичных существ, прятавшихся в траве или в ямах, зарывающихся при виде меня в рыхлый лесной грунт или засыпающих себя листвой. Надо мной, как полотно громадной циркулярной пилы, вращалось стальное пространство с острыми зазубренными краями. Я понимал, что мне надо попасть на другую сторону этого пространства, но нигде не было ни малейшего намека на какой-либо просвет, в который можно было бы проскользнуть, не утратив самоидентичности. Постепенно стремительная поверхность стала свертываться наподобие торнадо, и чудовищная сила втянула меня. Там, наверху, пребывала грозная и спокойная тьма, прямо перед лицом висел громадный багровый шар, и было неясно, луна это или солнце. Я лежал на спине и чувствовал, как точка между бровей притягивает багровую планету, которая становится все больше, но я уже не мог пошевелиться…

Посреди бесконечного поля стояли деревянные врата без каких-либо признаков ограды. Вопрос, откуда и куда они ведут, не приводил ни к какому решению. Вдалеке, за чередой мягких складок, мнилось, что видится какой-то сад. Химера на моем плече перебирала лапами и подергивала гладкой змеиной шкурой. Черная точка в небе, быстро увеличиваясь, превратилась в птицу с головою прекрасной женщины, раскинула крылья и, мягко спланировав, уселась на воротном столбе. Я пошарил в кармане и протянул ей горсть леденцов. Она выхватывала леденец за леденцом и курлыкала так, как будто одновременно играют тысячи органов. Когда птица насытилась, она оправила оперенье и запела какие-то странные слова: «Не будут уже называть тебя «оставленным», и землю твою не будут более называть «пустынею», но будут называть тебя: «Мое благоволение к нему», а землю твою «замужнею», ибо Господь благоволит к тебе, и земля твоя сочетается…». Пока птица пела, я, не торопясь, спускался, перескакивая с камня на камень, придерживая рукой трепещущую химеру. И так мы шли и достигли двух громадных, высотою с королевские скалы, гранатов, густо коричнево-красных плодов. Я выпустил химеру, и она стала когтями рвать сухую кожуру, обнажая сочные, брызжущие кровью зерна. Смутная жалость и печаль охватили мою душу. Под ногами шмыгнула мышь и серой тенью заскочила в самый центр вяжущих десны темно-вишневых брызг. Я заметил отверстие, в которое она скрылась, схватил химеру за перепончатое крыло и, скручиваясь, как жгут наркомана, нырнул в истекающую кровью отворенную вену…

Стебли гибко извивались, не оставляя ни малейшей возможности проникнуть сквозь них на другую сторону, где раздавались залпы выстрелов, крики команд и жалобные вопли жертв. Позади меня чернело изуродованное взрывами поле войны, впереди, оттесняя меня при каждом приближении, разрастался странный лес, у которого не было границ ни вправо, ни влево, ни вверх, ни вниз. Я хотел перейти через эту преграду или немедленно принять смерть. Несколько существ удерживали меня от того, чтобы я бросился в узкий бездонный ров на краю теснящей меня зелени. Иногда лес выбрасывал тонкие ветви, на которых расцветали и лопались головы людей, обезьян, тигров и обезумевших акул. Я приказал сопровождавшему мздоимцу сковать мне руки и ноги цепями и так бился в пыли и сметаемых ветром листьях. Наконец силы покинули меня. Я закрыл глаза, и через секунду плоская поверхность у меня под спиной повернулась, и я полетел вниз, быстрее, быстрее, пока не обнаружил себя внутри пахнущего овечьим сыром и козлиными шкурами шалаша, рядом с неподвижной, закрытой толстым вязаным шерстяным одеялом, женщиной. Я сдернул покрывало, и обнаженное тело женщины стало светиться во тьме и, медленно, так, что кажется, время потекло вспять, прошло через крышу жилища и поместилось в центре вращающегося неба, которое, я, согнувшись над ним, чтобы лучше разглядеть, закрыл своим левым веком, не приспособленным смотреть в прорезь прицела…

Это случилось во время соревнований. Восточная трибуна стадиона, до самого верха заполненная болельщиками, после забитого гола радостно взревела, подернулась дымом, и, когда дым рассеялся, стало видно, что шевелящиеся и бьющиеся в агонии тела пронизаны острыми клешнями ракообразных, связанных живыми, извивающимися лианами. Плоские сферы вздымались и опускались над этим испускающим зловонный пар и сопротивляющимся месивом. Спасательная команда крючьями пыталась растащить нападавших членистоногих и освободить тех, кто еще оставался в живых. Но они не имели успеха, и вскоре сопротивление фанатов было сломлено, они медленно отвердели вместе с проросшими сквозь их тела клешнями, постепенно превратившимися в громадные подобия стеклянных сосудов — нечто среднее между фужерами и рюмками для красного вина…

Мне было приказано сидеть, не отлучаясь, на берегу озера. По ночам его освещал прожектор, а в пасмурные дни приходили старики в золотых полушубках и зажигали береговые костры. Деревянный корабль с вырезанной на носу женской фигурой стоял наготове, и на каждом его борту сидело по сорок гребцов с поднятыми веслами, готовые по первой моей команде опустить их в густую темно-зеленую воду. Год за годом я не прекращал наблюдения, но ровная, ничем не колеблемая поверхность не подавала никаких признаков жизни. Никто, включая меня, не помнил, зачем я оказался на этом берегу с многочисленной свитой и челядью, исполнявшей любые, самые незначительные или самые неисполнимые мои распоряжения. Однажды я распорядился истребить всех в округе истормомилов, что немедленно было исполнено и привело к повальной гибели луговых растений радиусом в несколько тысяч лье. В другой раз я велел построить вокруг озера дом, который не должен был нигде прерываться, и заселить его племенами туземцев, до этого скрывавшихся в густых лесах, окружавших озеро. Я не спал неделями и месяцами не принимал пищи, но не отказывался от женщин, которых после соития со мной загоняли в трюм корабля и отдавали на растерзания изголодавшейся по утехам команде. Мне не был известен ни смысл этого испытания, ни что должно послужить сигналом к его завершению. Но однажды прилетела невиданная птица с головой и ногами женщины, затем пастухи пригнали табуны лошадей и загнали их в огороженные вольеры снаружи дома, после появилось знамение в небе, и зеленая звезда медленно опустилась в зеленые воды озера и разделила их на воду красного цвета и воду, сияющую синевой. В центре вод образовался купол, и от него концентрическими кругами стали расходиться невысокие волны. В стороне от купола вышел на поверхность радиоактивный наконечник и стал рассекать концентрические круги замерзающими и погружающимися в зыбучие глубины разрезами. Я подал знак матросам, и судно быстро стало удаляться. Странная птица поднялась в воздух, сделала у меня над головой круг, завершенный сжимающейся спиралью, и ее распластанная перепончатая нога опустилась мне на лицо, вдавила меня затылком в землю, и последнее, что я слышал, был хруст сминаемых черепных костей, и яркий ослепительный свет брызнул через меня в окружающие дебри…

С группой наемников я пересек бесконечную пустыню и остановился перед открывшимся вдалеке плато, удивившим меня яркой окраской склонов, резко контрастировавшей с темными усталыми тонами оставшейся позади пустыни. По мере того, как мы приближались к этой возвышенности, становились видны детали: две расселины в крутом склоне, уходящем к небесной синеве. Чем ближе мы подходили, тем явственнее левая расселина напоминала силуэт мужчины и тем более отчетливо правая расселина теряла сходство с чем-либо виденным нами до этого. Я знал, что в центре плато, если нам удастся взобраться по отвесному склону, находится раскаленный вращением шар проходящей сквозь нас планеты. Надо было сделать выбор, по какой расщелине двигаться дальше. Наемники склонялись к расщелине с силуэтом мужчины, но я принял другое решение. Ночью, когда все спали, я покинул лагерь и один углубился во тьму неизведанного. Чем дальше я уходил, тем менее реальным казалась земля, по которой я ступал. Вскоре я уже медленно перемещался в прозрачном потоке, едва прикасаясь пальцами ног ко дну, как это бывает во сне. Внезапно поток изменил направление, и меня втянуло в череду подземных галерей, быстро сменявших друг друга. Стены их были слабо освещены, и время от времени я замечал на них яркие рисунки, смысл которых ускользал от меня. Движение прекратилось в странном тупике, где не было ни входа, ни выхода, и я не понимал, как меня сюда занесло. Невидимый поток продолжал бурлить вокруг моего тела, но теперь струи его хаотически перемещались вверх и вниз, практически не прикасаясь ко мне. Становилось холодно, и я заметил, что кристаллы, густо прораставшие по стенам тупика, начинают быстро увеличиваться в размерах. Я выдохнул из легких весь воздух, точно так, как меня учили во время тренировок, закрыл глаза и сосредоточился на внутреннем центре. Тело мое стало быстро расширяться, заполняя собой все подземные пустоты и огибая острия прорастающих кристаллов. Наконец, оно вырвалось наружу и распласталось по поверхности плоскогорья. Мне стал виден отряд наемников, засевших в другой расщелине и занятых перестрелкой с противником. Но нельзя было терять ни секунды. Я повернулся и боковой своей плоскостью прочертил рваную траншею в песке, по которой покатились ртутные шары ее смеха, и черная грива ее волос проросла вдоль мышечных волокон. Мне ничего уже не оставалось, как последовать вслед за ветром и осыпaться песком с ее загорелых ступней, гладкая кожа которых была еще раньше отполирована многочисленными фрикциями моего воспаленного воображения...

Когда я отделился и всплыл, впадина между волн показалась мне непомерным провалом. Чтобы проверить это предположение, я наступил на прогибающуюся промежность, и она стала соскальзывать, как выжившая из ума мартовская кошка, выпуская розовые пузыри слюны. Она пресмыкалась передо мной и одновременно лежала, накрытая брезентом, на обочине, и старик-пастух зеленой, недавно сломленной ветвью отгонял от нее назойливых мух. Разрушающееся небо осколками вулканического стекла падало, покрывая дорогу, расположенные поблизости кустарники, небольшую дубовую рощу, золотое поле колосьев, превращая знакомый ландшафт в сумеречный океан, из которого откачали воду. Возле самого дна, пульсируя, как внутренняя поверхность червя, распространялся слабый свет, не позволяя потерять направление. Тошнило от ощущения этого предельного тела, уводящей в дурную бесконечность плоти: максимальная телесность, максимальная глубина, максимальный свет, ускользающий иероглиф прокладывающего дорогу божества. Прирученное солнце катилось по ребристому тоннелю и перемигивалось тьмой, отвечая на спазмы перистальтики. Вытянутый, я летел вслед за ним и сквозь него, ощущая, как с меня скатываются мыльные пенистые протуберанцы огня. Раскрывались цветы глаз, и я видел колеблющуюся завесу, рисунок «земли обетованной», откуда накатывало другое светило, и его фиолетовое пламя уже скручивало мои устремленные вперед длинные пряди волос. Весь я стал подобен рожающей самке млекопитающего, с раскрытым зевом и орущими никому не слышным ревом устами. И, когда светила сблизились, я превратился в гирлянду электрического разряда, распространяя свою внутреннюю тьму и беспокойство за пределы очевидного…

Когда все обладающие оружием ушли, я остался один. Лежа на спине, я наблюдал, как небо обрастало юной листвой. Синева едва просачивалась через изумрудное мягкое свечение. Влажный цилиндр чернозема, покачиваясь, поднимался к небу, увлекая мое потерявшее подвижность тело, стремясь предоставить свой ствол бурно разрастающейся небесной листве. Иногда мне казалось, что листва заигрывает со мной и через нее проступает забытое лицо любимой. Но я не мог вспомнить, кого я любил и любил ли я кого-нибудь. Не успев определиться, лицо листвы теряло свои женские очертания, и сквозь него проступали мужские черты. Тогда я перекатывался на живот, с корнем вырывая уже успевшую прорасти через мое тело траву, и кричал в неумолимо поднимающийся столб грунта, грыз его обнаженными от плоти белоснежными челюстями до тех пор, пока черепная коробка не наполнялась до краев рыхлым, влажным, шевелящимся месивом слепых и скользящих организмов. Но вскоре я успокаивался и в позе халасана падал во тьму, туда, где ржавело оружие предков и лежала отполированная моими прикосновениями кость для перемешивания огня. Там струились вечные сумерки. Купаясь в их освежающем течении, я надевал доспехи воина, кружился на правой ноге, вытянув левую вперед, и, делая выпады, поражал наступавших из тьмы. Они уходили, и я ложился на спину и наблюдал, как небо обрастало юной листвой, и чувствовал сладкие поползновения травы и прохладный бриз, который становился все ближе со своей запредельной лаской…

Когда появились неблагие предсказатели, сожаление достигло такого критического накала, что земля на Лысой горе расступилась и глубина недр стала выталкивать не виданную доселе фигуру. С другом детства я стоял на смотровой площадке, которая чудом уцелела после возникновения провала в земле. Вначале показалась голова или что-то, напоминающее водолазный шлем, но такое голубое и нежное, что хотелось прищурить слепнущие от странного наслаждения глаза. Этот шар стоял на другом, полупрозрачном, и по сторонам от него, частично в него проникая, вспучились дополнительные шары, похожие на руки. Все это снизу подпирал еще один шар, исполненный изумрудом. В нем, частично выступая за нижнюю сферу, уменьшенным отражением рук и туловища сияла следующая серия шаров. Все эти шары были светло-зеленые, по временам вспыхивающие огненно-алыми бликами. Конструкция из шаров казалась живой и была по размеру не меньше останкинской телебашни, но гораздо массивнее. Снизу сексессия шаров опиралась на расколотый в виде гигантских сферических опор громадный фиолетовый шар. Из верхней его точки, оттуда, где сопрягались расколотые сферы, исходил светло-голубой луч. Я оглянулся и увидел, что моего друга детства нет со мной, а сам я стою, совершенно одинокий, на вершине песчаного марева, поддерживая окаменевшей правой рукой осколок баллюстрады или арфы. Слева, уткнувшись носом в песок, карликовая гипсовая лошадь била копытом, и, от камня, с которым сталкивалось ее копыто, отскакивали различные предметы, вазы с замороженными цветами, гипсовые расколотые бюсты вождей, сети для ловли птиц и сети для рыбной ловли. Светящаяся фигура заслоняла не менее половины небесного свода, и верхние ее части были не видны из-за набежавших тяжелых иссиня-черных облаков, которые изверглись на землю чудовищами невиданных форм. На уровне колен этого видения простирались блестящие неподвижные озера, по зеркалам которых проносились радужные пленки крови, свертывавшейся и мгновенно исчезавшей в пучине. Из вод по воздуху навстречу сыпавшимся из туч чудовищам стали подниматься остроносые и саблезубые рыбы. Я был единственным свидетелем грандиозного сражения рыб с чудовищами в пронизанном лучами лазерных пушек воздухе. Взрывы бомб смешивались со взрывами молний, исходящих из головы шаросоставленного чуда, и стоял такой грохот, что от него земля превратилась в легчайшую рассеянную взвесь, и, пока она медленно оседала, шаросостав вместе со всем его сопровождавшим погрузился в пучину подземных медленных вихрей, а из песка продолжала высовываться только моя потерявшая всякую чувствительность голова. Из последних сил левой рукой я поймал зеркало вертикального тонущего озера и поставил его в песок прямо перед собой. Отражение в зеркале было наполнено мягким внутренним светом и напоминало бокал, вложенный в бокал, или две бесконечно изогнутые сферы, расположенные друг перед другом. Свет медленно угасал, и вот он превратился в точку, и я почувствовал, как мое телесное существо раскручивается в неощутимую линию горизонта…

В этом доме, обозначенном единственной стеной, жили Чарльз и Луиза. Чарльз был симметрично составлен в отношении вертикальной секущей плоскости, и обе стороны тела у него были передними; Луиза, напротив, была асимметрична по отношению к вертикали, зато симметрична в горизонтальном отношении. Я хочу сказать, что у нее вообще не было головы и бюста, зато ноги росли вверх и вниз из громадного живота с двумя пупками впереди, отягощенными двумя же внушительными задницами с оборотной стороны. Это был, как теперь говорят, неравный брак, и Чарльз с Луизой ужасно страдали из-за несовершенного исполнения чувств. Перед их домом на вопросительном знаке торшера свила себе гнездо птица, регулярно приносившая детей, составлявших любые сочетания симметрии и асимметрии, которые никогда не удовлетворяли амбиции непрестанно репродуцирующихся родителей. В двадцати девяти нгмонах от дома Луиза давно уже рыла своими четырьмя ногами прямоугольную яму в земле, увенчивая по вечерам растущий в высоту бруствер огромным глиняным кувшином. С противоположной стороны дома Чарльз зарыл в землю точно такой же кувшин и ежедневно своими четырьмя руками набивал его доверху окружающим чистым воздухом. Ночью они предавались половым сношениям. Но однажды появился красный стальной червь, который, вращая своими могучими алмазными резцами, прорыл между кувшинами подземную галерею и перевернул кувшины горлышками навстречу друг другу. Это заставило меня двинуться в направлении их жилища, и на исходе последнего весеннего месяца я стоял перед громадной воронкой в земле, склоны которой непрестанно осыпались, увлекая за собой с поверхности любые предметы, оказывающиеся в зоне оползня. Со дна воронки поднималась густая струйка черного дыма, как будто внизу работал металлургический завод. Слабо покачиваясь и расширяясь, дым достигал облачного неба, с которого осыпался сухим серым пеплом горячий снег. Скобами я приковал свои стопы к краю воронки, взял в руки пару других скоб и бросил себя через пропасть. Зацепившись руками, вооруженными скобами, за противоположный край воронки, я растянулся над пропастью в виде тонкого моста, и, напрягая продольные мышцы, стал стягивать края воронки. Когда они сошлись, дым продолжал валить по сторонам, и грунт там по-прежнему осыпался, увлекая все, что оказывалось на поверхности. В этот момент я понял, что представляю собой всего-навсего единственный стежок, единственный шов на расширяющемся разрезе видимого мира, я стал звать на помощь, но на мои призывы уже никто не откликался…

Он убивал собак, сдирал с них шкуру, мясо сталкивал в стеклянную медузу, которая, получив свою порцию, замыкалась, подобно цветку на закате, и было видно, как колыхались внутри нее нежные прозрачные лепестки, обсасывающие тонкие собачьи кости. Он становился поодаль, сложив руки ладонями за спиной, начинал молиться без слов. Все животные крупнее собак уже давно исчезли. Привлеченные манящим запахом стеклянного существа, помесью подводного монстра и лабораторной реторты, они стадами прибивались к гранитной скале, в которой оставался очень узкий лаз, через который он с трудом мог протаскивать расчлененные на части туши. Его служение продолжалось долгие годы, и он был благодарен судьбе за то, что дело дошло до собак, убивать которых было сравнительно просто, а протаскивать через лаз можно было, не расчленяя. Шкуры истребляемых животных он развешивал на деревьях для того, чтобы они хорошенько просохли на солнце, затем собирал и аккуратно складывал в глубокие ямы, которые прогрызали в земле специально для этого выведенные машиноиды. Другая разновидность машиноидов приваливала наполненные ямы гранитными скалами. По всей округе стояла страшная вонь от сохнущих и гниющих шкур. Устав, он ложился в воду, опускал голову на самое дно и так лежал часами, пропуская через жабры живительный песок вместе с мелким планктоном, сладкими жуками-амфибиями и рыбами. Когда Берестрина приползла к нему, он как раз наслаждался отдыхом. Берестрина построила из собственных костей многоэтажный купол, забросала его хвойными лапами и на образовавшейся внутри территории разложила свои внутренние органы. Принялась ждать. Он встал из воды. Покачиваясь, стоял он, раскрывая огромный фиолетовый глаз, что-то подкручивая у себя на животе, наподобие того, как опускают стекло в допотопном автомобиле. Берестрина сохраняла полную неподвижность. Его глаз, увидевший тело Берестрины, охватила низкая похоть, и вместо того, чтобы отправиться убивать собак, он вошел в шатер, взял ее гладкую, скользящую сквозь пальцы печень и стал облизывать ее своим узким и длинным, как у муравьеда, языком. От этого шалаш наполнился белой пенистой плесенью, спокойно ожидавшие смерти собаки стали жалобно выть, а Стеклодуз, истерически дергая лепестками, вытянул к небу печальные губы смерти. Я стоял в тени ночного дерева, и свет луны не освещал ни одной пяди моего тела. Я видел, как четыре носильщика внесли на освещенную луной поляну носилки и стали разбирать друг друга, аккуратно складывая детали справа от носилок. Когда они полностью разобрались, на поляну выкатился фиолетовый шар, выдвинул несколько сегментов и длинным манипулятором сдернул с носилок покрывало. В неверном свете луны я увидел громадный десятиметровой высоты горшок из крашеной коричневым глины. Шар втянул внутрь выдвинутые ранее сегменты и совершенно бесшумно укатился во тьму. Я подошел к горшку и нацепил на себя ненужные уже части носильщиков. Восемь их ног позволяли двигаться гораздо быстрее, и вскоре я достиг места, где стоял шалаш Берестрины. Внутри него что-то страшно ухало, хвоя, закрывающая ее скелет, подпрыгивала и вновь успокаивалась только для того, чтобы со страшным уханьем взлететь в воздух. Я просунул внутрь Берестрины левую руку и почувствовал, как ее белая сперма, смешанная с икрой Убийцы Животных, течет по моим жилам…

Когда мистики потеряли счет обращений живой материи, вся поверхность оказалась покрытой густыми лесами, от корней которых невозможно было разглядеть скрытое кронами небо. На планете наступила спасительная тьма. Только на круглых полянах стояли громадные открытые к небу корчаги, впитывающие энергию мирового пространства. Я был изгнан женщинами из города, построенного среди ветвей гигантских деревьев, и медленно сползал по стволу одного из них, не зная, что меня ждет на никогда не виденной земле. Внизу было мало воздуха, и ползали по поверхности гигантские многолапчатые блохи, прыгающие друг на друга, острыми хоботками высасывающие внутренние мягкие ткани. Чтобы не пасть добычей одной из блох, я отыскал подходящее дупло, расположенное на высоте, недосягаемой для них. Набил его питательным мхом и отсиживался там в ожидании лучших времен. Когда наступила зима и выпал глубокий снег, прилетели людоптицы, и я стал подкармливать одну из них припасенными на зиму орехами. Людоптица умела курлыкать на своем языке, которого я не понимал, и так привыкла ко мне, что весной, улетая вслед за другими в снежные ареалы, схватила меня своими длинными змеистыми пальцами и понесла над вершинами леса. Впервые я видел планету с высоты птичьего полета. На одной из полян, где стоял энергетический сосуд, людоптицы сделали привал, и я смог освободиться из цепких пальцев своей подруги. Пока они собирали в подгрудные мешки багровые ягоды, я убежал в лес и спрятался в расщелине между корней. Людоптицы собрались лететь дальше, вспенили воздух своими громадными перепонками, и долго я еще слышал, как моя подруга кружилась над поляной и жалобно издавала призывные крики. Наконец и она улетела вслед за своими, и я вернулся к корчаге, которая во тьме наступившей ночи слабо светилась. Вокруг не было ни одного хищного насекомого, и я, не откладывая дело в долгий ящик, принялся строить лестницу, чтобы заглянуть внутрь сосуда. Когда мне удалось достичь края, я не смог удержаться, и порывом ветра меня сорвало во внутреннее пространство. В тот же миг я понял, что внутри не существует никаких различий. Приятное ощущение падения в пустоте вызывало головокружение, не хотелось нарушать этой неожиданно обретенной идиллии. Все-таки я чувствовал, что мое присутствие в энергетическом сосуде нарушает хрупкое равновесие вовне. И вот прокатился невероятной силы шквал, и страшный грохот падающих вокруг деревьев заглушали только трубные крики людоптиц и вопли обезумевших от страха обитателей городов на деревьях. Подобно магнитному сердечнику, я завис внутри корчаги, и повсюду в ее пространстве стали проступать очертания материальных предметов. Утро оказалось ознаменовано звенящей тишиной, подо мной расстилался осенний луг с пожухлой травой красного цвета, и племя странных волосатых аборигенов стояло, коленопреклоненное, опустив лица свои к коленям своим…

Два новнега сидели на лавочке и стреляли друг в друга из самодельных мертиклей. Один новнег был большого роста, а другой маленький. У большого новнега была голова, обритая до бровей вокруг высокого красного мясистого гребня, нос был твердый и длинный, наподобие двух сложенных вместе совков для выгребания мусора; у маленького новнега еще не было гребешка, весь он густо порос рыжими волосами, и нос у него был похож на загнутый кверху крючок для подвешивания белья. Снаряды, выпускаемые новнегами друг в друга, были похожи на плоды дерева цваали и, долетая до цели, с треском лопались и осыпались забавными золотыми звездочками в синий газообразный воздух, в котором повисла скамья новнегов, их маленький домик, привязанный ко дну воздушного океана длинным и прочным канатом, чтобы он не улетел, когда подует сильный ветер. Прямо перед ними, зацепившись хвостом за дверное кольцо, висел совсем уже маленький цвам и, когда новнегам удавалось попасть друг в друга, раскатисто хохотал и выделывал в воздухе головокружительные пируэты. Избушка мерно раскачивалась на своем канате в потоках воздуха, новнеги стреляли и стреляли, цвам хохотал и хохотал, пока его не начало рвать белой мыльной огненной пеной. Пена растекалась облаками по воздуху, новнеги задыхались и царапали чешуей широкую полированную скамью, пока маленький не вцепился большому в гребень, не разодрал его своей острой дисковидной лопастью, и тогда из образовавшегося отверстия выкатилось фиолетовое солнце любви, пожирающее все на своем пути…

Когда Колонна еще только учился ходить, он и не предполагал, что ему доведется увидеть новые времена и рассказать об этом братьям и сестрам. Едва только научившись переставлять свои непослушные ноги, он направил их полем к отодвигавшейся линии горизонта, откуда никогда не закатывающееся красное солнце манило его неизведанными просторами и приключениями. Он преодолел Великий Изгиб и оказался в полосе цвинглов, почитателей змей и земляных дыр. Колонна не любил долго сидеть на одном месте, но воинственные цвинглы поймали его и привязали живыми змеями к воздушным столбам, подпиравшим Верхнюю Реку. В повозке, запряженной жирафами, два полных месяца император цвинглов объезжал Колонна и по прошествии этого времени приказал сложить у его подножия большой костер и сжечь гиганта вместе со всеми высохшими деревьями, скопившимися за века пребывания цвинглов на отведенной им полосе. Костер был немедленно собран, и его верхушка доходила до головы Колонна. Развели огонь, и Колонна стал превращаться в свою исходную субстанцию, способную летать по ветру и внушать окружающим благоговение. Пока Колонна догорал, цвинглы танцевали вокруг него свои старинные танцы победителей. Колонна, уже в новой субстанции, проследовал дальше и выше и на границе седьмой поверхности увидел небольшую корчагу, стоящую возле тропы, пробитой копытами горных козлов на крутом склоне. Ветер выдувал горлом корчаги такую пленительную песню, что Колонна заслушался, и тяжкое притяжение этого сосуда втянуло его во внутреннее пространство…

Голая женщина сидела на берегу кровавой реки и ковшом наливала кровь в большую корчагу, оплетенную камышом. Наполнив корчагу кровью, она зацепляла ее африканским коромыслом, ставила коромысло в виде балансира на голову и, осторожно придерживая шаткое сооружение рукой, несла корчагу в дом, где в центре горницы зияла своим никелированным отверстием неширокая труба. Она сливала из корчаги кровь в эту трубу и снова возвращалась к реке, чтобы наполнить кровью корчагу…

Блюститель порядка в пуленепробиваемом скафандре катил перед собой тележку для собирания мзды. Все встреченные им, у кого были какие-либо ценности, бросали эти ценности в тележку. Это называлось поддержанием порядка. Неимущих он отпихивал ногами, бил специальной дубинкой для неимущих или просто убивал, если у них был унылый и не презентабельно-заискивающий оскал. Мздоимец торопился, так как у него было еще много важных дел: пересчитать собранную мзду, настрочить отчет и передать наверх положенную для поддержания порядка по вертикали часть. Через окно участка уже лились кровавые лучи заката, а мздоимец все еще не закончил своего дневного задания. Неимущий Саентер брел по дну глубокой, заросшей тростником долины. Он искал белого гвоздра. Надо было засовывать руку во все норы, которые попадались ему по дороге. Саентер знал, что белый гвоздр — это выдумка Фариды и что на самом деле он не существует, но все равно засовывал руку во все отверстия. Когда он дошел до Сизого Провала, то увидел за поворотом пространственной кривизны выходящего из участка мздоимца, блюстителя порядка. Саентер сильно перепугался, так как знал, что по закону поиски белого гвоздра категорически запрещены. Он бросился лицом на землю, но это не помогло, и блюститель настиг его со своей карающей дубинкой и другими приспособлениями для пыток и казни. Саентер, увидев дубинку, начал рвать свой живот, чтобы избежать невыносимой боли, причиняемой пыткой. На землю посыпались брошкообразные сертакли, от которых у мздоимцев наступает ослепление зрительного манипулятора. Блюститель встал на колени рядом с растворяющимся и просачивающимся в землю Саентером и руками рыхлил и подбрасывал в воздух землю, пытаясь выхватить и удержать скользкие бляшки, уводящие в сладкую невидимость. Стемнело. Фарида, завернутая в простую грубую холстину, стояла над прораставшими из земли бурыми твердыми спорышами. Истончаясь, она плакала, терла грязным маленьким кулаком глаза, но слезы уже было не остановить, и они тонкими струйками стекали по ее морщинистому лицу, пока над лесом не всплыла в небе кверху брюхом белая блестящая рыба, обгладываемая со стороны хребта струящейся в бесконечность тьмой…

Стебли гибко извивались, не оставляя ни малейшей возможности проникнуть сквозь них на другую сторону, где раздавались залпы выстрелов, крики команд и жалобные вопли жертв. Позади меня чернело изуродованное взрывами поле войны, впереди, оттесняя меня при каждом приближении, разрастался странный лес, у которого не было границ ни вправо, ни влево, ни вверх, ни вниз. Я лег на правый бок по диагонали относительно фронтальной линии леса и вытянул руку. Несколько существ, сопровождавших меня, поднялись в воздух и зависли, образуя защитную арку на краю теснящей меня зелени. Лес продолжал выбрасывать тонкие ветви, на которых расцветали и лопались головы людей, обезьян, тигров и обезумевших акул. Я приказал сопровождавшему меня мздоимцу отойти на почтительное расстояние и спрятать свое мерзкое тело в камнях на краю провала. Мздоимец не мог не подчиниться. Я лежал на боку в пыли и сметаемых ветром листьях. Я закрыл глаза, и через секунду плоская поверхность у меня под спиной перевернулась, и я полетел вправо и вверх, разрывая стену безумно плодящейся зелени. Сверху мне был виден покрытый козлиными шкурами шалаш, в котором лежала закрытая толстым вязаным шерстяным одеялом женщина. Через тьму шкур сквозь толстое покрывало слабо просвечивало ее обнаженное тело. Не задерживаясь на этом, я пересек границу зелени и увидел стену высокой крепости, до верхних зубцов которой доходила гора трупов. Прямо по трупам на белом коне, покрытом золотой попоной, медленно поднимался всадник. Я понял, что поток стал неуправляемым и пора приступить к запланированному действию. Я выстроил сопровождавших меня существ в боевую фалангу, и мы полетели над крепостью, восходящим потоком музыки ориентируясь на полярную звезду…

Серое, колышащееся, ненаправленное, снова серое, тупое, местами белесое и снова: серое, без границы, без входа, без выхода, без определенности, без просвета, ни живое, ни мертвое, ни светлое, ни темное, просто серое, никуда не ведущее, ни из чего не исходящее, ни чувствующее, ни бесчувственное, никакое, но все-таки серое, без проявлений, без желаний, ни наружное, ни внутреннее, но повсюду и в то же время нигде, хотя местами белесое, но от этого не легче, потому что все равно серое, бесконечно серое, бесконечно скучное, тупое, расслабленное, распальцованное, безысходное, несправедливое, незлонамеренное, никакое, почти округлое, точнее, одутловатое, пережравшее, подлое, невидимое, но размазанно-серое, бестолковое, липкое, вездесущее, серое, серое, серое, серое, серое, серое, серое, серое, серое, серое, серое, серое, серое, серое, серое, серое, серое, серое, серое, серое, серое, серое, серое, серое, серое, серое, серое, серое, ср, ср, ср, ср, ср, ср, ср, ср, ср, ср, ср, ср, с, с, с, с, с, с, с, с, с, с, с, с, с, с, с, с, с, с, с, с, с, с, с, с, с, с, с, с, с, с, с, с, с, с, с, с, с, с, с, с, с, с, с, с, с, с, с, с, с, с, с, с, с, с, с, с, с, с, с, с, тс, тс, тс, тс, тс, тс, тс, тс, тс, тс, тс, тс, тс, тс, тс, тс, тс, тс, тс, тс, тс, тс, тс, тс, тс, тс, тс, тс, тс, тс, тс, тс, тс, тс, тс,..........................................................................................................................