Архив

№ 15, 2006

Больше всего на свете Варвара любила индийские фильмы за то, что жалостливые и хорошо кончаются. «Танцора Диско» смотрела восемь раз. И всякий раз плакала. Знала наперед, что хорошо кончится, а не плакать не могла. Как не плакать, когда горе видишь. Это уже потом можно радоваться, когда все обустроится. Потом, после слез, и радость полнее. Она даже мелодию одну запомнила из этого фильма и мурлыкала ее себе под нос, сидя ночью в будке на посту и глядя в окошко.
Будка стояла на одной из тихих улочек большого города, там, где город уже походит на деревню, где маленькие частные дома, огороды и лавочки возле ворот. Это напоминало Варваре родную Пахомовку, куда каждый год в сентябре, взяв положенный отпуск — восемнадцать рабочих дней, она отправлялась повидаться с бабкой Пелагеей и помочь ей выкопать картошку.
У бабки было хорошо, но тревожно: оставляла за себя временного человека — вдруг что не так сделает.
— Ты, бабуся Поля, недопонимаешь, — втолковывала она старухе за вечерним чаем, когда та недоумевала: все от работы бегут, а эта на работу. — Ить одна я, никакой замены нету. Меня в конторе уважают, говорят, часовой на посту.
— Часовым-то, поди, поболе твоего платят, — вздыхала Пелагея. — Отвыкла ты от меня, вот и бегаешь...
Варвара утыкалась мокрым от слез лицом в морщинистую Пелагеину щеку:
— Я бы и тебя забрала. Не то поедешь?
Пожалуй, ей для полного счастья там, в городе, не хватало только Пелагеи да вот этого их огорода. «Но опять, — думала она, — когда бы я в огороде че делала? Да и бабусе в моей будке тесно покажется, она тут вольготно жить привыкла».
Работа у Варвары и впрямь была необычная. Когда-то тут дежурили три будочницы. По городу проходила железнодорожная ветка, она пересекала улицу, хоть и с маленьким, но все же движением. Вот и был оборудован переезд со шлагбаумом и построена та самая будка, что на восемнадцать лет стала домом для Варвары.
Товарные поезда, неизвестно чем груженные, проходили по этой ветке только по ночам, да и то не каждую ночь. Проходили тихонько, будто крадучись, так что горожане считали, что тут и вовсе никогда поездов не ходит, и не понимали, зачем эти пути не уберут. А иные любопытные, проходя мимо будки, пытались заглянуть за плотно сдвинутые занавески, подозревая там какую-то скрытую жизнь. Но занавески эти раздвигались только тогда, когда свет в окнах гас и на небе высыпали звезды.
Варвара, отпросившись у Пелагеи в город за лучшей жизнью, случайно наткнулась на объявление: требуется будочница. Что это такое, она не знала, но в слове самом ей почудилась надежда на прочность существования. Проработав полмесяца, явилась в контору к начальнику и заявила, что трем человекам тут делать нечего, она и одна управится. Все равно, когда другие приходят, я, мол, тут же, потому как жить негде.
— Мы тебя в общежитие устроим, — улыбнулся начальник.
— Петрович! — позвал он предрабочкома. — Займись новенькой, место в общежитии надо.
Варвара еще в Пахомовке была наслышана плохого об общежитиях, что жизнь там вольная, греховная. И Пелагея наказывала в дорогу: приткнись к какой-нибудь старушонке вроде меня, помогай, чтоб не гнала, а в общее житие не ходи, погубят там тебя.
— Не, не хочу я в общее житие, мне и тут хорошо. Днем посплю, а ночью буду дежурить. Да вы не бойтесь, я работящая. Вон, бабуся Пелагея знает.
— Какая еще Пелагея? — поднял брови начальник.
— Да не, — махнула рукой Варвара, — вы ж ее не знаете, бабка моя из Пахомовки. Деревня такая есть, может, слыхали? Она меня всегда так зовет — дура работящая.
Начальник глянул на Петровича.
— Может, в этом есть резон, а? Делать там нечего, а трех держим.
Петрович нахмурился:
— Так-то, так. Только закон нарушим.
— Да ладно, — начальник улыбнулся. — Оформим ее разнорабочей, и все!
— Дело ваше, — повернулся уходить Петрович.
— Ты погоди, погоди, с тебя забота не снимается, человеку жить надо... Распорядись, чтоб забросили все необходимое.
Необходимого оказалось не так много — кровать с панцирной сеткой, тумбочка и две табуретки, а стол в будке был и прежде. Будка сложена была из кирпича, размером три на два с половиной метра. При ней имелась пристройка с сараюшкой, где хранились дрова и уголь, и с туалетом. Два окна будки смотрели на обе стороны пути. «Все у меня теперь есть», — отписала Варвара Пелагее в Пахомовку. Она прикрепила к стене газеты, вбила гвозди и устроила вешалку для двух своих платьишек, юбчонки и полупальтеца, осмотрела будку — нет, неуютно. С первого аванса поехала в большой универмаг, где долго объясняла продавцу, что ей нужно, чтоб дешево и красиво, на шторы и на занавеску, а то с улицы всю ее квартиру видать.
Продавец помогла ей выбрать дешевого ситцу с яркими цветами. На стол Варвара приобрела клеенку, полыхающую алыми маками, и «квартира» ее засияла. Теперь, в свободное время, она могла часами сидеть у печки, переводя взгляд со стола на занавески, и душа ее радовалась, как радовалась когда-то там, дома, в Пахомовке, когда летом выбегала Варвара на лужок за огородом и замирала от восторга — так хорош был лужок, убранный кашками и мышиным горошком.
Очень нравилось Варваре, что дрова и уголь у нее казенные, бесплатные. Это ж какая выгода, думала она, пытаясь сосчитать, сколько экономит на этом, да с арифметикой у нее не шибко ладилось. Да еще и без работы, все привезут, хвалилась она в письмах Пелагее. Но на лето пришлось разориться, купить плитку. Летом печку не потопишь — жарища. Зато за электричество платить не надо, и за жилье тоже. Так что жизнью своей Варвара была вполне довольна, и девяноста рублей ей хватало. «А куда их тратить-то?» — думала Варвара. Ела она совсем немного, как ни прикинь, больше сорока в месяц не уходит. Одежду носила подолгу, наряжаться некуда. Сразу по приезде раза два вокруг танцевальной площадки походила, а потом все, с десяти уже — к окошку и до утра. А на танцах только в это время все и начинается.
В шесть утра ложилась спать, вставала в два часа, варила какую-нибудь похлебку, обедала неохотно, без аппетита, сидя у окошка, задернутого занавеской, убирала свою «квартиру». Чистоту любила. Пелагеей приучена была мыть пол каждый день.
Рядом с будкой располагалась баня, почти впритык к рельсам. Варвара бегала бы туда хоть каждый день: во-первых, с людьми поговоришь, а во-вторых, воды — залейся. Никто не считает, сколько тазиков наберешь. Но все же Варвара, на всякий случай, возвращаясь от крана на лавку, говорила соседке, что вот, мол, уже третий таз наливаю, чтобы та не решила, будто она уже пятый раз к крану сбегала. Улучив минутку, когда душ был свободен, она нежилась под потоками теплой воды, но, как только кто подходил, убегала на лавку, которую и выбирала поближе к душу.
На каждый день Варвара для бани денег жалела. А для кино — нет. Уже через два месяца городской жизни поняла, что в клубах да на дневных сеансах можно и сэкономить. На это ее арифметики хватало. И все одно в месяц на фильмы убегала десятка, да на баню — пятерка. Каждый месяц Варвара умудрялась тридцать рублей откладывать на сберкнижку. Так ей присоветовала одна очень умная и добрая женщина, кассирша Матвеевна, из их конторы. В год у Варвары накапливалось триста шестьдесят рублей. С них и одежду покупала, и бабке гостинцы, и за восемнадцать лет сумела накопить тысячу, чем очень гордилась.
— Представляешь, — округляя глаза, говорила она в очередной приезд Пелагее, — цельная тыща, это ж такая деньга, ужас.
Жила Варвара одиноко, но людей не сторонилась, в кино, в бане охотно с соседями разговаривала, а возвращаясь домой после кино, до следующего дня жила увиденным, и жизнь казалась ей наполненной и интересной. В танцора Диско она влюбилась, и теперь всю свою жизнь поверяла ему. Вернется домой из магазина, из бани или из кино и все ему обскажет, как будто он ее тут дожидается, в будке. Говорит ему, улыбается хитровато, знает, что игра, но продолжает, потому что игра приятная. Расскажет все, а потом спросит, понизив голос:
— А ты меня любишь? — и рассмеется, закружится, будто в ответ услышит желанное.
Работой своей Варвара дорожила и гордилась. Все спят, думала она, а я вот караулю их от беды. За все годы ни разу у окна не задремала, хотя первое время ох как хотелось.
Два раза в месяц появлялась она в конторе за авансом и получкой. Готовиться к этому начинала загодя, дня за два.
Гладила платье, и без того отглаженное. Теперь их у нее накопилось с десяток. Сначала выбирала, какое же надеть. Платья были яркие и все любимые. Останавливалась на самом скромном, чтоб не подумали, что несерьезная. Гляделась, довольная, в маленькое зеркальце, висевшее в простенке над столом. Заходила в контору с улыбкой на широком лице, всем кланялась, со всеми здоровалась по ручке, и с начальником, если тот попадался на пути, не замечая сочувственных или насмешливых взглядов, не слыша, как молодая бухгалтерша почти в полный голос говорила кассирше:
— Дурочка наша явилась, ты посмотри, улыбается во весь рот. Хорошо ей, не жизнь — малина. Только дуракам и сладко — им что шло, что ехало.
— Не греши, — одергивала ее кассирша, жалевшая Варвару и желавшая ей добра, — не такая уж она дурочка, лучше всех на участке работает.
— А что ей еще остается, — передергивала плечом бухгалтерша.
Варвара разглядывала и перечитывала все плакаты и объявления, в обилии развешанные по стенам длинного коридора. При этом она шевелила губами, краснея от старания. Капельки пота росой проступали над верхней губой. Увлекшись, она начинала читать вслух. Стоявшие рядом переглядывались и понимающе улыбались.
— Что, Варюха, читаешь? Читай, читай, грамота — вещь полезная, — говорил кто-нибудь из стоящих рядом в очереди, и Варвара старалась пуще прежнего.
Подойдя к кассе, еще раз здоровалась с кассиршей и, показывая очередную обновку, крутила головой.
— Гляди, Матвеевна, какую вещь приобрела: кашемировый.
На голове ее красовался зеленый, с красными огурцами, новый платок.
— Хорошая вещь, — одобряла Матвеевна и отсчитывала Варваре тридцать рублей в аванс и шестьдесят — в получку, — платок тебе к лицу.
Варвара не торопилась, несколько раз пересчитывала деньги, не отходя от окошечка. Очередь и Матвеевна терпеливо ждали.
— Ну что, все верно? — спрашивала Матвеевна, когда Варвара, наконец, прятала деньги в специально сшитый тряпичный мешочек.
— Ты, Матвеевна, никогда не ошибаешься, тика в тику, как мои часы. Вот, посмотри: ходкие — тика в тику, как в Москве.
Как-то, на пятнадцатый год работы, к Варваре нагрянула комиссия из месткома — обследовать жилье и поставить в очередь на квартиру. Она чуть не в ноги им: тут я привыкла — и работа, и дом вместе, да как я все брошу? Комиссия не спорила — ну, не хочешь, не надо. Несколько раз Варваре премию отваливали по десятке, а один раз даже пятнадцать рублей. Тогда она устраивала праздник. Покупала торт и целую неделю пила чай с тортом, отрезая по кусочку и очень жалея, что такую вкуснотищу бабуся Пелагея не попробует. Она уже как-то собралась было купить да увезти, но проговорилась продавцу, и та напугала, что пропадет торт и обе отравятся.
Полгода назад жизнь Варвары круто переменилась. Подарили ей на работе к сорокалетию цветной телевизор. Варвара только ахнула: такую деньжищу ухлопали. Вещь дорогая, а ненужная. Она привыкла, чтоб дешево и нужно... Когда ей его глядеть?.. Но уже через неделю поняла, какая это экономия. В кино ходить не надо. И потом — там же вся жизнь показана. Чего она раньше через свое окошко видела? А тут — целый мир сразу. Даже в баню Варвара теперь боялась отлучиться, вдруг в это время самое интересное покажут.
— Видишь, — говорила она танцору Диско, полагая, что он должен радоваться вместе с ней, — теперь у меня цельный день гости.
Телевизор не выключала с утра до вечера. Всех дикторов знала по именам, со всеми здоровалась.
— Здравствуй, здравствуй, Танечка, — так она начинала свой разговор с Веденеевой. — Что-то тебя давно не видать было. Я уже стосковалась по тебе. А платье на тебе баское да фасонистое, ну, красавица ты в ем.
Веденеева говорила что-то свое, а Варваре казалось, будто это она с ней, с Варварой, разговаривает.
Все бы хорошо, да переживаний прибавилось. Если бы только детские передачи показывали, то еще ничего, а то ведь там и «Взгляд» и «До 16 и старше». Выключить бы, да сил нет. Как магнитом тянет. Насмотрится, а потом всю ночь перед глазами всякие страсти: то дома развороченные, то люди раздавленные, то военный в ребенка стреляет. Даже бояться стала, что поезд прозевает. Спать почти не удавалось. На улицу — только за водой и в магазин. Схватит, что под руку попадет, и в будку. А тут можно и готовить — глядеть, и есть — глядеть, и так до десяти. А в десять выключить, чтоб никакого соблазна. Работа есть работа. Да вот беда, после десяти чаще всего кино. Щемит душу, но утешится тем, что утром повторяют. А утром только уснет — и вскочит, кино глядеть. Похудела, почернела. Пришла за авансом, Матвеевна спрашивает:
— Болеешь, что ли?
— Да не, на улице не бываю, сплю мало...
— Хахаля завела? — это уже бухгалтерша вмешалась.
— Телевизор гляжу, — серьезно ответила Варвара, — я теперь, как министер какой, все дела знаю.
— Подарили девке игрушку, почище любовника сушит, — пошутил кто-то в очереди.
Варвара не задержалась в этот день в конторе, убежала к своему телевизору. — Ну их, пустомелев, уши заболят.
Шла передача «Здоровье». Уважительно поздоровавшись с ведущей, Варвара уселась на табуретку — глядеть.
— Чево ты нам седни покажешь, какое диво? — она любила поговорить с телевизором, потому что не всегда все понимала, что показывают, и в это время отвлекалась на разговоры.
Вдруг что-то насторожило ее на экране. Показывали детей. Диктор сочувственным голосом сказала, что дети эти умственно неполноценные, она еще какое-то слово добавила, но Варвара его не поняла. Дети были некрасивые, все похожие друг на друга, с широкими носами и лицами, с раскосыми глазами, с глуповатыми улыбками. Они почему-то казались Варваре удивительно знакомыми. Она смотрела на них с жалостью и одновременно с тревожным волнением, словно они могли как-то повернуть ее, Варварину, счастливую жизнь в худшую сторону. И, главное, где же она их видела раньше? От напряженного воспоминания заржавленный механизм Варвариного мышления заскрипел, но с места не сдвинулся. Она рассердилась и выключила телевизор. Но тут же снова включила.
Ведущая продолжала что-то говорить, держа на коленях маленькую девочку, которая странно дергала головой и раскачивалась всем тельцем, потом поднимала слабые худые ручки, брала себя за уши и тянула их, пытаясь оторвать от головы. Варваре стало больно в груди, она разревелась от жалости к девочке, каким-то образом ощутив свою причастность к ее судьбе.
Нет, телевизор не принес ей счастья. Раньше она ходила в кино и смотрела фильмы, где все всегда хорошо заканчивалось. После этих фильмов можно было петь вечером песни, глядя в окно и, поджидая, когда появится подружка, маленькая, но яркая звездочка, можно было с удовольствием выпить чай с куском серого хлеба, негусто намазанного маслом, можно было показать танцору Диско обновку — капроновые чулки. А теперь... Варвара снова выключила телевизор и стукнула с обидой по нему кулаком. Такое показывать!.. Но тут же испугалась, не дай бог, поломается, как тогда жить, все равно что родного человека похоронить. И опять в груди шевельнулось недоброе предчувствие. «Бабуся-то Пелагея старая. Помрет, и никого у меня не останется, кроме телевизора, — подумала так и вздохнула. — Да еще танцора Диско, да еще звездочки. И все равно, бабусю жалко. Хорошо, скоро отпуск. Подарков ей накуплю, ситца, пряников!»
А как телевизор бросить? На кого? Ладно, если на место ее Зинку поставят, она убережет, а ежели Клавдею, так угробит. Она такая... Стукнет, и все, а он обхождение любит. Додумала Варвара свою мысль и покраснела, вспомнила, что сама только что, минуту назад, стукнула его кулаком. Она незаметно погладила телевизор по тому месту, куда пришелся удар, делая вид, что просто пыль вытирает, а сама вину заглаживала.
Телевизор в этот день больше не включала, томилась, вздыхала. Сварила пшенную кашу, поковыряла ложкой и кое-как дождалась до десяти, когда можно заступить на дежурство и больше уже ничем не томиться.
Наступил сентябрь, ночи стояли ясные, холодные, звездные. Варвара глядела в окно, раздвинув шторы. До поезда было далеко. Она ждала свою звездочку. Скоро появится. Звезда всегда появлялась с вечера в этом окошке, а исчезала под утро, когда кончалось Варварино дежурство, в другом.
— Ага! Пришла уже! А че так рано нынче? — всегда встречала Варвара звезду такими словами. Она и танцора Диско с ней познакомила. — Знаешь, какая у меня подружка? Токо гляди, не влюбись, меня на нее не променяй. — Иногда она лукавила:
— А я тебя и не ждала, — хотя на самом деле ждала, тосковала, если небо застилали тучи.
Утром, прощаясь, она махала рукой в другое окошко:
— Ну, все... На седни отдежурили. Теперь поспи. И я тоже...
Потягиваясь и зевая, подходила к койке и засыпала еще на лету, падая в постель. Но сегодня и звезда показалась ей скучной.
— Тебе че, не можется? Ишь какая бледная, — задумавшись, она долго глядела на звезду, и хотя все сделала вовремя, было ощущение, что нарушила порядок, отвлеклась.
— Ах, квашня, — ругала себя Варвара, уже убирая шлагбаум. — Чуть аварию не устроила!
Улица была темна и пустынна, и такой будет оставаться до утра, но для Варвары это не имело значения. «При прохождении поезда дорога должна быть перекрыта шлагбаумом», — это был главный закон ее жизни. Для этого она жила на свете, в этом Варвара была уверена.
Она вернулась в будку, выпила стакан холодной воды, стуча зубами и сознавая себя преступницей. С трудом дотянула до утра, до конца смены. Только мысль о скорой встрече с Пелагеей утешала, но и та омрачалась сегодняшней промашкой: вот скажи, скажи бабусе, как чуть поезд не прозевала, лиши ее покоя.

Жизнь стояла тягостная и удушливая. Такими бывают нестерпимо душные предгрозовые июльские дни. Время остановилось. Сменяли друг друга зима, весна, лето, осень, но то было движение по кругу. Пелагея отмечала смену времен года по картошке: картоху садить, картоху убирать.
Но убирать было слаще, и не потому, что еда на всю долгую зиму, а потому, что Варвара приедет.
— Варька, Варька, горе мое луковое, — вздыхала Пелагея. — Вроде всем девка ладная, а не умеет жизнью распорядиться. И деньгу хорошую получает...
Варварина мать, Василиса, умерла от туберкулеза, наградив за год до этого Пелагею внучкой. А еще годом раньше задержался у них в колхозе залетный бондарь. День работал, неделю пил. Но за день делал как раз столько, сколько другому бы на неделю хватило, и без придирки.
Перестарок Василиса, больная и худосочная, не только о муже, но и о случайной ласке не мечтала. На весь колхоз мужиков десяток, они уже по третьему разу переженились, всех молодых и красивых перебрали. Хоть и плачут бабы, а утеха есть, детей растят. Вся деревня — братья да сестры. И на бондаря невесты сразу нашлись. Да он оказался больше охоч на самогонку. Повезло Василисе как-то летним днем сойтись с ним на одной тропинке. Лето было сладкое, медовое, теплое, с частыми дождями, с травами выше пояса, с надеждами на сытую зиму, на лучшую жизнь. Что промеж ними было, никто не видал, но вся деревня знала, что именно бондарь обрюхатил Василису.
Хлестала ее по бледным щекам Пелагея, не допыталась.
— Думашь ты али не думашь, хто ж это дите кормить будет и чем? У тебя ж сиськи к спине присохли. Ни коровы в доме, ни козы.
Бондарь исчез так же внезапно, как и появился, едва из-под короткой рваной Василисиной телогрейки выпятился живот с сидящей в нем Варькой. Впрочем, это могло быть и совпадением. Едва ли он помнил о той летней встрече, шибко был пьян.
Варьку вскормили жевками из черного хлеба пополам с мякиной. Надежды на сытую зиму, впрочем, как и на лучшую жизнь, не оправдались. Но Варька росла всей деревне на зависть, румяная и белая, будто молоком вспоенная.
— Не-е, Пелагея заговор знает, — судачили бабы, — да чтоб у дохлой Василисы, да от такого пропойцы, да такая девка, да век тому не бывать.
Только в школьные годы Варька вдруг обнаружила свою несостоятельность, хотя читать и писать все же выучилась. Учительница приходила по вечерам к Пелагее, пила морковный чай и пыталась втемяшить в Варькину голову, что такое дважды два. Варька улыбалась, слушала, потом осторожно прикасалась к краю учительницыной юбки. — Ишь, бабуся, какая материя.
Учительницу она обожала. Так любят маленькие дети взрослого красивого доброго человека в ожидании, что вырастут и сами станут такими.
— Да не майся ты с ней, не майся, — уговаривала Пелагея учительницу, — у нас в родове к грамоте способных не бывало. Откуда в ей возьмется? Читать маленько кумекает — и ладно, вывеску прочитает и копейку с копейкой сложит.
Варвара явилась после успенья Богородицы, бледная, похудевшая. Вывалила подарки на стол.
— Тридцать рубликов в магазине оставила, — похвалилась, чтобы Пелагея оценила гостинцы. — Это на платье, это на фартук, это тапочки. Это чулки, а конфетов нынче шаром покати, в трех магазинах была. Так я тебе вот че привезла, надоумили меня, я прежде и не знала, что такие бывают. Торт это вафельный. Я бы другой привезла, но тем можно до смерти отравиться, а этим нет. Этот тоже вкусный, — тараторила она, не переставая, опьяненная радостью встречи.
А Пелагея смотрела и думала, что сдала ее Варька, куда белила да румяна делись. Высушил ее город. Не иначе, наши балаболки сглазили, все завидовали.
— Что-то ныне рано заявилась, — прервала она Варьку. — Еще бы погодить с картохой, пусть бы в земле посидела. Все лето сушь, а тут дощ прошел, хоть чуток бы еще подросла, да кожура бы окрепла. А ты ить как помело, на месте не усидишь, шир-пыр, восемь дыр, и умчишься.
— Ниче, хватит тебе той, что наросла. Не барыня, будешь с кожурой варить. Мне случай выпал — хороший человек на мое место заступил. А то потом бросай на какую баламошку.
— Да ладно, — согласилась Пелагея, — че есть, то и будем есть. Скоко я теперь ем. Так, поклюю, как воробей.
Она разлила по стаканам чай.
— Ну, давай гостинцы станем отведывать, чем вас там по городам кормют... Ты отдыхай неделю-то, а с картохой мы вполсилы за три дня управимся. Сладкой гостинец-то, — заключила она, перекатывая в беззубом рту кусочек торта.
Варвара в этот вечер на удивление легко уснула, сказались бессонные ночи и дни у телевизора. Но пяти часов ей хватило, и в три часа она уже сидела на кровати, прислушивалась к дыханию бабуси, к тиканью старых, еще с кукушкой, ходиков. Потом, накинув телогрейку, выскользнула на крылечко, села, подогнув босые ноги, пытаясь прикрыть их полами ватника. На чистом высоком темном небе горстями висели холодные осенние звезды. У Варвары разбежались глаза: «Ой, где же моя-то?.. Там, дома, сразу вижу, а тут потеряла. Вот беда. Эта не моя, моя ярче, и это не моя, у моей соседки такой сроду не было». Она изо всех сил вглядывалась в ночное небо, наконец, проговорила тихо:
— Не кажешься, ну и не надо, приеду домой и глядеть на тебя не буду. Всю шею из-за тебя отвертела.
Тихо и сладко было в природе, готовящейся к зимнему отдыху. Варвара замерла, вдруг ощутив величие ночи. Очнулась оттого, что зубами стучала от холода. Подхватилась и в дом, юркнула в еще не остывшую постель и снова уснула, теперь уже до утра.
Проснулась, полежала, прислушиваясь к звукам и запахам родного дома, и сладкая волна узнавания накрыла ее с головой. Стучала посудой Пелагея, пахло драниками, мяукала, выпрашивая подачку, кошка.
— Ой! — Варвара вскочила, обняла Пелагею. — Драники! Я уж забыла, что они бывают.
— Обленилась ты, девка. Драников напечь, великое дело. Было бы масло постное. У нас-то его по праздникам завозят.
Днем Варвара отправилась походить по деревне.
— В обход пошла, — говорила Пелагея.
Варвара, и правда, делала обход, как делает обход врач, отмечая улучшение или ухудшение состояния больного. Она с детства знала каждый дом и видела одно ухудшение. Дома старились вместе со своими хозяевами. Молодая жизнь, казалось, покинула их навсегда. Строенные с любовью и надеждой, но на скудные средства, они и не были рассчитаны на века, но, по отсутствию должного ухода молодых рук, уходили раньше, чем было им определено. Но грустная картина радовала Варварину душу, это была ее счастливая родина. И все сейчас, что напоминало детство, вызывало в ней восторг. И слезы накатывались на глаза.
Посреди дороги дымилась неостывшим теплом свежая кучка конского навоза. Кто знает, что может порой довести душу человека до крайней точки блаженства, откуда уже дальше вперед пути нет, только назад. В Варварином детстве в деревне было много лошадей, она ходила на конюшню, как ходят городские дети в цирк, как на праздник. Конюх Тимофей вручал ей скребок, и она чистила теплые бока лошадей и заглядывала в их большие грустные глаза.
— Дядя Тимофей, а лошади — люди? — спрашивала она.
— А как же, даже лучше, — улыбался конюх. — Они, брат, никогда не подведут, если токо сдохнут, но тут уже не их воля, божья.
Теперь в деревне один пегий мерин, и это над его испражнениями стояла сейчас плачущая от счастья Варька.
— Эй, девка, никак золото нашла?! Эй, да ты Варька, что ли? — из покосившейся калитки вышла Матросиха, выплеснув помои, из-под руки глядела на Варвару.
День был пронзительно прозрачный, хрустальный, солнце слепило Матросихе глаза. Матросихой ее прозвали в молодые годы, когда заезжал к ним на побывку, вместе с ее братом, молодой моряк. Да не остался: места здешние не приглянулись, и невеста показалась староватой. Поматросил и бросил. Варвара утерла глаза, обняла Матросиху.
— Ой, девка, — охала старуха, — ну нарядная, токо по телевизеру казать.
На Варваре было ярко-зеленое кримпленовое платье с огромными, величиной с подсолнух, желтыми цветами. Три цвета она любила больше всего — зеленый, красный, желтый. В городе на полчаса застревала у светофора, глядя, как меняются желтый — зеленый, желтый — красный. И сейчас похвала Матросихи обрадовала ее. Но та оставалась собой.
— А похудела, подурнела, никому в молодых век не проходить. Вот Пелагее радость... А мой явится — токо горе привезет. Мотается, что дерьмо в проруби, ото всех жен убег, детишки по всем местам пооставлены. Вечор явился — ночь глаз не сомкнула, всю ночь прошарахался.
Варвара помнила ее рыжего Кольку, как говорили, похожего на заезжего морячка, и парнишкой, и мужиком неопределенного возраста, грязным, опустившимся и нахальным. Года три назад, когда она вот так же в сентябре гостила у Пелагеи, поймал он ее за огородом и давай лапать грязными лапами. Не его тогда Варвара испугалась, а себя, что приятно ей было это лапанье и убегать не хотелось. Рассердилась она на себя и всю свою силушку вложила в пощечины, которыми отхлестала Кольку. Знала, знала она, чего нельзя, а что можно. И так иногда нехорошее томление в себе ощущала. Когда по утрам раздевалась и падала в постель, руки невольно касались груди, и прикосновение было приятно. Тогда она правой рукой била себя по левой и голосом Пелагеи произносила: «Нельзя! Грех это».
Неизвестно, чем бы все кончилось, если бы не вечное недосыпание да прочно заложенное в младенческую Варварину душу понятие греха. Вот и сейчас, услышав от Матросихи, что Колька здесь, она, уже почти опустившись на завалинку, чтобы всласть наговориться и похвалиться телевизором, подскочила, как от удара, и понеслась домой. Матросиха осталась с разинутым ртом.
— Во, бешеная, живот, что ли, схватило?! Право слово, с приветом, не знаешь, чего выкинет, взбрыкнула — и поминай, как звали, — не могла успокоиться Матросиха, ожидавшая хорошего разговора: хоть и дура, а все же в городе живет, обсказала бы че почем.
А Варвара, добежав до своего дома, притаилась за акацией и выглянула на улицу. Так и есть: из-за Петрачихиного дома появился плотный мужик. Солнце, освещая его сзади, делало фигуру стройней и выше, и Варваре показалось, что он танцует.
— Танцор Диско! — вскрикнула она и ударила себя по губам: Колька это пьяный идет, ишь кренделя выписывает.
— Ты кого это тут выглядываешь? — услышала она голос Пелагеи. — Нешто с обходу вернулась?
— Голова болит, — буркнула Варвара, недовольная, что застали ее за стыдным делом, за подглядыванием, и ушла в избу, улеглась на постель.
Не заболела бы, забеспокоилась Пелагея, а то вот помощницу бог послал, на кроватях лежать. После обеда заявилась Петрачиха.
— Нет, ты глянь на нее. Явилась и носу не кажет. Я не верю Матросихе. Чтобы Варька приехала, да ко мне не дошла, такого еще не было, а она бока отлеживает.
— Пусть дома посидит, — вступилась Пелагея, — а то что была, что нет, уедет, и не знаю. Всю деревню обполкает, а на меня времени не хватает.
Выспавшись накануне, Варвара опять не могла уснуть. Томно было душе и телу. Изжулькав всю постель, крутилась она с боку на бок и, когда кукушка прокряхтела трижды и Пелагея сквозь сон пробормотала: «Чтоб ты подавилась», — поднялась, подхватила фуфайку и на крылечко. Полная луна стояла над крышей Матросихиного дома. Деревня, залитая призрачным светом, казалась таинственной и красивой. У соседнего забора мелькнуло светлое пятно рубашки, вспыхнул огонек папиросы. Колька! Варвару будто ветром сдуло с крылечка. Дрожащими руками накинула она крючок и стояла, прижавшись лбом к двери, слушая, как бьется, будто хочет выпрыгнуть, сердце.
— Варька! — позвал хрипло голос за дверью. — Открой, посидим, поговорим...
Варвара молчала, боялась, что скажи она слово, и он уговорит ее выйти. Надо уходить в избу, к бабусе, убеждала она себя, а дверь не отпускала ее, тянула, как магнит. Резко оторвавшись от двери, стараясь не наделать шума, Варвара скользнула в избу, легла в постель, и долго еще дрожь волнами пробегала по ней от затылка к пяткам. И долго слышались шаги вокруг дома, и появлялась Колькина тень то в одном, то в другом окошке.
— Все, — заявила утром Варвара, — копать надо. А то пойдет дождь — и сиди потом, жди, чтоб обдуло.
— Копать так копать, — согласилась Пелагея и внимательно поглядела на внучку. — Тебя тут давеча энтот охламон спрашивал.
— Хто? — покраснела Варвара.
— Ясное дело, хто. Матросихин довесок. Гляди, девка, кобелюга он известный.
В обед, когда разомлевшие от работы и теплого осеннего дня Варвара и Пелагея устроились на картофельной ботве, вытянув натруженные ноги и прикрыв глаза от солнца, над ними птицей мелькнула тень. Обе враз очнулись от дремы. На мешке с картошкой сидел и склабился Колька.
— Привет, бабка Пелагея, — процедил он сквозь зубы, глядя на Варвару.
Варвара, опустив голову вниз, натягивала юбку на колени. Пелагея перевела взгляд с одного на другого, поднялась.
— Вставай, Варька! Робить будем. А ты иди, голубчик, своим ходом, иди, куда шел, не мешай, говорю. А ну! — замахнулась лопатой. — Пойдешь али нет?
Колька посмеивался, чуть отступая.
— Варька, поговорить надо...
Варвара присела над выкопанной картошкой, застучали тугие клубни, ударяясь о дно ведерка. Пелагея, подняв лопату заступом вверх, надвигалась на Кольку.
— Я тебе поговорю, бродяга! Ступай лучше подобру.
Увернувшись от лопаты, Колька обхватил Варвару за плечи, задышал ей в ухо:
— Ну и бабка у тебя, зверь...
Варвара, оттолкнув Кольку, кинулась к дому, он за ней, а следом Пелагея с лопатой наперевес. Понимая, что ей не догнать, швырнула лопату вслед Кольке и достала, шваркнула по плечу. Колька выругался, отскочил в сторону и перемахнул в свой огород.
— Убьешь, дура старая! Нашла кого караулить. Да там с ней полгорода уже переспало.
— Знаешь, Варька, — сказала Пелагея вечером за чаем, — погостила и будет. Завтрева утром и отправляйся, а картоху я сама дорою. Сон дурной видела, как бы там твою фатеру не обчистили.
Утром, прощаясь, Варвара обняла Пелагею, и опять тревога защемила сердце. Так птица ждет зиму. Зима еще далеко, идет где-то поверху, а птица уже знает, скоро придет беда. Вдруг почудилось, что бабусю она больше не увидит. «Помрет она тут без меня», — всплакнула Варька, оторвалась от Пелагеиного плеча и долго оглядывалась, уходя в сторону центральной усадьбы, где останавливался автобус, и постепенно растворяясь в утреннем осеннем тумане.
— Иди уж, иди, — поторапливала Пелагея, поглядывая на Матросихину избу, только бы тот супостат не прознал, да следом не кинулся.
— Ну, ты даешь, — удивилась сменщица, когда Варвара, нагруженная картошкой, постучалась утром в окно будки. — А говорила, на две недели.
Варвара была счастлива, как путешественник, прошедший долгий и трудный путь, вернувшийся на обетованную землю. Все было на месте — и телевизор, и звездочка, и танцор Диско. Можно было продолжать жить. Но тут она вспомнила, что уже второй месяц не приходят ее обычные женские дела. «Беременная!» — обмерла Варвара. Не находясь среди людей и не слыша обычных бабских разговоров, она совсем забыла, что такое бывает не только по беременности. Знала ведь, что у бабуси уже давно ничего нет, а детей она не рожает. Знала, что и дети не от сырости заводятся. Но тут одно важное знание вытеснило все другие. Раз — нет, значит, беременная. Возраста своего Варвара не замечала, ей казалось, что она всегда одинаковая.
Не успев напугаться своей догадкой, Варвара представила, что у нее будет ребенок. Хорошенький, маленький, сладко пахнущий, такой, как у Вероники. В контору прошлый раз бухгалтерша приносила.
Варвара забегала по будке: стол выброшу, тут колясочку поставлю, пеленок накуплю... А как же я днем спать буду? Ему ж гулять надо, ребеночку-то. Ниче, я же, Варвара даже раскраснелась от гордости, я же буду в декретном, как Вероника была! В конторе все будут про меня говорить: она в декретном. А Матвеевна насчитает мне кучу денег.
Варвара ощутила себя значительной и важной, как и подобает будущей матери. И в контору за авансом она пришла серьезная, сдержанная, со всеми поздоровалась и первой стала у окошечка кассы, обойдя двух или трех человек, потому что слышала, что беременным можно без очереди.
— Как дела, Варя, идут? — улыбнулась кассирша.
— Идут, — Варвара смотрела на нее серьезно, — мне с тобой, Матвеевна, очень нужно поговорить...
— Поговорим, посиди, подожди, вот, выдам деньги.
— А, дебилочка наша явилась, — проговорила бухгалтерша, входя в кассу, улыбаясь и глядя на Варвару.
И Варвара расплылась в улыбке. Очень ей нравилась эта яркая, нарядная, красивая Вероника. Она и платья себе выбирала, как ей казалось, такие, как у Вероники. Само имя Вероника для нее звучало музыкой. Всех красивых она считала добрыми.
— Господи, — прошептала Матвеевна, — ты погляди, как она тебе улыбается.
Варвара старательно, высунув кончик языка, расписывалась в ведомости. Пока кассирша отчитывала Веронику, Варвара, уже забыв, что хотела поговорить с Матвеевной, шла по улице. Еще вчера казалось — все, осени конец. Пронзительный ветер срывал последние листья с оголившихся, стынущих на холоде деревьев, колючие снежинки ударяли в лицо. А сегодня выглянуло солнце и возвратило на землю почти исчезнувшие краски и звуки. Возле дворов возились ребятишки, хохот и крики отчетливо раздавались в осеннем воздухе. Варвара шла, осторожно ступая, жалея красоту упавших листьев, ведь каждый из них только что был живым и жил для чего-то, и вот короткая его жизнь кончилась, оборвалась. «Конечно, — рассуждала Варвара, уговаривая себя, — весной новые нарастут. Только это уже будут другие, не эти».
Пестрота осенних красок напоминала ей Веронику. «Красивая!» — с восторгом подумала Варвара. И тут в голове ее отчетливо прозвучала фраза, сказанная Вероникой: «А, дебилочка наша явилась». Варварина улыбка угасла, уступая место тревоге: это она про меня. До нее постепенно доходило, что в словах этих было что-то нехорошее, гадкое. Где-то она уже слышала похожие слова. Варвара напряглась. Память не поддавалась. То, что лежало на донышке, никак не хотело всплывать на поверхность. Так иногда томишься час и другой, вспоминая, где это ты прежде видел только что мелькнувшее в толпе лицо. Но, увы... Разгадка, уже успевшая блеснуть в сознании, вновь исчезает, прячется.
У Варвары от непрерывного напряжения заломило глаза и затылок. И тут из двора, мимо которого она проходила, выскочила громадная собака и бросилась прямо на Варвару. Варвара в ужасе замерла на месте. А рыжий, в подпалинах, пес пронесся мимо, даже не повернув к ней головы. На дрожащих от пережитого страха ногах Варвара побрела домой, напрочь успев забыть и про Веронику, и про слово, которому она только что безуспешно пыталась найти разгадку.
А вечером, когда Варвара уже устроилась у окна, заступив на дежурство, когда ее звездочка, появившись слева, уже успела продвинуться к оконному переплету, в голове Варвары громко и отчетливо прозвучало: «Дебилы — это умственно неполноценные люди, дураки». Варвара оглянулась. Кто это за ее спиной разговаривает? В будке было тихо и темно, только свет луны вызывал ответное свечение зеркала над кроватью. Варвара глубоко вздохнула и потрясла головой. Было ощущение, что нырнула и чуть не захлебнулась. Опасность подступила и сдавила ее страхом. Только она никак не могла понять, откуда эта опасность, как она связана с ней.
Какие-то лица мелькали перед глазами, кривлялись, показывали языки. Варвара снова потрясла головой — наваждение не исчезало. Неведомая сила оторвала Варвару от окошка. Безотчетно повинуясь ей, она включила свет и оказалась у зеркала. На нее смотрело лицо, как две капли воды похожее на те, из передачи «Здоровье», лицо умственно неполноценного человека, дебила.
Раскосые глаза, короткий нос, толстые, чуть вывернутые губы, низкий лоб. Над короткой шеей нелепо топорщился помятый воротничок платья. И тут, впервые в жизни, проснулся, вспыхнул в Варвариной голове свет разума, свет прозрения. Вспыхнул, чтобы озарить, показать всю ее жизнь и через минуту безвозвратно исчезнуть, оставив ее в кромешной темноте. Раньше она жила душой, и душа ее умела быть счастливой, а разум сказал, что жизни нет, не было и не будет.
Она стояла посреди комнаты, освещенная ярким электрическим светом, и медленно обводила взглядом свою будку. Жизнь, казавшаяся удачной и счастливой, надвинулась на нее страшной тенью, темной, непроглядной. «Я нечеловек. Я не такая, как все они. Они живут. А я не живу, я никогда не жила». На мгновение в ней проснулась ярость, желание мстить им за все — за эту будку, за нежизнь, за слова Вероники, за то, что они живут. «Вот устрою им катастрофу!» Но перед глазами возникло лицо Матвеевны, и гнев исчез: «Они не виноватые». Вместо Матвеевны появилось, как на экране, лицо девочки, мучительно сморщенное. Слабые ручки царапали, отдирали уши, плотно прижатые к голове. Зазвучал строгий женский голос:
— Чаще всего от умственно неполноценных людей рождаются такие же неполноценные дети, зачастую с еще большими пороками развития.
«Мой ребенок!» — молнией мелькнуло в голове у Варвары. И ей представилась целая цепь поколений, раскачивающихся, как эта девочка. И тут же четкий голос жестко произнес: — Этого не должно быть!
И все. Озарение кончилось. Лампочки перегорели и погасли.
Все, что делала дальше Варвара, она делала механически, как бы исполняя чужую волю, тот приговор, что подписан и обжалованию не подлежит. Если и появлялась в ее голове какая-то мысль, то она была тоже чисто механической. Так на табло вспыхивают буквы, из них складываются слова, но табло само не причастно к их возникновению.
Варвара точно знала, что нужно делать. Она была совершенно спокойна.
— Так надо! — сказала она звездочке, глядящей на нее жалостливо.
До поезда еще было время. Варвара причесалась, туго уложила волосы, умыла лицо. Сняла с себя всю одежду и бросила в печку. Достала чистое, приготовленное для завтрашней бани. Управившись, села к окошку ждать поезд. Восемнадцать лет она ждала его и никогда не задумывалась, зачем он здесь проходит. А сегодня знала, зачем. Этот поезд для нее. Он увезет ее далеко-далеко. В никуда. Где будет покой, долгий покой. Он увезет с собой и ее девочку с уродливым лицом, и всех их будущих неполноценных детей, и им никогда уже не будет страшно и плохо.
Заметив вдалеке свет паровоза, она оделась и вышла из будки. Перевела шлагбаум, подошла к пути и села возле самых рельсов. Еще нужно было рассчитать так, чтобы это оказались колеса вагона. Это не должны быть колеса паровоза, знала Варвара, потому что там человек, машинист. Она одернула юбку, тщательно прикрыла колени и посмотрела в небо. А там дрожала ее звездочка, и Варваре показалось, что она плачет.
— Чего ты плачешь? — спросила Варвара.
— Так не надо. Грех это, — ответила звездочка Пелагеиным голосом. — Жить надо. Кто будет тут за тебя работать? Они ить без тебя еще аварию устроят.
— Конечно, устроят, — вздохнула Варвара.
— Ну, так и чего? — спросила звездочка. — Чего, говорю, ты сидишь тут? Делать, что ли, нечего? Поезд прошел, открывай шлагбаум да спать иди. Простынешь, поди, холодно на земле-то сидеть.
«И правда, — подумала Варвара, — чего это я здесь расселась?»
Через полчаса она уже крепко спала, чуть посвистывая носом. А в Пахомовке вскочившая среди ночи Пелагея пометалась по избе в тревоге, будто весть какую дурную получила, посмотрела в окно на высыпавшие крупные звезды, подумала, к морозу, знать, и успокоилась вдруг, сказав себе: «И чего это я посреди ночи прыгать начала? Все Варька бессонная, и меня полуношничать приучила».