<




Архив

№ 12, 2005


Тамбов на карте генеральной. Проза


Владимир Мальков


КРОНА

Повесть

Это случилось в странном стечении дней, перекрестков и чувств. Это вышло из глубины, из укрытия, притаившегося в молчании среднего уха, в подошвах ускользающих облаков, касающихся еле-еле, слегка, воздухом, пухом, землей.
Он встал с кровати. Прикоснулся к ковру. Затем прижался к нему всем своим телом. Глаза закрыли весь свет. Вновь утонули в загадочной пустоте. Ладони прикоснулись друг к другу и не увидели ничего похожего на линии жизни. Только траншеи, каналы и воронки, рожденные в дряхлеющей почве мириадами механических пауков-копателей.
Ветер отражался в стекле, но тут же уходил дальше на поиски человеческих слез и останков последнего из тех, кого не искали вовсе. Фразы мерцали на линиях горизонта и плавно дирижировали улицами, машинами, похоронными маршами и голосами родившихся нот.
— Я очень хочу открыться тебе, — мужчина подошел к женщине и поцеловал ее золотое плечо. — Сегодня во мне произошло нечто особое…
— Я понимаю, — она прикоснулась к его руке и нежно лизнула набухшую вену, впитавшую в себя магический смертельный комок.
— Сегодня утром я изменился. Я стал совершенно другим.
— Это печалит тебя?
— Это говорит мне о главном. О том, что не забыть, не спрятать и не выбросить за забор, — в волнении он прикоснулся пальцем к щеке и невольно начертил на ней некий таинственный знак. — Я больше не могу принимать этот мир, — продолжил он страстно. — Я больше не в силах терпеть его чудовищные гримасы. Между нами пролегла четкая единственная граница.
— Может быть, ты просто устал?
— Может быть, я уже умер?
— Ты уже не раз умирал, но вопреки этому все еще смотришь в мои глаза.
— На этот раз все иначе. Это символ моего собственного единственного звучания. Это предел, — он внимательно посмотрел в свои руки. — Я камень. Я гусеница. Я женщина, потерявшая свои губы в стакане с апельсиновым соком. Я мужчина, нашедший их тысячу лет спустя и увидевший в них свое желание потакать им, любить и наряжать их в самые изысканные цвета.
— Если хочешь… — тихо произнесла она. — Сделай это со мной. Возьми мои губы. Мои руки. Мою кожу. Я сама являюсь достойным материалом для твоих опытов. Может быть, тебе просто необходимо всмотреться в меня, обрести свои крылья и насладиться своим нежеланием полететь?
— Может быть… Все может быть…
Она подошла к книжному шкафу. Взяла первую из всех книг. Стало грустно. Еще печальнее. Пришла подруга. За ней несколько друзей. И все они утонули в пронзительной светлой мелодии. Они утешали себя до боли в пояснице, до бессонницы, до тишины. Движение, поворот головы, желание ближнего.
Вскоре гости ушли.
— Ты хочешь что-то сказать? — нежно произнесла женщина.
— Я нахожусь в странном, возвышенном состоянии, — промолвил он размеренно и печально. — Так как именно сегодня все многообразие моих рассуждений и опытов сложилось в решительную определенность и явило на свет абсолютно простую и яркую формулу.
— Так ты уже знаешь? — женщина поцеловала его, прижалась к нему и увидела в нем своего будущего ребенка.
— Я знаю, — стремительно подтвердил он. — Я должен принять на себя реальную ответственность за весь этот мир. — Он еще раз заглянул в себя. Прошелся от сердца до почек, но тут же невольно вновь потянулся к словам. — Я не должен прятаться за себя самого. Я обязан решительно действовать. Тем более, что теперь это представляется мне вполне возможным.
— Ты так считаешь?
— Я так считаю, — он выдержал достойную паузу и решительно произнес: — На самом деле все очень просто… Просто я должен уничтожать тех, кто превращает весь этот мир в планомерное циничное уничтожение света. Или хотя бы портить им жизнь, словно иголка, словно мозоль, словно магическое бельмо…
— Жалость в данном случае поистине неуместна. Но выбрал ли ты соответствующий критерий отбора?
— Он очень прост — богатые люди, люди, облеченные властью. Словом, различные моральные уроды и душегубы.
— Трудно не согласиться, — Полина красноречиво пожала плечами. — Они едят нас. Они пьют нас. Они одеваются в нас. И этому необходимо положить предел…
— Ты будешь со мной?
— Да.
— Ты поможешь мне?
— В этом смысл моей жизни.
— Спасибо…
— Ты наметил кого-то конкретного?
— Я хотел бы начать с того, кто присутствует в непосредственной близости от нас. Совсем рядом. Через дорогу… Он поистине достиг особых высот в системном уничтожении нам подобных. Его дни наполнены стонами и мольбами о помощи тех, кто не в силах жить исключительной мерзостью природной утробы. Не в силах присваивать и унижать. Не в состоянии идти по трупам стариков и младенцев, рожденных в вигвамах порядочности и таланта, в подземельях искренности и благородства.
— Мне кажется, я его знаю.
— Да, это он, — твердо произнес мужчина.
— Но он очень силен и влиятелен. У него есть оружие. Стальные зубы. Глаза, видевшие не одну тысячу мертвых страниц. Губы, пропитанные ядом. К тому же все подобные люди лишены обычных человеческих чувств и иногда полностью перерождаются в свое собственное изображение. В изображение из плоти и крови, но с чудовищной пустотою внутри. Это страшно.
— Ты думаешь, у нас нет ни единого шанса? — задумчиво произнес он.
— В принципе шанс есть всегда… Необходимо искать точку опоры. Но ты понимаешь, что это не может внушать особых надежд. Ведь даже единственный конкретный пример народного противодействия, случившегося в последнее время, не увенчался успехом, хотя Иван Прекрасный был полон решимости и целый год натачивал лезвие своего праведного топора. Но, как ты знаешь, в итоге он убил самого себя. На пороге сиятельного вельможи. На глазах его страшной семьи.
— Это действительно довольно грустная история, — мужчина печально вздохнул. — Но даже в этой истории не все столь однозначно. Так как, по последним слухам, младшая дочь этого государственного работника в итоге не выдержала картины случившегося и через несколько недель потеряла разум. Видимо, навсегда. Хотя целая армия самых высокооплачиваемых врачей до сих пор ищут его повсюду. Идут цепью. Плечом к плечу. С пиками наперевес…
— А я и не знала, — женщина удивленно сложила губы в вопрос. — Это поистине радостный штрих.
— Более того, — вдохновенно продолжил Платон, — совсем недавно все в том же родственном круге произошло еще одно занимательное событие. Одна из племянниц все того же продажного чиновника по заведенной в их круге традиции решила повеселить свое тело и, собрав с близлежащих улиц несколько десятков беспризорных детей и умирающих от голода стариков, вознамерилась раздавить их своей царственной трапезой. Она села на импровизированную сцену за вполне конкретный стол и принялась самозабвенно пожирать разнообразные яства, периодически бросая в толпу что-то съестное. Но в этот день ей явно не повезло. Видимо, в людях приоткрылась некая тайная дверца, в проеме промелькнуло человеческое достоинство, и они, так и не притронувшись к падшим кускам, просто разошлись по своим чердакам и подвалам. Это трагическое равнодушие странным образом вцепилось в мозги данной особы. Она была потрясена человеческим равнодушием, обрела сильнейшую психологическую травму и в результате с еще большим усердием стала заталкивать в себя спасительную еду. Вскоре она переполнилась пищей. Затем выкатила глаза, с трудом понимая воздух, но в этот самый момент ей показалось, что кто-то страстно лизнул ее шею, и она резко повернулась назад. В итоге ее живот треснул по шву, и из него стали вываливаться цыплята, кролики, вьюны и еще шевелящиеся раки. Но самое странное заключалось в том, что в ней опять-таки не проснулось чувство реальности, и она, нисколько не сомневаясь в правильности избранного пути, стала все с той же остервенелостью заталкивать вываливающиеся из разорванного живота вкусности обратно в рот. Слуги с криками бегали рядом. Просили опомниться. Все тщетно. Вскоре она истекла кровью и умерла под чувственные крики придворных врачей.
— Ну почему ты так редко радуешь меня приятными новостями?
— Дело в другом, — Платон с благодарностью облизал ее палец, — просто многое заключено в простом, но важном выводе, который мы очень часто не хотим принимать за ответ. Понимаешь, — он с наслаждением всмотрелся в себя и вновь ощутил глубокое значение того, что хотел сказать вслед за преамбулой, — мы часто пытаемся поставить себя на место другого человека и мучительно размышляем над тем, как бы поступил каждый из нас на том или ином месте, в том или ином случае. И, как искренние порядочные люди, не вправе делать категорические заключения по поводу других, предполагая свою собственную слабость, свое собственное несовершенство. Но именно в этом заключено преступное недоразумение, которое искажает гармонию и приводит к преобладанию зла.
— Но ведь это в определенном смысле естественно, — она прикоснулась к его руке и погладила ее преданно и печально.
— Да разве я спорю, — Платон решительно встал, но тут же вновь опустился на место, — на самом деле все может быть. Действительно, все может быть. И со мной, и с тобой, и с ними. Но дело в том, что решающее значение имеет лишь то, что реально происходит с нами. Так как именно своей реальной жизнью мы присутствуем в реальном мире. В конкретных поступках, в конкретных рукопожатиях, в сложившихся поцелуях. Так что это обстоятельство полностью развязывает нам руки по отношению к другим и другим по отношению к нам. То есть если мы сами решим стать другими или станем другими без нашего на то ведома, должны появиться они и убить нас. А мы, в свою очередь, в аналогичной ситуации должны выполнить свой долг перед ними и убить их. То есть взаимная помощь. Взаимная выручка. И абсолютная уверенность в том, что каждый из нас выполнит свой долг до конца.
— То есть действительное значение имеет лишь то, что тот или иной человек порядочен и светел здесь и сейчас?
— Именно так, — вдохновенно ответил он и расправил свои руки в кратковременном наземном полете.
— Ты выбрал оружие?
— Пистолет.
— Ты сможешь его достать?
— Это самый простой фрагмент из всего разнообразия возможных действий, — произнес Платон с определенной долей иронии. — В нашей стране, на нашей планете нет ничего более простого, чем купить оружие. Тем более кому-то из нас. Но мы не делаем этого и тем самым потворствуем злу. Так как вся эта дьявольская армада чувствует свою относительную неуязвимость в первую очередь из-за нашей вечной нерешительности и странной морали. Ведь мы обычно не решаемся на что-то подобное. И они это знают и несказанно рады тому, что мы, как правило, проходим мимо оружия, не в состоянии соединить свою руку с курком, пулей и отверстием в чуждом нам теле. К слову сказать, все это приобретает контуры некой игры, в которой торговцы оружием, решая повеселить свою плоть, вульгарно пристают к кому-то из нас с обычной потешной мольбой. Ну, купите оружие! Ну, возьмите оружие! Ну, убейте хоть кого-нибудь! Хотя заранее знают ответ, в котором властвует бесплодная тишина или пунктир ускользающего силуэта. Словом, полное волевое бессилие…
Мужчина присмотрелся к своему отражению в зеркале и зафиксировал в сознании все особенности и оттенки сокровенного образа, чтобы в случае непредвиденных обстоятельств не спутать себя с кем-то другим.
Затем они сели к столу и пили чай с мятными пряниками и клубничным вареньем. По телевизору сообщали последние новости, а в промежутках между ними по экрану бегали стаи несчастных антилоп гну в сопровождении свирепых природных хищников. Из более слабых в итоге лилась кровь. В более сильных переваривалось свежее мясо. И все это в очередной раз наглядно иллюстрировало жестокий земной закон.
И трава, и ее шепот, и ее обращение к небесам с благодарностью за неизбежность возмездия.

На следующий день он вышел из дома и в одном из городских магазинов купил пистолет. Среди стеллажей с овощами и фруктами, под сенью русских крестьян и африканских рабов он впервые ощутил себя карающей молнией или стрелой загадочного пигмея. Он открыл для себя новый мост между прошлым и будущим и, опираясь на крепкое мужское плечо возможного выстрела, вернулся домой.
Местом для хранения оружия стала книжная полка, и «изрыгающий пламя» обнаружил себя в одном ряду с Вольтером, Дюрренматтом и учебником по ядерной физике.
В доме возникла музыка. Из приемника доносились чудесные звуки. Играл струнный квартет. Где-то в Москве или Лондоне. Словом, в одной из цитаделей зла. Но, несмотря ни на что, было светло, и это ощущение естественно отражалось в словах и жестах.
— Может быть, еще кофе? — спросила она и, не дождавшись ответа, подарила Платону несколько новых глотков чистоты.
— Мне нужно привыкнуть к моему новому качеству, — размеренно произнес он. — Ведь оружие невольно стало продолжением моей руки, оно включилось в развитие моих мыслей. К тому же я чувствую перспективу нашего дальнейшего единения и понимаю, что отныне именно во мне притаилась священная пуля и именно она отныне прорастает во мне и исподволь питается моим сердцем.
Мужчина в сотый раз извлек пистолет из глубин и в течение часа носил его при себе, попутно производя на свет череду пластических интермедий: змея и жало; крыло и телефон; жажда и горлышко.
На улице неожиданно прогремел взрыв. Кто-то отчаянно закричал. Многие поспешили покрепче закрыть свои двери, а иные, возбужденные этим ярким знаком, отчаянно занялись сексом. Словно в последний раз…

— Мне кажется, есть вопрос, который нам необходимо подробно обсудить, — Полина села в уютное кресло и пристально посмотрела на потолок.
— Я слушаю тебя.
— Понимаешь, в том, что мы собираемся воплотить в жизнь, практически все вызывает во мне лишь самые светлые чувства, словно добрый доктор или сестра милосердия. Но некоторые детали, на мой взгляд, требуют дополнительных уточнений, — она положила нежную руку на подлокотник и свела два пальца в образ падающей звезды. — Необходимо определиться. Будет ли наша акция односложной? То есть ограничится ли она только убийством?
— У тебя есть конкретные предложения?
— Я считаю, что акт возмездия необходимо моделировать в виде последней завершающей точки, венчающей определенный ряд закономерных действий.
— Так что же в преамбуле? — Платон с интересом посмотрел в женский рот и отметил исключительную белизну и цельность заостренных зубов.
— Все очень просто. Я думаю, что мы должны объяснить нашему избраннику суть наших претензий. Мы должны связать их в единую логическую цепочку, и каждый обреченный объект лишь в этом случае будет элементом цельной системы, составной частью мировоззрения, а не случайной жертвой дорожно-транспортного происшествия.
— То есть, на твой взгляд, необходима беседа, — произнес он задумчиво, невольно пожимая плечами.
— Я в этом уверена.
— Но ведь мы с тобой заранее знаем, что наши аргументы и аргументы нашего оппонента будут опираться на совершенно разные основания и мы никогда не сможем донести до сознания человека необходимость его скорой и неминуемой смерти. А он, в свою очередь, столь же безуспешно станет убеждать нас в ошибочности нашего выбора… Мол, тот, кто вам нужен, живет двумя этажами выше или в соседнем доме, или на соседней улице, вплоть до зеленого ангела смерти или невидимого рубщика мяса, вынашивающего планы космического господства.
— Это нужно тебе и мне.
— Я не уверен.
— Но в противном случае все это превратится в обычную слепоту, и тот заряд энергии, который присутствует в вечных противоречиях, не освободится, не найдет свои крылья и не поспешит в какой-нибудь детский дом с ворохом светлых подарков.
Платон на мгновение закрыл глаза и вскоре понял, что неизбежное желание все увидеть столь же значительно, сколь бесконечен и тороплив тот мир, в котором каждый открывший глаза безмерно жалеет об этом.
— Буду с тобой откровенен, — проникновенно произнес он. — Мне кажется, что твое предложение несет неоправданную опасность. Так как, на мой взгляд, абсолютные истины должны присутствовать лишь в сфере интеллектуального поиска. В данном случае мы говорим о реальных планах, и именно поэтому наш подход должен коренным образом измениться. Мы должны беречь наши тела и действовать лишь при условии наименьшего риска. А именно. Быстро подошел. Быстро выстрелил — и, словно ветер, куда-нибудь в канализационный люк или в объятия какой-нибудь большой птицы. — В это мгновение глаза Платона мечтательно заблестели. — А ведь на самом деле жаль, что нет таких больших благородных птиц, приспособленных для убийств, замышляемых честными интеллигентными людьми, — он печально вздохнул, — ведь тогда все было бы значительно проще. Убил… Улетел… Фантастика…
— Это было бы просто прекрасно, — нежно ответила женщина. — Более того, я бы искренне хотела, чтобы мир решительно повернулся к свету и каждый на своем месте вступил бы в непримиримую борьбу со злом. И любая старушка, сидящая в коридоре очередного страшного департамента, после первого же неуважительного слова в свой адрес обнажала бы баночку с серной кислотой и с наслаждением выливала бы все содержимое в мохнатые брови служителя мира тьмы. И каждый водопроводчик, явившийся на зов очередного нахохлившегося подонка, помимо разводного ключа и всех иных атрибутов беспробудного благородства приносил бы с собой колбочку с мертвой водой. Да что там водопроводчик… Любой ребенок на любом конце света с самого рождения обладал бы способностью спрятать в пеленках скальпель или иглу и, дожидаясь очередного морального урода, из тех, что постоянно посещают роддома или приюты со свитой жуков и улиток, мог бы вонзить стальное жало в его полные нечистот глаза.
— Просто ты соткана из света и мотыльков и сама являешься частью своего бесконечного сердца, — мужчина с чувством поцеловал руку женщины, — но если мы вернемся к нашему возможному избраннику, — аккуратно уточнил он, — мы поймем, что не вправе рисковать собой из-за того, кто в соответствии с традициями своих патологических предков взывает к рекам дерьма, извлекает из себя таинственный трупный яд и изрыгает его на все стороны горизонта мерцающей зловонной струей. Но если ты хочешь, — он нежно пожал плечами, взмахнул руками и потряс головой, — пусть у него действительно появится шанс. И он с присущим ему тактом разрежет нас на куски, а затем, продолжая свои обыденные дела, отнимет последние средства к существованию у последних честных людей, ползущих по поверхности родимого края до близлежащей свалки или в сказочный лепрозорий, где их ждут два милосердных бедуина с отточенными кинжалами, предназначенными для скорого избавления от страданий.
— Прошу тебя, не иронизируй.
— Ничуть. Просто в связи с этим нам придется более тщательно и кропотливо готовиться к акции.
— Прости за излишние хлопоты.
Он сразу же ее простил, и тем же вечером она пригласила его к себе внутрь. Его золотые глаза зажглись и смешались с ее фиолетовым взглядом. Их губы вползли друг в друга, и вскоре из его рта явилось ее пронзительное дыхание, а из ее магического отверстия послышался его отдаленный сладостный крик. Словно они любили друг друга и нисколько не сожалели о том, что это на самом деле они и они любят друг друга.

На следующий день Платон направился к дому предполагаемой жертвы. Он долго бродил в некотором отдалении от загадочного строения и чувствовал глубоко в животе пронзительное присутствие пистолета, попутно сжимая в левой руке аккуратно отточенный осиновый кол. Он внимательно следил за движением неба, вглядывался в лица прохожих и шаг за шагом приближался к высокой ограде страшного особняка. Строение плавно выходило из священной земли, и все четыре этажа стояли твердо и грозно, ощетинившись злобными форточками, позолоченными ручками и дымом из фантастического камина, в котором регулярно сжигали души беспризорных детей.
Платон прятался за стволом старого дерева и внимательно всматривался в плотно зашторенные окна. Прошел час. Минул день. Все те же безмолвие и тишина. Лишь дети, играющие в странные игры, птицы, унижающие своим полетом непосвященных, да городские сумасшедшие, идущие через жизнь с пылающими глазами и верой в грядущую справедливость.
Вскоре стало ясно, что наступил предел ожидания, и Платон в последний раз, мысленно представив картину свершившегося правосудия, решил вернуться домой, но в это мгновение по шершавому, задыхающемуся асфальту к воротам подъехала шикарная легковая машина. Неожиданно она остановилась рядом с Платоном, одно из стекол медленно опустилось, и его поманил к себе длинный указательный палец с большим лаковым ногтем и мерцающими фалангами.
— Ты кто? — промолвил низкий и пугающий голос, столь низкий и пугающий, словно собака потеряла глаза, наелась чего попало и очнулась в своих кишках.
— Я тут случайно.
— Мне сказали, что ты бродишь здесь в течение целого дня.
— Кто же сказал? — произнес Платон преувеличенно дружелюбно.
— Для тебя важно знать конкретное имя человека, сказавшего правду, или в большей степени ты удивлен провалом своих конспиративных замыслов?
— Так вы, право, ошибаетесь. — Платон выдержал краткую паузу. — Во мне нет никаких тайных намерений. А даже напротив. Я здесь, собственно говоря, по важному, конкретному делу.
— Неужели? — театрально уточнил голос.
— Истинно так…
— Не скрою. Ты меня заинтриговал…
— Да все очень просто, — Платон в волнении сложил руки в замок и трагически улыбнулся. — Я в некотором роде ученый и, стараясь соответствовать этому высокому званию, настойчиво ищу материал, способный наполнить мою научную работу особым значением и перспективой. И именно поэтому я здесь. И именно поэтому я хотел бы попросить вас поделиться своими мыслями о том, что же является залогом успеха, богатства, особого положения в обществе? Так как эта тема является предметом моего изучения, а мнение человека, которого я без преувеличения считаю поистине уникальным, для меня крайне важно. Ведь вы, по сути, явный и тайный властелин нашего города, — Платон вывернул глаза в образе неистового восторга. — К слову сказать, я бы ничуть не удивился, если б узнал, что ваша власть распространяется и на близлежащие поля и долины. На пастбища и дома, на карпов и свиристелей. Извините за пафос, но я действительно крайне взволнован… — Он чувственно распростер свои руки и попросил их совершить несколько дружественных движений. — Так есть ли у меня надежда на то, что когда-нибудь я буду удостоен чести обстоятельно поговорить с вами и занести ваши слова в летопись человеческих знаний?
— Я приглашаю тебя сию же минуту.
Платон неожиданно почувствовал, что его сердце тронулось с места и, сделав три пронзительных гудка, упало в кромешную темноту.
— Что ж… Я очень рад, — Платон с трудом взял себя в руки, — это несомненная удача. Первая за последнюю тысячу лет, — он пронзительно улыбнулся. Но в ответ возникла страшная звенящая тишина, и он понял, что жизнь поистине напрасна и заразительна.
Появившийся из автомобиля телохранитель несколько раз обошел вокруг собственной шеи и мягко, но однозначно попросил Платона пройти в глубину обширных владений. Вскоре он оказался рядом с широкой мраморной лестницей. Неожиданно вспыхнул черный свет, в воздухе возникли мерцания слезящихся фонарей. Вслед за этим из глубины машины появилось загадочное подобие человека с лицом, отражающим край, с глазами, похожими на иголки, с улыбкой, напоминающей гильотину. Все присутствующие, включая Платона, одновременно поклонились и, словно завороженные, отправились вслед за «повелителем тьмы». Массивная трость врезалась в дверь. Дверь растворилась, яркий свет проглотил силуэты, и временно ослепшие люди на мгновение потеряли себя.
— Располагайся, — властно произнес Айзес Маутро. — Кресло. Диван. Крючья для истязания провинившихся туш, — размеренно уточнил он, и его мысли устремились в будущее.
Слуга, одетый в строгий костюм, предложил Платону присесть, предложил различные напитки и включил музыку Вагнера.
Прошло двадцать минут. Еще минута. В воздухе возникла темная полоса, и из этого магического промежутка появился хозяин. Влажный и вязкий, словно сама влажновязкость во всем своем первородном величии.
— Надеюсь, ты не скучал?
— Нет.
— Приятно слышать.
Айзес медленно опустился в глубокое кресло. Нежно прикоснулся руками к подлокотникам. Его пальцы несколько мгновений ласкали упругую кожу, словно она была сложена из памяти всех прожитых женщин или из еще одного мгновенья любви. Он извлек из пачки длинную сигарету и несколько секунд ощущал ее внутреннее горение. Затем резким движением пальцев развеял табак по комнате и намеренно повернулся к своему гостю.
— Так что же тебя интересует?
— Все, — увлеченно промолвил Платон. — Буквально все из того, что вы согласитесь мне рассказать…
— Что ж, — Маутро на мгновение закрыл глаза. — Начнем с самого первого шага, — задумчиво продолжил он. — Это случилось пятнадцать лет назад. Я был беден и зол. Я искал выход утробного яда, блуждал по своим венам, копался в своих мозгах и неожиданно встретил там женщину. Это существо обладало определенной привлекательностью, владело успешным бизнесом и, несомненно, находилось на более высоком уровне благополучия. Я ответил на знаки ее внимания и вошел в ее страсть, которая пронзала ее черты, стекала с губ и скользила по кончикам пальцев прямо внутрь, в священную глубину. Затем мы стали трахаться при каждом удобном случае. Точнее, я должен был отвечать взаимностью на любое движение ее обнаженного чувства. Я практически истязал себя, но был вынужден разделять этот жизненный ритм, зацепившись за шанс, позволяющий выползти из нищеты.
— Но ведь в ваших отношениях наверняка было что-то еще, — проникновенно уточнил Платон. — Разговоры об искусстве. Прогулки по городу. Созерцание разноцветной листвы.
— Ты, право, романтик, — Айзес невольно обозначил улыбку. — Но смею тебя уверить, ничего подобного между нами так и не случилось. То есть были разговоры о многом, но они в определенном смысле являлись фиксацией деталей, эмоций — не более того. К примеру: вот это да. Объемный мужик. Обвисшие сиськи. А она все-таки тварь. Что же купить на ужин. То есть ни малейшего желания сделать еще хоть шаг вперед. Например, проникнуть в предысторию этих самых сисек. Понять их судьбу. Предположить цепочку жизненных потрясений или обид, превративших некогда привлекательные плоды в прообраз обезьяньей мошонки. В общем, не было даже отдаленного желания заглянуть в сердцевину событий, что, как правило, присуще любому интеллигентному человеку.
— Это печально.
— Это трагично. Но понимаешь… В определенной среде прогулок по городу как таковых не существует. Существует перемещение от одного пункта к другому. Не более того. В связи с этим мои дни были не вполне радостными. То есть весь первый этап своего движения к цели я целовал задницу некой женщины, затем трахал, а в моменты оргазма называл ее сукой. Надеюсь, ты представляешь эту завораживающую жизнь. Целую задницу. Трахаю. Называю сукой. Целую задницу. Трахаю. Называю сукой. Тебе интересно?
— Да, — твердо ответил Платон.
— Тогда пойдем дальше, — размеренно произнес Маутро. — Вскоре эта женщина сделала мне предложение. Я согласился. Мы обвенчались. Колокольчики. Масса знакомых. Шампанское. Бесконечная свадебная рвота и страшное ощущение пустоты… Через несколько дней я ее задушил. — Айзес неопределенно покачал головой. — Согласен. Это было рискованно. Но в данном случае мой разум уступил место эмоциям, и женщина-сука была обнаружена в беседке близлежащего детского сада со следами насилия и фантастической мертвенной кожей. Рядом с трупом были найдены клочья волчьего меха. Несколько обезглавленных летучих мышей. И крыло голубя. Следствие длилось недолго. Убийство было признано ритуальным, и уже на следующий день неутомимые работники правопорядка задержали какую-то религиозную группу. Вскоре их этапировали в Сибирь, и они растаяли в пронзительной морозной мгле.
— Вам не известна их дальнейшая участь?
— Говорят, они покончили с собой. На берегу полноводной реки. На фоне могучих деревьев.
— Все вместе?…
— Все как один…
— И это лишь первый этап? — промолвил Платон, позволив себе небольшую долю иронии.
— Далее ситуация развивалась по моему собственному сценарию. Получив в свои руки первоначальный капитал, я стал воплощать в жизнь самые смелые замыслы, — Айзес с интересом посмотрел на свое отражение в зеркале и, поправив воротничок, пронзительно щелкнул пальцем. — Мои предпринимательские концепции были столь упоительны, столь несвойственны окружающей нас пустыне, что мне и сейчас трудно поверить в то, что в это могли поверить другие. По степени эфемерности я могу сравнить данные произведения лишь со сбором средств на строительство железной дороги от Земли до Марса, на изобретение зеркала времени или формирование чистейшей воды бриллиантов из помета летучих мышей. В общем, надеюсь, ты понимаешь меня и можешь представить всех этих людей, идущих ко мне с мольбой, с настойчивой блажью. Возьми наши деньги! Перережь наше горло! Так сделай с нами хоть что-нибудь! — Маутро порывисто встал и стремительно обошел свое кресло, словно очертил в пространстве некий замкнутый круг. — Что делать? — он обреченно пожал плечами. — Приходилось брать деньги из рук в руки, из губ в губы, из глаз в глаза. Приходилось воплощать их мечты о скорой ослепительной нищете. Было трудно. Я выдержал.
— Вы поистине сильный человек… Но неужели, помимо профессионального содействия обществу слабоумных, у вас не возникало желание сыграть на другой стороне света и тьмы, — Платон собрался с мыслями и на мгновение заглянул собеседнику в глаза. — Так сказать, поупражняться в поединке с самим собой.
— Откровенно говоря, однажды нечто подобное мелькнуло слева от сердца, и в следующее мгновение я уже был готов возглавить какой-нибудь отчаянный бунт. — Айзес внимательно посмотрел в себя и с болью ощутил свое космическое бессмертие. — И хотя все это было скорее от скуки, от пустоты, импульс был сильным, и, повинуясь ему, я сразу же наклеил рыжую бороду, собрал вокруг себя легион обреченных, договорился о поставках оружия и уже всерьез собирался двинуться на бастионы верховной власти. Но что показательно, — он акцентированно, но кратко погрозил кому-то указательным пальцем, — эта самая верховная власть сразу же что-то почувствовала. У нее, знаешь ли, исключительный нюх на некоторые запахи. В связи с этим — она тут же вышла со мной на связь. В результате долгих мучительных переговоров в мой засекреченный бункер доставили прекрасную женщину — дитя человека и человека. И это неземное создание за несколько недель вытянуло из меня все соки, все жилы, всю сперму. Я практически перестал видеть, тело конвульсивно подрагивало, силы растворились во тьме. Я наполнился пустотой, воспарил и ощутил пронзительную тоску. Это чувство перемешало меня с землей, проросло во мне ядовитыми лепестками, и, обретая себя самого, я вспомнил о первой любви и принялся писать бессмертный роман.
— Вы завершили сей труд? — с искренним интересом произнес Платон.
— Нет… Вскоре я понял, что не могу найти подходящих слов. Все замыслы возникли и воплотились во мне самом. Точнее, я осознал, что не смогу перенести на бумагу всю глубину чувств, и, страдая от собственного несовершенства, вновь погрузился в молодое, сладкое тело. Я полностью забыл о товарищах по борьбе и самозабвенно лизал ее кожу, прятался в ее пупке и думал о космосе.
— А что же произошло с вашими соратниками?
— Они несколько месяцев преданно ждали меня, но к тому времени я уже окончательно потерял интерес к этой затее. Я вернулся к себе, но, отдавая дань своему светлому порыву, отправил в народ вполне конкретную легенду о своем трагическом подвиге. Сам понимаешь. Один против всех. Арест в подземном переходе... Мучительное общение с изуверами. Короткая смерть. В результате кто-то увидел мой образ в проплывающих облаках, и я был объявлен погибшим от рук всемирного синдиката, а чуть позже причислен к лику святых. В итоге они разошлись по домам и стали ждать своего нового гуру, а моя жизнь вскоре вошла в прежнее русло. И новые люди стучались в дверь моего офиса с пугающим бесстрашием, вкладывая свои деньги в проекты по разведению сухопутных лососей или летающих соболей. Словом, я вновь дарил людям ожидание чуда, и это прекрасное ощущение входило в их жизнь и шло с ними рядом. Правда, недолго.
— А что было дальше? — Платон прикоснулся к гладкой поверхности полированного стола, и ему на мгновение показалось, что в глубине древесины пульсирует горячая человеческая кровь.
— Далее было много всего. Но общее направление моих действий тебе, надеюсь, понятно?
— Вы счастливы? — Платон предполагал, что данный вопрос может разрушить все ростки взаимного понимания, но вместе с тем чувствовал, что только таким образом он сможет вывести их диалог на более сокровенную почву.
— Ты страшный человек, — глаза повелителя тьмы сузились и наполнились чередой несправедливо казненных.
— Извините. Я не хотел.
— Так не в этом дело. Просто я сам периодически спрашиваю себя об этом, но, к сожалению, мне нечем себя утешить.
— Что же на самом деле?
— Я думаю, что я многолик и неточен. Может быть, более чем кто бы то ни было на Земле.
— Неужели все так? — гость невольно наклонился вперед и неожиданно увидел под собой пропасть.
— Именно так. Ведь я излишне сентиментален. Мягок. Несовременен. И поэтому постоянно чувствую себя вываренным и разбитым. — Айзес взял в руку длинный острый кинжал и провел языком по костяной рукоятке. Затем облизал свою руку, другую руку, его шея обрела его голову в росчерке объевшегося леопарда, и этот парад планет завершился полетом жестокого хищного мотылька.
— Это игра?
— Это головоломка. Притом искренняя и острая до кровоточащих десен, до ребер, проросших в вечную землю. Ведь с другой стороны, — Айзес загадочно улыбнулся и дотронулся до своего подбородка двумя указательными пальцами, — я стремительно счастлив, так как ощущаю гармонию своего печального пребывания на Земле. Понимаю, что я жалкая убогая нота, рожденная оползнем или болью мастурбирующего сознания. Я вливаюсь в общий природный поток, занимаю свое особое место, и мы все вместе звучим столь возвышенно и светло, что хочется делать добро и убивать, убивать, убивать… К тому же иногда я все-таки делаю то, что тебе понравится непременно. Хотя это происходит в русле обыденных развлечений. И не имеет ничего общего с системной борьбой.
— Если можно, подробнее, — тихо произнес Платон и невольно наполнился образом вечного Зверобоя.
— Если подробнее, — Айзес налил в свой кубок нечто напоминающее кровь и снова не выпил ни капли, — к примеру, человек потерял работу на фоне глубокого экономического кризиса. Жестокий мир встретил его враждебно и, естественно, не подал ему руку помощи. Напротив, рука этого мира всячески гадила, жалила и подмешивала в его жизнь свежее, дымящееся дерьмо. Казалось бы, все просто. Изменись. Найди реальное дело. Встань на спасительный путь преступлений. Но увы. Он не в состоянии принимать этот мир в его действительной форме. То есть абсолютно несовременный, неконкурентноспособный тип. В итоге он умирает. Его жена с пугающей настойчивостью продолжает работать в библиотеке и в итоге отправляется вслед за любимым, взяв с собой старое ситцевое платье, несколько выцветших фотографий и томик любимых стихов. Казалось бы, хватит. Повеселились. Но нет. У них остается дочка девяти лет. Маленькая такая. Попочка с кулачок. И она, эта крошка, в завершение всех злоключений семьи попадает в притон, в котором ее регулярно имеет некий мутный самец с тремя яйцами и одним глазом во лбу. И это продолжается не день и не два, это превращается в вечность. Вроде бы выхода нет. Тупик. Но именно в этот момент из темноты появляюсь я, и мой разящий клинок пронзает циклопа. И хотя жизнь девочки уже не вернуть, некая сказочная тень справедливости проносится над трущобами, и несколько сладких часов бедные люди наслаждаются доброй вестью, спешат к месту событий и с наслаждением плюют на обезглавленный труп.
— Это поистине благородно, — с чувством промолвил Платон, — и я уверен, что все это от души…
— Я надеюсь.
— Так, может быть, и сегодня вы осуществите нечто подобное?
— Сегодня? — Маутро внимательно посмотрел в себя.
— Именно сегодня, — Платон явно выказывал большое нервное возбуждение.
— Ну что ж, — задумчиво произнес повелитель, — если ты хочешь, чтобы именно сегодня произошло нечто подобное, нечто подобное именно сегодня и произойдет.
— Это правда? Вы меня не обманываете?
— Нет, — твердо ответил Айзес. — Я постараюсь утолить твою жажду. Для этого мы с тобой отправимся в один из самых печальных уголков нашего города и, выбрав какого-нибудь случайного представителя порочного мира, уничтожим его своими собственными руками.
— Вместе со мной? — Платон очень тихо и бережно произнес эти слова, словно боялся неловкой артикуляцией или слюной спугнуть скопившееся в губах торжество.
— Конечно, если ты ничего не имеешь против, — ответил Айзес. — Хотя, не скрою, — задумчиво продолжил он, — ситуация в принципе непростая. Так как трудно предсказать твою реакцию на участие в процессе разгрузочных вечерних убийств.
— Я, право, в некотором замешательстве, — гость пронзительно задумался и неожиданно увидел, что значительная часть его существа помимо его воли вышла из правого уха и медленно поползла к выходу.
— Это понятно.
— Это понятно?
— Просто тебе необходимо серьезно подумать. Сможешь ли ты после всего этого жить? — Айзес подчеркнуто грациозно отвел полу строгого фрака и извлек из кармана коробочку с нюхательным табаком.
Платон положил подбородок на мерные тени молчания и несколько минут пытался понять себя. Ему вдруг стало страшно. В нем возникла некая поспешная синусоида, которая то окружала его ладони решимостью, то вновь падала вниз и торопливо искала какой-нибудь случайный фиговый лист. Так продолжалось несколько бесконечных мгновений, но в результате возобладало первое чувство, и он вновь утвердился в решимости вычеркнуть из списка живых какое-нибудь подобие человека. Он вновь захотел изучить его содержимое, проникнуть в пищевод, спуститься в горящий кишечник для того, чтобы, блуждая среди этого природного ужаса, насытиться вдохновением, и взлететь ввысь, и, очутившись в холодных губах, прильнуть к ним с невиданной нежностью, и признаться в любви ко вновь рожденному мертвецу.
— Что ж, я согласен, — сказал гость через десять минут тридцать секунд и половину движения тени. — Хотя я буду только сопровождать. Только присутствовать.
— Ты вправе.
— Благодарю вас, — тихо промолвил Платон. — Но кого же мы все-таки выберем?
— Я, собственно, и не выбираю вовсе. Они сами предлагают себя. И я им, как правило, не отказываю.
— И кто же это? — с нетерпением спросил Платон, стараясь не встречаться с глазами Маутро.
— Люди, — трепетно произнес Айзес. — Они появляются из себе подобных. Обрастают подробностями своей жизни. Пьют водку. Продают героин. Высасывают друг из друга горячую кровь и все это время каким-то загадочным образом вписываются во все философские теории и трактаты, являя собой предмет бесконечного изучения.
— Может быть, все это происходит потому, что во всех проявлениях жизни, в каждом взгляде, в каждом слове, в каждом земляном червяке существует любовь?
— Я просил бы тебя не оправдывать весь этот мир светом великого чувства, — Маутро прикоснулся к кожаному переплету старинной книги и несколько мгновений вкушал глубину своих мыслей. — Потому что в этом случае мы не увидим ни одной реальной конструкции. Нас поглотит бесконечная жалость и сострадание, и прощение, и мука, и мы уже никогда не найдем точку опоры. Так что если травишь детей наркотиками — получи острым стержнем в свой гнойный глаз; избиваешь беззащитного человека — получи пулю в живот; вставляешь свой рыхлый член в первоклассницу — милости просим в бассейн с соляной кислотой. Все просто…
— Все просто, — эхом повторил Платон.
— Да, — значительно произнес Маутро. — Я забыл еще об одном важном моменте. Мне бы хотелось, чтобы в предстоящем путешествии нас сопровождала женщина. Прекрасная и таинственная.
— Я не против. Но кто это будет?
— Твоя Полина.
— Моя Полина? — Платон подобрался и стремительно посмотрел в потолок, словно именно оттуда на него должна была снизойти любимая женщина в виде света или пепла, отравленного ядовитым огнем любви. Затем его глаза подбежали к окну, и лишь убедившись в отсутствии проросших в Полину птиц, он повернулся к входным дверям и увидел ее. Трепетную и ранимую. Словно пергамент.
— Мне необходимо сказать тебе несколько слов, — он стремительно подошел к ней и вывел в сказочный коридор, по которому блуждали телохранители и многочисленные блестящие змеи. — Тебе необходимо сейчас же уйти домой…
— Я не могу, — Полина поцеловала его руку и в завершение поцелуя прижалась щекой к его указательному пальцу.
— Ты должна мне поверить. Твой приход похож на чудовищную ошибку, — четко прошептал он. — Прошу тебя, не противоречь моему страху. Уходи сейчас же. Сию минуту.
— Нет, — это слово прозвучало как слово, как полное собрание всех слов, выпущенных издательством «Крауз» в одной из своих многочисленных подпольных типографий.
— Нет? — произнес Платон и посмотрел на себя с удивлением.
— Мы не можем отсюда уйти, — уверенно произнесла она. — Не имеем права… Ты не имеешь права. Я не имею права. У нас появился шанс открыть обратную сторону тишины. То есть почувствовать то, к чему мы стремились, то, что скрывалось от нас, то, что скользило по иной стороне света. И теперь это рядом. Совсем…
— Так что же вы решили? — неожиданно в непосредственной близости от них появился Маутро и, улыбнувшись так, словно его губы были набиты алюминиевой проволокой, изобразил жестом руки эстетику окровавленного живота.
— Мы отправляемся вместе с вами, — твердо произнесла женщина.
— Большая охота, — Айзес развел свои руки для полета, но, сверкнув начищенным опереньем, решил не расставаться с людьми.
Платон внимательно посмотрел в женские глаза. Полина молча кивнула. Она подтвердила границы металлической полосы. Он прикоснулся к ее руке. Она улыбнулась в ответ. Удивительная нота. Оттенок. Отсчет.
— Это прекрасно, — Маутро сделал несколько решительных жестов. — Совсем скоро мы отправимся в путь. Вершить справедливость. Очищать этот мир. Готовить основу будущего процветания. — Он грациозно раскланялся и, напевая про себя мелодию старинного молдавского танца, скрылся в глубине коридора.
— Это прекрасно, — пронзительно повторила женщина, и Платон понял, что он на самом деле не имеет права прикрывать свои собственные сомнения страхами за ее судьбу.
— Понимаешь, — тихо продолжала Полина, — все происходящее созвучно одной истории, которую я слышала от совершенно надежного человека. Однажды одна красивая женщина под влиянием случайного настроения сбрила со своей головы роскошные волосы. Вскоре на голове появилась удивительная щетина. Она имела особый ласкающий оттенок и нежность, передающуюся при каждом прикосновении. Более того, при каждом касании кого бы то ни было к этой нежной шелковистой поверхности возникал ослепительный душевный оргазм, и вскоре весь город пришел в движение, и многие страждущие потянулись к ней за мгновением счастья. Вскоре эта женщина поняла свою выгоду и стала брать с каждого, касающегося ее головы, деньги. Через некоторое время она стала вполне состоятельным человеком. И уже воспринимала текущее положение дел как данность. Но неожиданно случилось иное, так как на другом конце города другая женщина выбрила себе лобок. Повинуясь законам природы, лобок покрылся щетиной, и женщина, приняв во внимание ослепительный коммерческий успех чужой головы, решила осуществить новый бизнес-план. Она отдала свой лобок людям, а так как при каждом касании кого бы то ни было к этому новому продукту фантазии возникали глубокие и незабываемые эротические вспышки, все паломники, прежде поклонявшиеся первой женщине, повернули свои стопы к новому божеству, сразу же забыв объект своего прошлого обожания. Произошло неожиданное изменение притяжений. Жизнь потекла по новому руслу, но первая женщина неожиданно поняла, что она уже не в силах жить без постоянных прикосновений, без восхищения и восторгов и страстно возжелала вернуть свою паству. Повинуясь этому чувству, она извлекла из тайников все заработанные деньги и стала платить их тем, кто ранее приходил к ней. Узнав об этом, люди вернулись к ее голове, но, выбрав все ее средства, растаяли без следа, устремившись к новой пассионарной игрушке, так как за это время произошло множество подобных изобретений, и разнообразие выбора стало поистине безграничным. В результате первая женщина осталась одна. Без денег, без поклонения, без смысла жизни. Она растворилась в чудовищном одиночестве и на вершине отчаяния совершила решительный шаг. Она сама отрубила себе голову и, упрекая ее во всех своих бедах, стала пинать ее, перемещаясь по улицам города с воздетыми к небу руками. Но так как за тысячу лет город был уже переполнен подобными персонажами, горожане не замечали ее или тихо жалели, а рядом по-прежнему происходило нечто великое, и они говорили себе: «Вот и осень пришла — вот и лето настало — вот и ветер затих». И женщина невольно прониклась этой судьбой и в какой-то момент вдруг поняла великую тайну. Она поняла, что счастлива и счастлива ныне, потому что она часть единого целого, в котором все люди и все звери, все насекомые и все камни нашли свою собственную жизнь вместе с великим умением чувствовать и умирать. Вместе с тем, кто смотрит глазами всех или отдает свои глаза всем или ходит ногами многих по земле, рожденной в нашем воображении. Женщина просияла. Она подняла с земли свою синюю, протухшую голову, прижала к себе свои вытекшие глаза и тихо заплакала. Затем засунула руку в себя, отыскала там летучих мышей, усыновила их и назвала Сашенька и Матрена. После этого уже ничто не могло остановить ее внутреннего тепла, и, повинуясь ему, она обрела крылья, оторвалась от земли и полетела над вечной травой за своими любимыми голосами.
— Я понимаю тебя, — Платон поцеловал свою женщину и на несколько мгновений закрыл глаза, представляя счастливую встречу дерева и дровосека.
— Ну что ж. Я искренне рад за вас, — Айзес по-дружески похлопал себя по плечу. Прикосновение было легким, но всем присутствующим на мгновение показалось, что привычная кожа разошлась по шву и обнаружила в глубине страшный копошащийся мир, который захлебывался в слезах, отправляя в иной мир сигналы о помощи в виде хронических алкоголиков, гниющего сердца и бабочек о десяти крылах.
Вскоре все участники путешествия вышли на улицу. Их ожидали два тихих водителя и две невзрачные машины. Подобный вид транспорта был выбран из соображений конспирации. Маутро, Полина и Платон сели в одну машину. Во вторую поместились два звероподобных телохранителя, вооруженные стволами, кинжалами и ритуальными топорами.
Машины плавно тронулись с места и пронзительно потекли по заранее выбранному маршруту.
— Можно ли узнать, куда мы, собственно, направляемся? — Полина внимательно смотрела на ускользающие пейзажи и с гордостью вспоминала о своих собственных планах.
— Несомненно, — Айзес внимательно посмотрел в ускользающий вечер. — Тем более что мы уже приехали на место. И я рад, что нас ждут…
Рядом с проезжей частью улицы на тротуаре стояли милые девочки, чьими ногами и всеми иными фрагментами распоряжался в рамках предоставленных свыше полномочий человек средних лет с ржавыми зазубренными ногтями и глазами словно из масляной лужи.
— Я предлагаю остановиться поодаль, — загадочно произнес повелитель, и все остальные преданно приникли к сиденьям.
Всего через несколько минут к бордюру с юными наложницами причалила стильная дорогая машина, к ней подвели милую девочку, и уже через мгновение она проворно нырнула внутрь. Автомобиль тронулся с места. Маутро дал знак своему водителю, и они отправились следом. Всего лишь через несколько минут дороги незримый обладатель уличного ребенка завернул в проулок, затем проехал несколько тихих улиц и остановился рядом с заброшенным складом, вокруг которого царило относительное спокойствие и лишь изредка проезжали автомобили, сопровождаемые хриплым лаем последних индустриальных собак.
— Мы не должны ждать ни минуты, — Полина решительно посмотрела на Айзеса.
— Ну, может быть, он просто кормит ее мороженым, рассказывает о своих умерших детях или показывает книжку с цветными картинками. — Маутро примирительно скривил губы. — Поверь, такое случается часто. Только на первый взгляд кажется, что они сразу ползут внутрь. А на самом деле все имеет свой особый ритм, и он исключительно индивидуален… Так что лучше еще чуть-чуть подождем.
Прошло еще пять минут.
— Так мы идем? — взволнованно произнесла женщина.
— Если ты хочешь, — повелитель добродушно пожал плечами и, увлекая за собою всех остальных, отправился к грядущему месту событий.
Завершая череду предположений, руководитель эксперимента осторожно открыл дверь машины, и все остальные, накрепко связанные детским кружевным бельем и бесконечными погремушками, потянулись к ответу. Через мгновение те, кто вместился в единый взгляд, увидели в лучах приглушенного света пожилого, милого на вид человека, член которого был обильно намазан клубничным варением, а девочка, повинуясь судьбе, старательно облизывала его.
— Ну и что это? — твердо и страшно произнес Айзес.
Человек явственно треснул по шву и провалился в себя.
— Я жду объяснений, — страстно уточнил Маутро.
Мужчина продолжал стремительно осыпаться, но, как ни странно, его возбужденная плоть оставалась твердой и покорно скользила под прикосновением языка, так как девочка была крайне увлечена и продолжала свою работу, несмотря на большую группу неожиданных очевидцев. Через некоторое время безмолвного созерцания мужчина все-таки нашел свою первую фразу.
— Кто вы? — тихо прошептал он.
— Мы священные птицы, — уверенно произнес Айзес.
— Я вас не понимаю, — нервно произнес мужчина, попутно отстраняя девочку от себя. — Я сделал что-то не так?
— А как ты думаешь?
— Я вам что-то должен? Или вы перепутали меня со своим другом? — мужчина с трудом спрятал свой член в ширинку, но сам был вынужден выйти из машины наружу. — Она ведь просто лижет меня, — уточнил он с некоторой надеждой. — А ведь кроме этого, у нее есть две замечательных дырочки, и если вы желаете, то с помощью мазей легко можете присоединиться к этому источнику удовольствий, тем более, что девочка от рождения не вполне здорова, в области головы. И принимает данный образ жизни как абсолютно гармоничный и праздничный, — несколько театрально произнес он, и у него пронзительно заблестели глаза.
— Спасибо на добром слове, — размеренно произнес Маутро.
— К слову сказать, меня зовут Брадо Оин, и я весь к вашим услугам, — это заявление прозвучало несколько странно, в связи с чем розовая волна пробежала по тротуару и скрылась за пепельным облаком.
— Так, значит, ты — Брадо Оин и ты считаешь, что безумие этой девочки, или ее порочная мать в совокупности с беспробудным отцом, или общее недомогание нашего мира оправдывают твое чудовищное вторжение в ее мир, в ее тело, в ее язык? — твердо продолжил Айзес и решительно поднял брови.
— Я не знаю, — тихо прошептал Оин.
— Вот в том-то и дело, что ты не знаешь, — сказал Платон с решительным чувством. — Более того, у тебя даже не возникло желания подумать на эту тему. Ты просто открыл глаза, проглотил что-то съестное и в завершении привычного жизненного уклада приехал сюда провести время. Но ведь это же катастрофа. Ты не находишь?
— Если честно, — пронзительно произнес Брадо, — я, конечно же, не идеален. Но мне кажется, что все происходящее со мной и этой девочкой является сугубо личным, не имеющим никакого отношения к кому-то еще.
— Так ты к тому же и циник, — размеренно сказал Маутро и внушительно погрозил своему визави пальцем.
— Нет. Я не циник. Я другой, — Оин на мгновение поднял глаза, и в них засверкали слезы. — Но ведь вы видите сами, что эта девочка вполне счастлива. Она не просит помощи, не плачет, не бьется в истерике. Потому что она плохо соображает и плохо говорит. Потому что вся предшествующая жизнь сформировала в ней образ верблюда, который с удовольствием выполняет на арене цирка очередной трюк в ожидании кусочка сахара. Ей хорошо. И мне было хорошо. Вплоть до вашего появления…
В подтверждение этих слов девочка неожиданно выскользнула из машины и предприняла неудачную попытку вернуть все обратно.
— Вот видите, — Брадо назидательно сжался в комок, — дитя природы. И что же тут делать, если с одной стороны безнадежность, с другой прекрасное тело, красивое лицо, нежные губы… Ведь в данном случае обычный логический порядок вообще неприемлем. Другой мир. Так сказать, жучки, паучки…
— Ты издеваешься над нами? — резко произнес Айзес.
— Нет… Я просто очень испугался и чувствую в вас свою смерть, — Оин невольно зажмурился, словно яркое неотвратимое солнце заглянуло ему в глаза, — но самое страшное в том, — добавил он после некоторой паузы, — что вы неизбежно приведете свое внутреннее желание к неотвратимому приговору, так как истина вам не нужна. Вами движет нечто другое. Вы просто хотите кого-то убить. И в этом случае я поистине бессилен.
— Ты заблуждаешься в наших мотивах, — Маутро снисходительно посмотрел на асфальт.
— Но почему? — ответ прозвучал неожиданно отважно. — Ведь за этой милой девочкой стоит вся эта жизнь в совокупности с генотипом и вечной несправедливостью, с холодной линией смерти и неизменным желанием близости. — Брадо глубоко вздохнул и от волнения покрылся капельками рыбьего жира. — Ведь, может быть, вы и не поверите, но многим женщинам и девочкам нравится подобная жизнь, и они ощущают себя в ней уютно и солнечно, словно птицы в воде, словно крабы в сетях, словно сперма на последних подступах к животу. А все мы, — он многозначительно распахнул руки, — ведь каждый из нас нестерпимо желает совокупляться. Все мы связаны, соединены этой всепоглощающей паутиной. Ибо даже собаки, несущие от людей, или кошки, несущие от собак, даже грудные младенцы, измученные манной небесных желаний, не в состоянии нащупать секретный поток, припав к которому можно было бы остановить это страшное колесо. Эту кровавую гильотину.
— Ты невольно подменяешь понятия, — Айзес многозначительно соединил ладони. — Глобализм в данном случае лишь подчеркивает странность твоего выбора. Ведь и мы не имеем ничего против женщин. И мы с радостью входим в них, и они обнимают нас, и девочки уступают первому половодью и, теряя контроль над собой, ломают свою девственность остро отточенными карандашами, но это совсем иное, не связанное с шариковой ручкой в твоей собственной руке. То есть ты вправе заталкивать все что угодно в свой внутренний мир, но как только ты соединяешься с другим телом и пытаешься привнести в него что-то особое, в этот самый момент весь остальной мир пристально наблюдает за вами и находит в одном из вас более уязвимого… В данном случае это не ты.
— Во многом вы правы. В данном случае это не я, — тихо промолвил Брадо после некоторой паузы, — но я искренне считаю, что в конечном итоге все решает конкретная степень, конкретные действия, а не большой вселенский микроскоп, через который изучается каждый из нас, — он взволнованно перевел дыхание. — Вы посмотрите вокруг себя, — вдохновенно произнес он и почувствовал, что в его кадык вошли тысячи мерцающих светлячков, — ведь за первым же поворотом вы обнаружите какого-нибудь здоровенного истукана, который насилует, затем убивает, а в завершение этого ежевечернего ритуала пьет теплую парную кровь наших сограждан. Так я уверен, что именно в его глазах живет тьма, в его венах ползут языки нечистот, и именно он нужен вам непременно. Но вы теряете энергию очищения на меня, может быть, не самого лучшего представителя человечества, но и не самого мерзкого из людей.
— Концепция твоей защиты в общем понятна, — Айзес утвердительно покачал головой и с сожалением посмотрел на соратников.
— Так что же с ней делать? — Полина погладила девочку по голове и намеревалась продолжить данную фразу оттенком заботы и милосердия, но неожиданно рядом с местом общения остановилась стильная дорогая машина. Хлопнула дверь. На свет появилось два новых человека. На них были кожаные рубашки, свободные летние брюки и пистолеты, притворно смотрящие вниз.
— Что здесь происходит? — мрачно сказал один из них, похожий на зловещую топь.
Его звали Готлиб, и это имя внезапно зажглось над его головой в виде фантастической радуги.
Тем временем Маутро отошел в тень. Его телохранители также держались сзади. На переднем крае остались Платон, Полина, Оин и две потертые машины, придававшие всему собранию крайне легкомысленный вид.
— Я настаиваю на ответе, — резко произнес пришелец. Он нервно исказился уголком рта, прикоснулся к своей щеке и мягко провел ногтем по глубокому шраму.
Возникло странное ожидание. Ожидание, живущее в душе каждого из участников вечной пьесы, и лишь девочка была где-то в другой стране и с неподражаемой непосредственностью слегка пританцовывала и напевала милую песню о первой любви.
— Да, в сущности, все в порядке, — тихо ответил Оин, не увидев в пришедших спасителей, но, напротив, ощущая в глубине данного сочетания сил еще более опасные зубы.
— Это так? — Готлиб сурово посмотрел сразу на всех и невзначай положил свою руку на рукоятку оружия.
— Это так, — поспешно произнес Платон.
— В том-то и дело, что все совсем иначе, — Готлиб явно мрачнел и распространял свою мрачность на все окружающие пейзажи, — так как только что, остановившись неподалеку, я видел своими собственными глазами, что один из наших постоянных клиентов, — он мягко указал на Оина, — взявший на вечер одну из наших сестер, вел некие утомительные разговоры с товарищами, похожими на группу бедствующих политэмигрантов.
— Вы ошибаетесь, — Полина проникновенно улыбнулась, придавая движению своих губ оттенок несомненной истины.
— Именно так, — радушно произнес Платон. — Вы решительно ошибаетесь. Так как на самом деле все, что происходит здесь, поистине трепетно и возвышенно, — он нежно прикоснулся к руке Готлиба и, неверно оценив реакцию человека, повторил касание, а затем сделал нечто похожее на попытку обнять его, но это дружеское расположение возымело прямо противоположный результат, так как определенным образом задело Готлиба за живое.
— Удивительная ситуация, — промолвил он сквозь облако гнева. — Я так и не услышал удовлетворительного ответа на свой вопрос, но имею неудовольствие наблюдать за тем, как один из вас совершает передо мной поистине пошлые и вызывающие телодвижения.
— Я, право, не хотел, — Платон извинялся всем своим видом и видом всех остальных участников разговора.
— Неужели? — Готлиб обнажил свои острые зубы и слегка зарычал, отчего его невидимый хвост стал монотонно раскачиваться из стороны в сторону.
— Я и не думал умалять ваши чувства, — примирительно произнес Платон. — И если мой жест невольно напомнил вам некий вульгарный танец, который задел ваши внутренние законы, я искренне приношу вам свои извинения.
— А может быть, ты не понимаешь, что находишься в моем районе, на моей улице, в моих глазах, — Готлиб торжественно распростер свои руки. — А твое странное отношение к жизни можно объяснить или абсолютной глупостью, или чрезмерным употреблением китайских галлюциногенных грибов. Но в любом случае ты не просто кривлялся, ты решительно оскорбил и меня, и Алана, — он красноречиво кивнул на молчаливого спутника. — И теперь разговор идет в совершенно ином русле, так как проблема уже не в том, что все вы делаете здесь вместе с Оином и этой маленькой тупоголовой шлюхой. Разговор о той плате, которую вы отдадите нам за неумение вести себя в общении с Готлибом и Аланом под небом этим темным, на гранях вечного и былого.
— Уважаемый Готлиб, — тихо произнес Оин, его глаза пытались докричаться о том, что все не так просто, что совсем рядом в траве притаилась великая сила, пульсирующая проворной слюной и ослепительными шипами. — Дело в том, что нам лучше спокойно расстаться, — он с надеждой посмотрел в чужие глаза и увидел яркие брызги, отчаянное стекло, окровавленный камень и несколько неосторожных мышей, затянутых в мясорубку по прихоти поэта-экспериментатора.
— Уважаемый Оин, тебе явно изменило чувство меры. Так как теперь и ты оскорбил нас, пытаясь подвергнуть сомнению вполне обоснованные претензии к этим людям… Ведь ты же сам и видел, и слышал, они, по сути, не отвечают на мой вопрос. Они бесцеремонно предлагают мне свои объятия в совокупности с ржавыми зубами, дряблой грудью и обвисшей задницей. И ведь обрати внимание, никто из них не обозначил свой искренний трепет, свой страх, свое согласие с тем, что именно мы в данной ситуации диктуем правила и границы. Во всяком случае, в объеме, предполагаемом данной критической ситуацией.
— Вы меня неправильно поняли, — Оин подошел еще ближе. — Все значительно сложнее, — он слегка кивнул в сторону Маутро, едва повел рукой в сторону телохранителей, явственно ощущая, что именно от них исходит страшная энергия зверя и именно они являются тем значением и опорой, которая будет приводить в движение механизмы времени и пространства.
В этот момент на переднем плане общения с Готлибом и Аланом появился Айзес, но узнать его было практически невозможно. Он украсил свою голову седым париком, облачился в старое дырявое пальто, обрел странную припадающую походку и всем своим видом рисовал некий страдальческий образ, сложенный из мозаики задохнувшихся рыб, заблудившихся птиц и всех иных отлученных от жизни.
— Уважаемый Готлиб, уважаемый Алан, — промолвил он, изобразив глубокий поклон. — Если я вас правильно понял, вы обеспокоены судьбой достопочтимого Оина, и это движение души, несомненно, делает вам честь и заносит ваши имена в книгу бессмертия. Но наше общение на самом деле ограничивалось лишь милым дружеским разговором об урожае, о детях, о неожиданной активности солнца, — Айзес ощутил на своей щеке страшное дыхание затравленной жухлой травы, но тут же впитал его своей кожей, смешал с потом и спрятал на самом дне давнего чувства.
— Уважаемый старый урод, — выразительно произнес Готлиб, придав своему голосу металлический привкус гротеска в интерпретации человека, знающего истинную цену дерева и угля, печальных ножей и вилок, а также прощального поцелуя лабораторной спиртовки, — все происходящее вокруг меня медленно, но верно размывает последний запас терпения. Или, может быть, тебе кажется, что я лишен чувств? — он значительно поднял брови. — Так смею тебя разочаровать. Я чувствую, я почти физически ощущаю, что вокруг меня происходит нечто значительное. И твои слова лишь отчетливее и больнее дают мне понять, что ты считаешь меня лопатой, или граблями, или ногой, убежавшей от своего хозяина в поисках лучшей жизни.
— Вы, право, заблуждаетесь. — Полина сочла своим долгом вступить в разговор, преодолевая искры внутренней слабости. — Мы здесь с абсолютно добрыми намерениями. И все, что вам показалось, на самом деле исходит из вашего благородного сердца, — добавила она и сразу же ощутила ошибочность прямого подхода.
— Ну вот, — Готлиб сомкнул руки, и его фаланги зашевелились, словно злобные окостеневшие змеи, — теперь я абсолютно точно понимаю, что вы все принимаете меня за идиота. Видимо, вам надоело плавное движение жизни и вы решили поиграть с Готлибом. Причем столь высокомерно и образно, словно здесь, на моих глазах, все сразу справляете свою естественную нужду, попутно пожирая аппетитных жирных улиток. — Он неожиданно отступил на два шага назад и направил свой пистолет на Оина. — Подлый, гнусный предатель. Или ты откроешь свой рот в правильном направлении, или я открою в тебе нечто иное. А вы, — решительно обратился он сразу ко всем остальным, — будете смирно стоять и внимать явлению истины.
Положение Оина становилось опасным, но, несмотря на это, он отчетливо ощущал, что именно Готлиб, Алан и он, Оин, являются некими потешными карликами, которые будут мгновенно раздавлены по первому сигналу невидимых сил. Он не знал, как выскользнуть из этой трясины, как донести до своих старых знакомых, что они находятся на последней границе, на трагическом рубеже полнолуний и им необходимо бежать от этого места стремительно и самозабвенно. Он явственно слышал невидимое шипение страха. Он чувствовал прикосновение ледяных рек, словно он сам был уже мертв и лежал под вечным небом в страшных ранах, с отрезанными руками и выпавшим языком, облепленным проворными муравьями, которые старательно извлекали из него отборные кусочки съестного для своей прожорливой мамы.
Тем временем на небе возникло облако в форме земляного холма, медленно шевелящегося от подземного ритма, и этот странный знак задел всех, и все одновременно подняли к небу глаза, и даже девочка прониклась неведомой симфонической музыкой и словами: «Мама, мне страшно…». И только два местных разбойника вполне уверенно продолжали свое восхождение к подвигу.
— Так что же такое здесь происходит? — спросил Готлиб у Брадо с оттенком некоторого замешательства. — Если ты не реагируешь даже на крайние формы моего гнева и настойчиво ведешь себя к смерти? Я поистине теряюсь в догадках и начинаю сохнуть от любопытства, — страстно добавил он. — Может быть, ты скрываешь факт вашего коллективного совокупления с представителями иных миров или предлагаешь им важную государственную тайну? Так сказать, родину продаешь? Так что? Нет ответа? — Он старательно изобразил нетерпеливое ожидание нужных слов. — Ответа нет, — картинно резюмировал он, — жаль. Я искренне давал тебе шанс, но, увы, ты пресытился жизнью, — Готлиб неожиданно задрожал от внутреннего кипения и, видимо, переключившись на новый виток внутреннего половодья, прикоснулся указательным пальцем к Полине. — Ты хочешь меня? — зловеще произнес он, и его палец нарисовал на ней некую чувственную фигуру.
— Я хочу тебя, — твердо произнесла женщина после некоторой паузы и, притворившись перламутровой шелухой, нежно скользнула по его коже. — Ты все, что у меня есть, и все, что у меня будет, — она трепетно прикоснулась к его руке. — Ты электричество, несущее меня сквозь горячий кишечник. Ты моя первая и последняя боль. Ты твердый магический член, который я нарисовала в своем детском альбоме рядом с облаком, мамой и львенком. Ты — это вечность. — Полина неожиданно встала на колени и, совершив резкую трансформацию, превратилась в ребенка, который с ужасом ощущал приближение сумерек и слышал пронзительный крик со дна заброшенного колодца, умолявшего страстно и трепетно: «Не пей его сок! Отравишься!».
— Что ты делаешь? — взволнованно произнес Платон и решительно поднял Полину. Он понимал, что за ними стоит Айзес и все происходящее невольно являет собой праобраз игры, которая не может им навредить, но данный поворот событий выходил за рамки его внутренних сил и растекался под кожей мутной туманящей дурнотой. — Как вам не стыдно! — резко продолжил он и решительно посмотрел в глаза страха.
— Еще один неопознанный летающий объект, — злобно промолвил Готлиб, сделал краткое резкое движение свободной рукой, от которого Платон сразу осекся и устремился к земле всем своим телом. Затем разбойник обнял Полину за талию, а его глаза взяли ее всю целиком.
— Не трогай ее, — неожиданно закричал Маутро, вновь обращаясь к бандиту и мастерски развивая образ несчастного старика. — Лучше ударь меня! Раздави меня, старого и больного! Наполни мой рот мочой! Или, — он окинул туманным взглядом окрестности, — изнасилуй всех этих людей и съешь их, продолжая путь всех своих родственников, которые спали с собаками, кошками и ослами, пили ржавую воду и утопали в потоках городских нечистот. Возьми всех, кого хочешь! Но только не ее! Не ее! — Айзес картинно распахнул полы своего убогого одеяния и с наслаждением посмотрел на опасность.
Готлиб невольно отступил на несколько шагов назад и неожиданно увидел мерцающий водопад, который тут же превратился в могущественную воронку. Этот странный водоворот выходил из его собственных глаз, из его рта, из его тела и уносил в свою глубину весь его мир вместе с бактериями, тенями и кусками выцветшего асфальта. Это было мутное звериное прозрение, в котором он наконец-то почувствовал, что вокруг него происходит некая космическая мистификация, которая нанизывает его стежок за стежком и медленно, но верно закапывает его у порога отчего дома, где он вырос, где он впервые убил человека, там, где его мама была чрезвычайно добра и сама давала ему первые уроки любви.
— Так что? — вновь закричал Айзес, бесцеремонно вторгаясь в мир чужих грез. — Ты пустой, странный кусок мяса, наполненный миллионами прожорливых червяков. Ты — полное отсутствие разума в животном, которого нарекли именем человека лишь потому, что оно по ошибке вылезло из женского чрева, но, тут же отомстив людям, выпило всю молочную грудь, высосало из нее все природные силы, а в завершение этого трагического рождения надругалось над жизнью и скушало с горчицей сморщенный материнский сосок. — Маутро угрожающе расширил глаза, разорвал на себе рубашку, обнажил страшные раны, нарекающие его образ в нечто, напоминающее свободу, и рухнул на тротуар. — Я не нравлюсь тебе? Или я не достоин тебя? — с иссушающим чувством продолжал он. — Так я оправдаю доверие. Я буду скулить, словно сука! Я сделаю все, что в моих силах! И ты оценишь меня! Ведь ты так могуч! Так силен! Так бесстрашен!
Полина поспешила к Маутро и попыталась помочь ему встать с колен, но тот лишь схватил ее руку и принялся осыпать поцелуями. Затем пронзительно припал к руке Платона и задрожал, словно в нем происходило отчаянное землетрясение и обреченные города пожирали себя и уходили к центру земли на поиски меди и алюминия. Он совершенно исказился в лице, вывернул внутрь правый глаз и прошептал одно слово, которое никто в точности не расслышал. В этот самый момент Готлиб с ужасом ощутил, что в нем зародилась дьявольская волна, и уже через миг из него потекли первые внутренние органы, вместе с кровью и ванильным печеньем. Вслед за этим у него развязался живот, разъехалась грудь, и большое преступное сердце вывалилось из глубин, а он, ведомый кем-то другим, встал на четвереньки и тут же сожрал его, мурлыкая и облизываясь, по образу и подобию всех мертвецов. Затем он сдох… Но следом пришли они — слуги Айзеса. В их руках находились два топора из особенно твердой стали, и они дружно, споро стали разрубать Готлиба на маленькие кусочки, а попутно разбудили от летаргии его молчаливого друга Алана и столь же старательно измельчили его.
— Так что же будет со всеми нами? — тихо прошептал Оин по завершении импровизированного праздника мясников, механически стирая с одежды брызги ушедших людей.
— Что же будет? — Платон глубоко вздохнул и прикоснулся к Полине, которая мужественно оставалась собой.
— Что будет, то будет, — глубокомысленно произнес Айзес.
Возникла краткая тишина, и лишь сжатые губы, словно зачарованные, смотрели на последнюю лопату с частицами людей, которые помощники Маутро аккуратно поместили в черный полиэтиленовый пакет.
— Но есть еще одно важное дело, которое мы не можем откладывать на потом, которое мы должны сделать здесь и сейчас, — повелитель пронзительно посмотрел на соратников и утвердительно покачал головой.
— Что же еще? — осторожно уточнил Платон.
— Нам необходимо решить судьбу этого милого ребенка, — твердо сказал Айзес.
— Я думаю, что выбора у нас нет, — тихо, но твердо сказала Полина и нежно поцеловала девочку в лоб. — Мы должны убить это милое существо, — она указала пальцем на беззащитную повелительницу варенья, и ни одна черточка не дрогнула на ее прекрасном лице.
— Это поистине благородно, — сказал Айзес и радостно посмотрел на свое отражение в облаках.
— Я ничего не понимаю, — растерянно произнес Платон.
— Я думаю, она права, — Оин угодливо покачал головой и мысленно приготовился броситься в какой-нибудь черный угол.
— Она схожа с травой и заваркой, — Полина пожала плечами и снова обратилась к себе. — Она похожа на нас, но она нечто совсем другое. С ее помощью этот мир имитирует свое генетическое коварство и вводит в заблуждение непосвященных. Она убивает наши глаза, наши чувства нашим сочетанием с ней, и это, по сути, неверно, так как раздвигает рамки дозволенного до бесконечности.
— Ты хочешь сказать, что она отличается чем-то значительным от тех женщин, которые так же, как она, облизывают все что угодно, но при этом имеют способность более или менее разумно поговорить на эту или иную тему? — Платон растерянно развел руки, прижал ладони к вискам и, не вполне понимая суть происходящего, размеренно покачал головой. — Я просто не понимаю тебя… Я не узнаю тебя… Словно ты ушла от меня… Ненадолго…
— Не волнуйся. Я здесь. Я никуда не уходила, — голос женщины был неожиданно тверд. — Просто я стараюсь посмотреть в глаза реальному положению вещей. С одной стороны, девочка вроде бы ни в чем не виновата, с другой, она, несомненно, несет в себе оттенки заведомой обреченности. Помимо этого, она умаляет контуры человека. Не спорю. Все это происходит по воле случая. Генетический сбой. Трудное детство. Хаотичные удары по голове. Но в результате она поглощает свет, она отнимает его у нас, и с этим ничего не поделать. Так как у нее внутри уже живет страшная слюнявая морда и она уже никогда не отвяжется от нее.
— Я не отрицаю, в твоих словах присутствует определенная логика, — Платон трепетно облизнул свои губы. Затем облизнул губы Полины, и это движение связало их росчерком лопнувшего стекла. — Но если говорить о неком принципе исключения из жизни, — размеренно продолжил он, — то очередь этой девочки при любом положении звезд еще не пришла. Хотя несомненно, что где-то вдали мерцает ее порядковый номер…
— Ты ошибаешься. Он уже рядом, — Полина печально вздохнула. — Ты слышишь? Он уже прикоснулся к ней, сделал надрез и высасывает из нее последнюю живую воду.
— Вы очень интересно между собой разговариваете, — тихо, но властно произнес Айзес. — Но дело в том, что рядом с нами присутствует город. Где-то рядом блуждают любопытные граждане. Слуги порядка летают на своих казенных крыльях и высматривают свежую падаль. Посему нам необходимо поторопиться и принять вполне определенное решение. Так что же мы будем делать с этим ребенком?
— Мы просто обязаны ее убить, — Полина повернулась к Айзесу, — или степень нашего лицемерия перечеркнет все откровения здравого смысла. Тем более что я ей это уже обещала, — женщина с сожалением посмотрела на девочку, и светлая серебристая слеза плавно разрезала ее щеку.
— Неужели ты серьезно говоришь об этом? — Платон взял Полину за руку и решительно сжал запястье. — Неужели ты не понимаешь, что эта девочка вполне может быть полезна? Мы не вправе исключать того, что когда-нибудь придет время и она расстегнет молнию на своем животе и, отыскав миссию справедливости, наверняка откусит головку члена у какого-нибудь подонка. Или отравит своего покровителя. Или вступит в противоборство с армиями чешуйчатых сутенеров. Или увлечется серьезной литературой, Буниным или Хлебниковым или хотя бы Татьяной Толстой. Ведь в этой девочке наверняка скрывается мысль, самоотверженность и справедливость. Она, несомненно, способна творить добро. Просто она еще не помнит об этом.
— Ты прав, — Полина излучала явное сожаление. — Она, несомненно, способна откусить у кого-нибудь головку члена или даже весь член. Она вообще может замкнуться на этом и каждый вечер совершать нечто подобное, завывая от удовольствия волчьим изумительным криком. Но разница в том, что она сделает это по воле абсолютно случайных знаков, в русле набухшего подсознательного страдания. И результатом этого может быть вовсе не страшный злодей из заброшенных катакомб или шикарных правительственных кабинетов, а первый попавшийся человек. Может быть, вполне безобидный.
Оин с благодарностью кивнул головой.

— Я думаю, она будет нам благодарна, — Маутро весело улыбнулся и нежно посмотрел на ребенка. — Мне кажется, что она чувствует свое будущее и уже готова занять свое место в нашей памяти и наших сердцах… Так кто это сделает? — добавил он осторожно и замолчал.
— Я, — уверенно и твердо произнесла женщина.
— Ты сошла с ума, — Платон отступил на несколько шагов назад и распростер свои крылья в сторону света.
— Ты действительно этого хочешь? — тихо произнес Айзес.
— Да.
— Ты вправе, — Маутро извлек остро отточенный стержень и предложил его женщине. — Хотя можно и что-то другое, — попутно произнес он. — Вокруг нас присутствует ряд полезных предметов. Кирпичи. Проволока. Куски стекла. А может быть, все-таки все вместе? — уточнил он заботливо. — Навалимся и раздавим! Под пение гимна!
— Да что вы такое говорите? — Платон обнял Полину. — Послушай меня, — взволнованно произнес он, — ни ты, ни я не будем этого делать. Никогда. Ни за что. Нам будет тяжело. Нам многое предстоит пережить, но мы все преодолеем. Мы будем работать, — произнес он с каким-то мистическим отчаянием. — Но только не это. Это для других. Пусть они сами.
— Логично, — Маутро удовлетворенно покачал головой. — Пусть другие. К примеру, они, — он с долей постановочного пафоса указал на своих телохранителей. — Но может быть…
Айзес не успел договорить свою фразу, так как в этот момент Брадо Оин сорвался со своего места и, воплощая тайную боль избавления или тень осинового ордена подвязки, кинулся на девочку и очень быстро ее придушил.
Никто из присутствующих не остановил спасителя мира. Девочка лежала на тротуаре словно живая. Оин светился знанием — будто мертвец. В завершение ритуала, подавляя в себе последние сомнения на право родства, он вновь резко наклонился к свежему трупу, выдернул из парной головы клок волос и торжественно поднял его над собой, словно знамя.
— Ты просто прекрасен, — произнес Маутро, не скрывая своего искреннего восхищения, — ты поистине меня удивил. Ты превзошел все мои ожидания, — Айзес крепко обнял самого себя. — И эти волосы. Этот резюмирующий пунктир, — повелитель значительно распахнул свои черные крылья. — Это не каждому по карману! Это поистине значительней многих и многих…
Платон застыл на месте, и вся его кровь прилипла к решающей паузе.
Полина очнулась в своих губах, но не решилась на большее.
Телохранители втянули головы в плечи, руки в туловища, ноги утонули в наливных животах, и стали вращать пластмассовыми глазами, нюхать ноздрями из чистого табака и облизывать воздух языками черно-сизого цвета.
Оин все еще держал над головой свой трофей, свой первый скальп. Он стремительно покрывался линиями торжества, а на лопатках появлялись первые зародыши крыльев.
— Случается же подобное торжество, — Маутро искренне не мог оторваться от нахлынувшего восторга. — Все так неожиданно. Словно ракета. Будто самолет, начиненный людьми. Но вместе с тем, — Айзес скептически поджал губы, — все произошедшее — в каком-то смысле твоя большая ошибка. Да, да, — печально подчеркнул он, — большая ошибка, так как ты был не вправе этого делать. Во всяком случае, делать это по своей собственной воле, ибо у тебя от рождения иная роль, иной знак. И то, что явилось к нам в образе твоего высокого чувства, в каком-то смысле украдено тобой у природы. Ты понимаешь? — Маутро с сожалением посмотрел на питомца. — Ты, так сказать, потерялся в складках времен, потерял ориентир и не дождался моего разрешения или приказа. Ты ошибся и в результате проснулся глубоко под землей… По моему, это грустно…
— Так я же мечтал тебе угодить. Я мечтал быть с тобой, — тихо прошептал Брадо Оин и почувствовал, что из него медленно, но верно начинает выползать прямая кишка.
— Очень жаль, — расстроено произнес Айзес, — но в данный момент я уже ничего не могу для тебя сделать. Ты сам подписал себе смертный приговор. Я искренне сожалею. Тем более, что я уже проникся к тебе определенной симпатией, и потому предстоящая казнь будет мне неприятна. — Маутро обреченно пожал плечами, словно подчеркивая неуместность каких бы то ни было дискуссий по данному поводу.
— Пощади меня… Пощади меня! Пощади меня! — страстно произнес Оин и упал к ногам повелителя.
— Я убью его… С удовольствием, — Платон решительно расправил плечи и достал из укромного места свой пистолет.
— Достойный жест, — Айзес сложил руки в мольбу и с благодарностью посмотрел в небо, попутно ударив Брадо ногой прямо в живот, прямо в пупок, который угодливо развязался и показал свой красный язык.
— Убей, — тихо прошептала Полина.
Мертвая девочка не добавила ничего.
Платон медленно поднял свой пистолет на вытянутую руку и попробовал прицелиться в приговоренный лоб. Вскоре рука устала, и он на мгновение ее опустил, но она вновь обрела волю, наполнилась мышечной энергией, отчего вторая попытка накрепко вцепилась в курок и пометила близлежащую территорию пронзительным криком. Оин загадочно закатил глаза, пролил кровь и стал обретать невесомость.
— Суки, — страстно прошептал Брадо. — Су-уки, — с трудом повторил он и, завершая процесс прекращения жизни, улетел, окончательно упав на худенькое мертвое тело своей юной подруги.
— Да, — Айзес задумчиво прикоснулся к своему подбородку, закатил глаза и, неожиданно представив ботинок с развязанным шнурком, тут же мысленно его завязал. — Вся это жизнь поистине непредсказуема и щедра, — продолжил он бережно, чтобы не расплескать ни капли. — Она продолжается во всем, отражается от всего, и в результате держит за самое горло, да так, что даже я чувствую ее пальцы на своей шее, и потому уже не в силах остановиться.
— Может быть, на сегодня достаточно? — тихо произнес Платон, все еще ожидая свежую рвоту.
— Я тоже устала, — Полина внимательно посмотрела в себя.
— Мы все утомились, — вступил в разговор Айзес. — Но это не повод отказываться от мечты, закрывая заветный глазок липкой жевательной резинкой. Тем более, что в этом движении присутствует свидетельство моего чувства, а я не вправе противоречить ему, — нежно уточнил он и посмотрел на женщину пронзительно и заветно.
— Здесь что-то не так, — Платон растерянно посмотрел на Полину. — Что-то странное движется вслед за каждым его словом? — добавил он, странно покачиваясь в такт нарастающему волнению.
— Тебе показалось, — Полина нежно поцеловала Платона в щеку.
— Я отчетливо чувствую это, — твердо сказал Платон. — Мне с самого начало казалось, что рядом со мной появилось нечто иное, нечто важное и значительное. Но тени этого откровения поначалу не задевали меня напрямую. Они как-то лукаво бегали в моей голове. Словно понарошку. Словно краем крыла. Но теперь, в эту самую минуту все изменилось. И я решительно хочу знать. Что это?
— Это Полина, — тихо произнес Айзес и посмотрел на Платона без всякого сожаления. — Женщина которую я любил, люблю и буду любить вечно. А ты Платон, — Маутро ткнул пальцем в грудь свободного художника, — мужчина, которого любит она. Хотя я надеюсь, что это странное чувство однажды пройдет и она увидит твое реальное качество. Или ты сам умчишься от нее на крыльях какой-нибудь очередной фантазии. Или умрешь… Сам. Без нажима. Без предварительной беседы с ополоумевшей предсказательницей. А просто от времени, пустоты, безденежья. И это было бы замечательно, так как рядом с тобой живет великая женщина, которую ты убиваешь изо дня в день, не понимая, что ее чувства к тебе — это страшный недуг. Это созерцание мира твоими болезненными глазами, твоими романами, написанными для тюленей, и твоими стихами, выжатыми из потока протухшей воды. Это ее саморазрушение, доведенное до совершенства в туманных лабиринтах твоей головы. Неужели тебя это радует?
— Это правда? — Платон резко повернулся к Полине.
— Это его правда, — женщина посмотрела на Айзеса намеренно и тяжело, отчего вокруг его головы собралось маленькое грозовое облако.
— Так это только его слова?
— Не сомневайся…
— У вас что-то было? — Платон нежно посмотрел на женщину и неожиданно возвратился на несколько шагов назад. Он вновь присмотрелся к оттенкам покоя и тишины, выбрав из них самый достойный.
— Это было еще до тебя… Это было давно… Пустое. — Полина прикоснулась к воспоминаниям и тихо приложила палец к губам, опасаясь невольного пробуждения всех обитателей бездны.
— Пустое, — размеренно повторил Платон и улыбнулся.
— Пустое, — тихо прошептал Айзес и печально посмотрел в небо. Над миром концентрировалась темнота. Кое-где на асфальте мерцали частицы кровавой каши, приготовленной из Готлиба и Алана. Неподалеку, страстно простирая в небеса свои рыхлые ягодицы, лежал Оин. Девочка все так же безмолвствовала, и только клок ее бывших волос перекатывался по тротуару, словно пытался найти новую голову, для того чтобы вновь пустить в нее свои корни, и выпить весь мозг, и в один из грядущих дней стать человеком, и снова погибнуть в неравном бою с собой. — Все это трогательно и печально, — произнес Айзес после естественной паузы, — но для того, чтобы внести в наши планы суровую определенность и отвлечься от общих элегических настроений, я хотел бы четко и однозначно обозначить нашего нового избранника…
— Так кто же им станет?
— Думаю, нам необходимо резко поднять планку.
— И сколь высоко?
— Предлагаю остановиться на нашем родном губернаторе…
Несколько мгновений стояла первозданная тишина. Затем возникло первое слово. Далее потекла речь.
— А это не очень опасно? — взволнованно поинтересовался Платон. — Ведь у него столько охранников, помощников, колдунов. В недрах данного столпотворения витают черные демоны, ползают говорящие червяки, произрастают ядовитые камни. Словом, атмосфера поистине гнойная.
— Дело в том, что все это происходит под моим непосредственным руководством, и все эти люди и существа — это, по сути, точки и запятые, которые я расставляю по своему усмотрению, вопреки всем правилам правописания, — уверенно произнес Айзес и соединил свои ладони в одну. — Так что какое-либо беспокойство в данном случае поистине неуместно.
— Это в корне меняет дело! — в голосе Платона возникли явные нотки восторга.
— Это решительный шаг, — взволнованно сказала Полина, — но готова ли наша область к такому рождественскому подарку? Готовы ли мы к тому, чтобы сотворить подобное торжество? Ведь это не просто удача. Это импульс, способный привести к поистине непредсказуемым последствиям. Некий нескончаемый праздник. Объятия, поцелуи, слезы блаженства. Священное имя убийцы.
— Да что ты, Полина? Что ты говоришь? — радостно произнес Платон и поцеловал женщину в подбородок. — Мы готовы! Мы согласны! — он вновь наполнился солнечным чувством. — Да мы не просто согласны — мы воодушевлены несказанно! — энергично уточнил он. — Полина! Люди! Радость-то какая!
В небе загорелись первые звезды. Воздух стал нежным и ласковым. Тени обратились в себя. Вскоре все участники событий обрели второе дыхание, наполнились высоким смыслом, сели в машины и отправились в загородный дом Айзеса.
Колеса медленно покатились по асфальту, и Платон невольно погрузился в новую жизнь, открыл новую страницу, начал с новой строки. Ему показалось, что он — это действительно он, что женственность вытекает из правого уха любви и, смешиваясь со вселенской тоской, превращается в жука скарабея, который упрямо катит по пустыне какой-нибудь обезглавленный труп, аккуратно перевязанный ярким бантом из атласной ленты.
Вскоре машины въехали в прозрачную рощу и, сделав два поворота и проехав несколько сот метров по прямой линии, остановились перед внушительными воротами. Через несколько мгновений раздался щелчок, створки мягко растворились, и за ними обнаружилась большая страшная собака, одетая в человеческую одежду и говорящая на чистом человеческом языке.
— Мы вас с нетерпением ждем, — собака пленительно улыбнулась.
Айзес приязненно провел своей рукой по сверкающей шерсти слуги и, достав из кармана какую-то собачью конфетку, резко подбросил ее ввысь. Кобель сбросил с себя странный головной убор и, совершив отважный прыжок, схватил лакомство своей влажной пастью.
— Вот молодец, вот затейник, — Маутро по-доброму усмехнулся и, видимо, проявляя высшую степень благоволения, отмерил собаке легкий, но акцентированный пинок.
— Все люди — братья, — громко произнесла собака, произведя на свет магию всемерного единения с теплотой домашнего очага, подслеповатой бабушкой, добрыми грязными руками и гренками из прокисшего хлеба.
Вскоре все участники заговора оказались в стильном удобном доме, который был отделан прозрачной древесиной, охотничьими трофеями и музыкой, скользящей откуда-то из-под потолка сквозь искусственную паутину на куски искусственной грязи, которые составляли некий творческий замысел. В центре обширного зала располагалась гигантская кукла странного существа с окровавленными зубами и утробой, наполненной все той же малиновой жидкостью человека. Из стены вытекал робкий ручей, словно глаз, слезящийся от простуды.
Около получаса было потрачено на трапезу. Ели молча. Во всем сквозила суровость, но кроме того рядом с чувствами витал невольный надлом, похожий на престарелую учительницу русского языка в объятиях неожиданно явившихся денег.
— Пожалуй, теперь мы в состоянии обсудить все наши дальнейшие действия, — Маутро аккуратно вытер губы салфеткой.
— В этом смысле мы полностью доверяем тебе, — Полина с любовью посмотрела на Платона, взяла его руку в свою и внимательно посмотрела на повелителя.
— Что ж, я согласен, — твердо произнес Айзес. — Посему я предлагаю следующее. — он выдержал краткую паузу. — Мы приедем в резиденцию губернатора. Я представлю вас журналистами столичных газет, и вы должны вести себя соответственно. В общем, развязно, пошло, с нездоровой слюной на губах. Вот ваши удостоверения, — Маутро извлек два блестящих ламинированных жетона. — Затем мы подойдем к его кабинету, зайдем внутрь, и мои люди убьют всех носителей скверны без всяких ссылок на возраст или наличие тяжелых душевных расстройств, а затем подстрахуют нас, пока мы будем измываться над трупом некогда великого земляка. Далее мы выпьем его кислой крови и выйдем через черный ход, — Маутро удовлетворенно погладил себя по бедру, — он находится в тайном кабинете, где будущий труп с методичностью дятла трахает свою секретаршу, секретарш всех своих заместителей и всяких разных случайных сучек. Почему комната называется тайной? Никак не пойму. — Айзес язвительно улыбнулся. — А вслед за этим улица, воздух и ожидание чуда.
— Он сексуальный маньяк? — Платон пренебрежительно искривил правую часть лица.
— Он в том числе и сексуальный маньяк, но это качество, на мой взгляд, является вполне гармоничной чертой любого руководителя областного или, тем более, общегосударственного масштаба. Это, собственно, их крест, так как каждый из них должен соответствовать своему высшему предназначению. А в неписаных правилах государственной службы как бы читается между строк: ну, давай! Ну, еще немного! Еще чуть-чуть! Такой, знаешь ли, цирк. Могу, так сказать, многих и даже всех, но в рамках предоставленных мне полномочий. А иначе нельзя. Не поймут. Традиции.
— Так неужели он действительно столь убог и печален? — внимательно уточнил Платон.
— Именно так. Даже не сомневайся, — Маутро подчеркнул уверенность кончиком своего черного языка. — Но настоящая беда даже не в этом, а в том, что иных людей в этой социальной нише практически нет. А если и появляется нечто иное, то это, как правило, чистейшей воды случайность или заведомо обреченный жест какого-нибудь провинциального идеалиста. Так как в обычном порядке все строго и непреложно. Этот хоть не убивает никого непосредственно, то есть избегает конкретного контакта с телами жертв. Другое дело — администрирование, законотворчество. Это, как ни крути, иная стезя. Тут уж гуляй — не хочу. Без жертв никак невозможно…
— Так неужели нет никакого выхода из этого чудовищного замкнутого круга? — Платон трагически сложил руки на груди, как бы умирая за все несуразности мира. — Неужели в столь важную социальную среду, где сосредоточены рычаги реальной власти, приходят только те, для кого это положение является самоценным и не несет никаких обязательств перед людьми, перед народом, перед логикой света? — Платон посмотрел на собеседника с той неподдельной болью, которая явственно говорила о том, что человек и ранее произносил эти слова, и ранее конструировал различные вариации данного горя практически всерьез с самым незначительным элементом игры.
— Что поделать, — Айзес встал, неторопливо подошел к книжной полке и извлек книгу в кричащем кожаном переплете. — Это страшная данность. Это плата за жизнь и за всемерное равновесие. Просто так все устроено, и по этому поводу нет смысла истязать свое сознание, свои сны, свои редкие встречи с друзьями. Это самое точное уравнение из всех ныне живущих. Так что не мучай себя понапрасну. К слову сказать, это книга нашего губернатора. — Маутро распрямил указательный палец и направил его в дальнюю даль. — То есть она написана для него дружным творческим коллективом и помечена его милой фамилией. Произведение «Я и народ». То есть он и народ. Похлебка поистине мерзкая. Но что в итоге? Только у одного из авторов после всего этого мракобесия проснулась совесть, и он вскрыл себе вены. Другие, напротив, как бы напитались дополнительной долей дерьма, наглотались его вдоволь, окрепли, поправились и, несмотря на неприятный запах изо рта, резко пошли в гору по линии всяческой некрофилии.
— Но ведь должна существовать некая самозащита общества? — Платон решительно прищурил глаза. — Ведь было бы логичным предположить, что даже у самых отъявленных негодяев может возникнуть одна элементарная мысль, рожденная в искрах прозрения. Да, мы дерьмо! И с этим ничего не поделать. Мы обречены на власть, на стремительное продвижение по ступенькам карьеры и благополучия. Пройдет еще лет пять или двадцать, и мы сможем воплотить в жизнь самые смелые мечты наших духовных отцов, обращенные к нам из прошлого, и весь этот мир окончательно подчинится нашей воле. Возникнет потрясающая идиллия. Дотронулся до яблока — дерьмо. Прикоснулся к пирожному — дерьмо. Поцеловал товарища в губы — все то же самое. — Платон брезгливо пошевелил языком. — Но ведь у каждого из них есть дети! А вдруг кто-то из этих самых детей при всей самоотверженности родителей, при массе наглядных примеров, говорящих о том, что только дерьмо имеет все шансы на лучшую жизнь, им не станет? И будет мучиться, и страдать, и сойдет с ума, и сдохнет в каком-нибудь влажном подвале вперемешку с отверженными всей земли. Неужели и тогда никто из них не проснется и не осознает своего собственного светлого предназначения? И не предпримет решительных действий во имя справедливости и милосердия?
— Каким же образом? — Айзес удивленно пожал плечами.
— Я думаю, что некоторые возможности все-таки существуют, — Платон грациозно облокотился на мягкую спинку кресла. — Ведь может же, в конце концов, хоть иногда случаться нечто отдельное. К примеру, какой-нибудь высокий чиновник проснется однажды ночью и ощутит резкое сердцебиение и кипение мозга. Потрогает свою заливную жену, посмотрит на тикающий будильник и неожиданно вспомнит, как когда-то в детстве приютил бездомного хомячка, кормил его, ухаживал за ним и долго плакал после неожиданной смерти питомца от переедания сырых макаронных изделий. То есть я надеюсь на невольное возникновение в человеке маленького, едва различимого очага сопротивления, который впоследствии позволит ему дорасти до осознания своей вины и поможет протащить во власть хотя бы одного порядочного человека.
— Все это мило, — Маутро скептически сложил руки в увы, — но по сути бесперспективно, так как порядочные люди в данной среде долго не живут. Уж ты мне поверь… Хотя в этом роде случалось разное, а порой и вовсе загадочное. К примеру, некие порядочные первопроходцы притворялись подонками, отчего власть сразу же их замечала, гладила по голове и включала в свой первостепенный резерв. Затем они входили в эти страшные врата, но неминуемо были разоблачены. Ведь там очень много разных проверок, — Айзес со знанием дела покачал головой, — иногда случайных, иногда намеренных. Ну, к примеру, однажды одного лазутчика пригласили на вечернюю охоту, на, так сказать, обычное развлечение. А именно — пострелять по бездомным. Он невольно обмяк, покраснел, его щека нервно задергалась, а в итоге отказался, сославшись на то, что под сенью вечерних зарниц хочет почитать Достоевского. И все. Его судьба была предрешена, на следующий день его голова была обнаружена в мусорном баке… Или иное. Сидит, к примеру, другой законспирированный проводник добрых идей в каком-нибудь департаменте и пишет очередной затейливый документ, углубляющий и без того бездонную пропасть между светлыми и другими, надеясь дополнить сей труд хотя бы одним правильным словом, одной добродетельной запятой. Но вдруг открывается дверь и входит высокий чиновник с престарелой русской женщиной из глухого села и с внутренностями, наполненными бужениной. Возникает краткая пауза, во время которой чиновник заговорщически закрывает дверь изнутри, удовлетворенно потирает руки, вроде только что кончил магический акт общения со своими сперматозоидами, но уже в следующее мгновение сильно бьет женщину по лицу и говорит этому самому светлому оборотню, мол, убей ее сейчас же. Она, сука немощная, денег у нас пришла просить, покушается на статью бюджета и пытается исказить стройность и гармоничность наших государственных цифр. Так что сделай доброе дело: разруби ее на куски, затем вынеси во двор и сожги в баке, специально приготовленном для этого святого дела нашей службой по контактам с общественностью. А пепел, естественно, развеем над Гангом. — Айзес многозначительно распростер руки. — В итоге еще одно разоблачение доброго начинания, еще одна напрасная жертва и слезы, похожие на трупики тщетных надежд.
— Ты просто чудовище, — Полина неожиданно встала, но, критически посмотрев в свою глубину, ощутила полную невиновность обыденных констатаций реального бытия.
— Я просто люблю тебя, — тихо произнес Айзес, но другой мужчина успел прочитать эту священную фразу по сухим сине-желтым губам.
— Почему он снова говорит эти слова? — Платон посмотрел на женщину и по-мальчишески улыбнулся. — Ведь данные слова принадлежат нам. Ведь вокруг так много других — я просто люблю тебя. Сотни, тысячи, миллионы. А он пытается прикоснуться к миру, который с ним попросту незнаком. Может быть, это фантазия богатого всемогущего человека, не понимающего, что он всего лишь богат и всемогущ. — Платон растерянно пожал плечами. — Или он пытается реставрировать свои осыпающиеся своды, свой треснувший по диагонали фундамент путем моделирования дополнительных терпких иллюзий?
— Ради этого стоит жить, — распевно промолвил Маутро, хотя предшествующая тирада адресовалась совсем не ему.
— Что вы вкладываете в эти слова? — страстно произнес Платон.
— Я считаю, что ты веришь в себя беспредельно. Еще усилие — и ты спокойно пройдешь по воде. — Айзес намеренно прикоснулся к своему пульсу. — Это фантастика. Это бригада идущей против течения осетрины. Это угрозы сгорающего на костре колдуна. Это планы умирающего от невзгод ревизора. То есть ты меня понимаешь, — он нежно посмотрел на Полину, — он не просто рассуждает, что было бы вполне уместно. Он вольно или невольно видит в своих словах почву для произрастания истины.
— Не волнуйся, мой милый, — Полина вновь поцеловала Платона в плечо и проводила на роскошный слоноподобный диван, — это он от своей внутренней боли. Мы же имеем в себе сострадание?
Платон молча кивнул.
Полина вернулась к Айзесу.
— Скажи мне честно, — глаза Маутро заблестели обреченным огнем, — кто или что позволяет ему держать тебя в своих руках без всякого страха, без сомнения?
— Это любовь…
— Его любовь?
— В первую очередь моя, — Полина прикоснулась к Айзесу и пристально посмотрела ему в глаза.
— Ты знаешь, я всегда подозревал, что человек, сумевший сохранить в себе мальчика в независимости от своего реального возраста и гуляющий внутри своего сердца с набором сказочных новостей, поистине непобедим, — печально произнес Маутро, — ибо женщина, встретившая его на своем пути, непременно увидит в нем свои слезы, свою боль, свое странное небо, вскоре пересечет черту, потеряет границы и пропитается им. Она будет мучиться и страдать, но не сможет отделить себя от него, не сможет разрубить себя на две половины, потому что, по сути, так же, как все, хочет жить. — Айзес трепетно прикоснулся к ее руке. — Он уже пропитал тебя своим ядом. Я это чувствую. Он окружил тебя своим внешне наивным коварством и слизывает твою жизнь с тем удовольствием, что испытывал в детстве, поглощая мороженое и конфеты. Он страшный человек. Ты не находишь?
— Он и сейчас любит мороженое, но не делает поправок на желание взобраться по спинам менее проворных товарищей к самому сладкому и излюбленному творению. Он открыт. Противоречив. Мнителен. Он постоянно чего-то боится. Но он таков, каков есть, и в нем сосредоточен замечательный мир в своей светлой шагреневой сердцевине.
— Я понимаю… — Маутро наигранно произвел движение левой руки, до боли напоминающее движение правой. — Ведь покинуть его нельзя. Уйти от него невозможно. Ведь это не просто бросить котенка. Ты непременно представляешь это маленькое гадкое существо с распоротым животом или плавающим в чане протухшей воды с выколотыми глазами. Ты переворачиваешь страницы жизни, но на каждой иллюстрации ты видишь его, убитого твоим невольным решением, истерзанного им, и твой сон задыхается в темноте и пожирает свое собственное молчание. И ты ворочаешься с боку на бок. И уже не в силах уснуть. Никогда.
— Все это занятно, — Полина загадочно улыбнулась и погладила воображаемое пушистое существо по спине.
— Все это крайне занимательно, — увлеченно произнес повелитель. — Но, может быть, во имя света и милосердия решимся на значительный шаг и под покровом ночной тишины спасем твоего героя. Усыпим его. На радость его утомленному мозгу, его уставшим рукам, его изможденному телу. — Айзес посмотрел ей прямо в глаза. — Позволь мне убить его?
— Убей себя.
— Я не могу оставить тебя одну, — Маутро жестко и однозначно покачал головой.
— Не беспокойся. Я выдержу испытание, и ни одна слеза не выпадет из меня. Хотя, если тебе будет приятно, — Полина провела своим указательным пальцем по его черной вене, — то одна слеза все-таки упадет на твой мертвенный лоб. Конечно, если я найду в себе силы и подумаю в этот момент о чем-то печальном.
— Ты очень жестока…
— Прости меня, — тихо сказала она. — Но все так сложилось. Хотя, несмотря на это, я все равно по-своему ценю тебя и, несомненно, надеюсь помочь… Но как-то иначе…
— Если честно, мне всегда хотелось быть счастливым обладателем хотя бы малой части твоего тела, — Айзес пронзительно посмотрел в облака сквозь твердый медленный потолок. — Может быть, мизинец? Или самый призрачный ноготок? Или корни твоих волос? Или иные растения и грибы, живущие в окрестностях твоего тела. Я хотел бы принять твои контуры как свои. Я хотел бы есть пережеванную тобой пищу и находить самые яркие впечатления в этом священном корме. Я хотел бы жить и кричать от счастья, словно твой Платон при известии о падении очередного правительственного самолета.
— Возьми, мне не жалко, — Полина протянула ему свою руку. — Делай с любым моим пальцем все, что тебе хочется, вплоть до самых коварных излишеств. Целуй его. Облизывай его. Подготавливай к казни. Или прикоснись своей ладонью к моей и постарайся уместиться в этих природных контурах, соединяя в них наши тела, оплодотворяя силой своей воли и желания мою ближнюю вену. Наполни мои поры дымом твоего сгорающего существа, пропитай мои глаза видениями твоего напряженного пульса, и в итоге в моем локте наверняка родится какая-нибудь неуместная шишка или ссадина, носящая высокое звание твоей дочери или сына.
— Спасибо тебе, — тихо прошептал Маутро. — Это надежда. Я это ценю.
— Так что же дальше? — Полина посмотрела в его глаза и увидела массу неизвестных науке животных.
— Я думаю, нам пора, — тихо произнес он, словно подвел итог определенного внутреннего сомнения. — Нам пора, — решительно повторил он и четким жестом руки пригласил присутствующих в специальную комнату, где в удивительном порядке и благолепии находились различные виды оружия — пистолеты, ножи и яды…

— А у меня все уже есть, — Платон значительно посмотрел на окружающих, извлек из себя пистолет и, покрываясь мерцающим ужасом, вспомнил, что всего лишь семьдесят семь минут назад убил человека.
Все остальные четко и правильно вооружились и, степенно закрыв глаза, внимали голосу дальнего берега, зовущего в священный поход к логову страшного и жалкого провинциального зверя.
— Вы готовы? — жестко произнес Айзес, ощущая в себе горькие слезы и пронзительные мольбы своего старого друга.
— Всегда готовы, — синхронно ответили все остальные, включая немых от рождения телохранителей.
После этого Айзес вновь связался по мобильной связи с губернатором и в завершение непродолжительного разговора сообщил соратникам самые последние новости.
— Видимо, небо благоволит нам, — радостно произнес он. — Ситуация несколько изменилась, но это изменение дает нам массу удивительных преимуществ.
— Что же случилось? — обеспокоенно промолвил Платон.
— Дело в том, что губернатор уехал из своей основной резиденции и в данный момент находится в загородном доме. И это обстоятельство выглядит крайне благоприятным, ибо в этом укромном уголке отчего края под шорохи первобытного леса нам будет еще проще уничтожить его… — Маутро спрятал в карман своего черного длинного пальто сотовый телефон и выразительным жестом руки пригласил всех на выход.
Процессия неторопливо вышла из гостеприимного лесного дома и, ступая по холодной страшной земле всеми своими ногами, заползла в новые шикарные машины и мягко тронулась в заданном направлении.
— Да, это опять я, — Айзес загадочно изогнул брови, — мы уже скоро будем. — Он переложил свой сотовый телефон от правого уха к левому и вновь нырнул в бесконечную пропасть русского языка. — Они со мной. Да. Как договорились. Небольшое интервью. Конечно. Естественно. Динамика региона. Борьба с преступностью. Забота о малоимущих. Хотя в любом варианте необходимо четко дозировать опиум, избегая чрезмерного оптимизма. К сожалению, твои пиарщики не вполне понимают свои задачи. Одно слово — родня. — Маутро игриво показал свой язык. — Дело в том, что декларирование чрезмерного усердия правоохранительных органов или социальных служб — это тот знак, по которому люди интуитивно ощущают не просто ложь, они чувствуют страшную злую болезнь и, боясь заразиться, спасают свое измученное сознание и последние деньги. Эта легенда уже себя изжила и раздражает даже вовсе остекленевших. Необходимо подойти с другой стороны. Взывай к обществу через призму дружеского плеча и сексуального тона, то есть через стройные колонны народных дружин. Ты, естественно, в первом ряду. Рядом директор банка. Следом какой-нибудь подкормленный ветеран, а далее вполне определенная видная баба. Да. Да. Сиськи должны практически идти по земле. Словом, фраза и иллюстрация. Тем более журнал выпускается на лощеной бумаге. Цветной, стильный. Тебе это сейчас как нельзя кстати. Что? А, ты об этом… Она во второй машине… На мой взгляд, женщина поистине выдающаяся. — Маутро закрыл рукой переговорный динамик и многозначительно обратился к Полине. — Он спрашивает о тебе. Да. — Айзес вновь переключился на разговор с исчадием простоты и порока. — Она очень авторитетный журналист, и ее положительная статья о тебе для нас крайне своевременна. Стараюсь... Да. Да. Да… Так без сомнений. — Маутро пронзил свой голос непререкаемым стержнем уверенности. — Сам подумай, — твердо уточнил он, — разве может столичная журналистка не трахаться и не делать минеты? Твое сомнение говорит лишь о том, что ты находишься в полном информационном вакууме. Это, собственно, неизбежная часть ее работы. Так сказать, азы мастерства. — Повелитель сдержанно засмеялся. — Более того, я не удивлюсь, если через каждые два-три вопроса она сама будет выключать диктофон и с мольбой в голосе обращаться к тебе: «Тимофей Александрович, позвольте я у вас еще пососу». Да. Нет. Ну, конечно. — Маутро мастерски выразил благосклонность, хотя на его челе отразилась явственная печаль, вызванная судьбой народа, живущего под неизменным гнетом мертворожденных камней.
Платон тем временем неотступно смотрел в стекло, и проплывающие мимо него пейзажи, детали, штрихи входили в него каким-то новым пронзительным звуком, словно электрическая пила притворилась травой и неожиданно разрезала на две половины неловко присевшего путешественника.
— Как же интересно жить, — проникновенно промолвил он, выходя из своего глубокого созерцания. — Как радостно жить, когда чувствуешь каждую вену и пульс. Тук-тук. И снова тук-тук. И понимаешь, что ты сам и есть этот ритм — этот пульс и вена, и пауза, и пустота. Ведь это прекрасно!
— Это замечательно, — Айзес одобрительно кивнул головой.
— Замечательно. Да не очень, — Платон неожиданно посмотрел в глаза Маутро и переполнил их своим всепоглощающим блеском. — Для полного счастья я хотел бы найти некий волшебный ритм или принцип, для того чтобы осуществлять наши благородные планы без насилия, но с помощью слова.
— Ты заглядываешь слишком далеко, но двигаешься значительно медленнее. В результате магическое слово, как правило, ускользает или теряет свою первородную силу и ты вынужден прибегать все к тому же традиционному набору предметов, — Маутро с интересом посмотрел в глаза женщины, но вновь встретил там Платона.
— Не вполне с этим согласен, — Платон радостно улыбнулся, посмотрел в глаза женщины и вновь увидел там массу странных вещей, — так как верю в наличие параллельных методик, потрясающих эффективностью и своеобразием. Да что там верю! — воскликнул он в радостном плеске волны. — Я уже и знаю почти, — он явно развеселился, отчего все его фразы стали напоминать одну большую радостную игру. — Во всяком случае, чувствую это совсем близко. Почти на губах, — он размеренно закатил глаза. — К примеру, мы встречаем на своем пути нелепого подлого человека и, являя пример сущей инертности, начинаем объяснять ему всю пагубность и жестокость его повседневных способов и средств. Жестикулируем, живописуем, терпеливо излагаем печальные интерьеры последствий, от которых на наших собственных башмаках закипают слезы. Но, увы. Этому человеку все безразлично, так как у него в голове нет соответствующих приборов, а есть некий орган, который отказывается принимать декларируемые принципы цивилизации. Вроде бы все, тупик. Но к нашей общей радости есть иной гениальный путь! Во всяком случае, я хочу верить, что он действительно есть! И он заключается в следующем. — Платон удовлетворенно обнял себя и на мгновение зажмурился. — Мы подходим к этому человеку, пристально смотрим в его глаза и громко и четко называем его действительным именем. К примеру, мы говорим ему: «Ты жопа!». Мы говорим мощно, распевно, вкладывая в начальное «жжжж» пафос дымящихся тормозов, запах сидящих в томительном ожидании, и это на первый взгляд некорректное обращение в одну секунду впитывает в себя всю боль угнетенного класса и вырастает до самой великой симфонии, до победы в войне, до единственно верного сочетания чисел, открывающих самый секретный сейф.
— И что же затем?! — Маутро искренне изобразил удивление и даже восторг от такого неожиданного решения вечной проблемы.
— А далее этот объект невольно находит в себе мистические оттенки сходства. Он смотрит на свое отражение в зеркале в недоумении и тревоге, задавая себе один и тот же вопрос: «Кто я?» И чувствует, что категорически не хочет быть жопой. В итоге он плохо спит, абсолютно не ест, перестает заниматься сексом и сначала умирает в себе как личность, а затем в своем физическом воплощении, трепетно шепча на прощание: «Не хочу, не хочу, не хочу…», — Платон смотрел в свои светящиеся глаза и наслаждался их светом. — Ну что, нравится? — произнес он после мгновения тишины.
— Несомненно, — Айзес посчитал своим долгом поддержать свежую мысль.
— Более того, — увлеченно продолжил Платон, — я вижу в этом подходе высокую мистическую мораль. Наклонись. Подними. Не проходи мимо. Ведь все в наших руках. Все просто. Ибо даже самая последняя жопа категорически не хочет ей быть. И это необходимо использовать.
— Я думаю, это сработает, — Айзес крепко пожал руку ученого. — В этом я чувствую великую силу! Хотя и другие методы не стоит сбрасывать со счетов.
— Конечно, — Платон восторженно посмотрел на себя, — можно приступить к копанию какой-нибудь совершенно нелепой траншеи. За чертой города. У дороги. Молча. В итоге вопросы. Что копаете? Что ищете? Золото? Нефть? Останки какой-нибудь легендарной бабы? А в ответ только лопаты, сочно входящие в землю. Вскоре начнут приезжать чиновники, руководители, разные там бандиты, для того чтобы все отобрать. Глядишь, кто-то отбился от стаи. А мы отловили и закопали. Другие живо интересуются: «Где Вася?» А в ответ тишина или мычание, вроде бы речь ушла за подмогой. А они: «Где Саша?» А в ответ кровь стынет в жилах да земля шевелится от бывших обитателей городской администрации, ставших новыми подземными должниками.
— Мы приехали, — Маутро одобряюще улыбнулся рассказчику, значительно похлопал его по плечу, явно одобряя все его светлые замыслы, и внимательно посмотрел в окно, точно оценивая ситуацию. Где-то вдали мерцал силуэт одинокого путешественника. Рядом грустили деревья. Струился легкий туман. Оборотни мерцали на самой линии горизонта, и во всем окружающем пространстве рождалась неясная мысль о том, что некая волшебная тыква вот-вот упадет с космической высоты и убьет очередную искреннюю мечту.
— Нам пора… — Полина поцеловала Платона в щеку, затем посмотрела в глаза Айзеса так, что он завернул ее взгляд в белоснежный кружевной платок и спрятал около самого сердца.
Затем Маутро вдохновенно распростер свои руки, и новая система координат стала воплощать в жизнь свои правила и законы.
Через несколько мгновений все восемь дверей синхронно открылись, и они ступили на порочный асфальт, положенный на древний булыжник, который, в свою очередь, заполз на ветхозаветный камень, хранивший имена всех будущих поколений.
В воздухе возникла холодная чистая тень, сложенная из мыслей и страхов святого странника, который был прям и светел, словно мечта, потерявшая свой народ и скитающаяся по полям и лугам отечества в надежде встретится с ним на прощанье.
— Я надеюсь на благоприятное развитие событий, — произнес Маутро торжественно и красиво.
— Я тоже рассчитываю на лучшее, — Платон улыбнулся Полине, пожал руку Айзесу и дружески похлопал по плечу одного из телохранителей.
— А я посвящаю все это тебе, — женщина нежно посмотрела на Платона, — так как только ты не видишь в этом лишь свежего червяка, за которым следует очередная прожорливая глупая рыба — любительница крючков и удилищ. Не отводишь глаза от того, что во всех темных углах грызутся между собой скользкие земные существа с криками: «Умираем за эволюцию!» И в этом ты спасителен и прекрасен! Мы спасительны и прекрасны! Любая тварь ослепительна и хороша!
Несколько мгновений ветер ласкал волосы мужчины и грудь женщины, но вскоре они решительно и молчаливо тронулись в путь.
Айзес властно нажал на звонок… Вскоре в динамике пробежал мимолетный треск, но в результате раздался жуткий пронзительный голос.
— Кто там? — спросило это подобие грома небесного.
— Это я, Айзес…
Через мгновение на мраморной тропинке появился человек, похожий на неряшливого опоссума. Он приблизился к воротам и открыл их, внимательно изучив вновь прибывших.
— Ты в хорошей форме, — мягко произнес Маутро и бросил привратнику кусок свежего мяса, в свое время вырезанный из спины Оина.
— Оооо, это мое! Это все! И никому кроме, — восхищенно завыл привратник, и этот вопль отразился от стекол особняка и ушел в глубину леса.
Тем временем навстречу людям уже спешила группа охранников. Их было трое. Они жадно вдыхали воздух, страстно всматривались в детали, периодически извлекали из ножен длинные пистолеты и делали резкие неожиданные скачки из стороны в сторону, дабы избежать встречи с вовсе смертельной пулей. Подойдя к гостям, они поклонились Айзесу и синхронно указали на дом своего господина.
— Приятно встретить столь дисциплинированных псов, — в голосе Маутро присутствовала абсолютная серьезность, ибо сравнение с псами для людей данного круга являлось наивысшей похвалой, и это счастливое совпадение сразу же нашло свой благодарный отклик в сердцах данных зверей, а один из них, видимо, выражая наивысшую степень блаженства, эротично зарычал, затем плавно поднял правую ногу и сымитировал процесс струения священной собачьей мочи.
— Сколь это мило, — Полина улыбнулась и вспомнила о священных индийских коровах.
— Это вопрос? — Платон неожиданно развеселился, и в этой улыбке промелькнула бесконечная просторная гладь безудержного веселья.
И оно наступило уже через несколько прозрачных мгновений, так как один из телохранителей Маутро извлек из рукава длинную острую спицу и нежно, ювелирно проткнул первого из псов. Второй телохранитель столь же беззвучно разрубил второго стража владений на две равные половины, все тем же верным топором, еще сохранившим на своей гладкой щеке тени Готлиба, Алана, Оина и многих иных посвященных. Третьего охранника убил сам Айзес, сжав его шею своими мистическими руками, отчего его пальцы утонули в человеческом теле, прогрызли в нем разрушительные ходы и в завершение ритуала соприкоснулись в рукопожатии. Голова жертвы безвольно упала на пол. Из всех отверстий лилась торопливая кровь, а тело устремилось вниз, на самое дно, словно давняя живописная сказка о законе всеобщего истечения.
Только привратник все еще оставался в живых, но он словно зачарованный смотрел на страшную мизансцену, скулил и вилял хвостом, пытаясь изобразить готовность зрелой, угодливой суки примириться с любыми находками драматурга.
— Пощади, — прошептал он и съел кусок жирной земли, — пощади, — повторил он протяжно и в смятении откусил себе первый указательный палец. — Дай мне еще шанс, — он жертвенно закатил глаза и потерял воду. — Дай мне хотя бы минуту…
— Время пошло, — властно произнес Айзес.
— Время пошло, — печально повторил привратник, искренне сосредоточился на своем и с трепетом начал последний отсчет, попутно проговаривая в себе все росчерки уходящей натуры: детский крик, бабочку, съеденную стрижом, лягушку, обезглавленную отчимом, и маму, отравившую отчима за нее. — Шестьдесят, — тихо произнес он, на мгновение замер, затем основательно разрезал себе живот и вынул все потаенные мысли на всеобщее обозрение.
— Мужественно и благородно, — Маутро поцеловал самурая в лоб и, дав сигнал своим верным товарищам, последовал к дверям заветного дома.
Каждый их шаг сгущал облака. Волосы взлетали и падали вниз, словно праправнуки тополиного пуха. Вскоре отворилась новая дверь. В проеме появился самый надежный, самый свирепый самец. Он внимательно посмотрел сквозь глаза на пришедших, но сила инерции, провозгласившая Айзеса самым великим и долгожданным посетителем этого дома, сыграла с ним злую шутку. Телохранитель улыбнулся. Он продолжал улыбаться и далее. Более того, его улыбка навсегда застыла в уголках рта и впитала в себя весь этот мир вместе с его собственным телом, упавшим на ступени гостеприимного дома с тремя пулями в груди, одним ножом в ухе и сочным плевком Платона на правой щеке. Затем Платон плюнул в него еще раз и попал в губы. Это прикосновение неожиданно смутило его, и он тут же стер свои слюни с поверженного врага носком своего ботинка.
Вскоре они подошли к новой двери, за которой явно имелась жизнь. Эта жизнь надрывно дышала, спешно проговаривала банальные фразы и, видимо, обильно воспроизводила пот. Маутро приложил палец к губам и выразительно изобразил жестом двух рук масштабы происходящего столпотворения или величину скрытой потенции, способную удивить еще не одно поколение ученых-натуралистов.
— Аааггррр, — вновь прозвучало за дверью. В ответ некое существо тяжело вздохнуло и аккуратно произнесло:
— Тимоша, кончай, пожалуйста, побыстрей. Я очень устала.
— Я сейчааасс, сейчааасс, — промычал в ответ загадочный, осененный бликами ультрамарина Тимоша, и по силе последующего рева, криков и некорректных словосочетаний, таких, как: брюхатая сука, волосатая дура и скребаная защечница — можно было понять, что он сдержал свое слово, и из него вытекло некоторое количество новой жизни.
— Так здравствуй, мой любимый, мой ласковый друг, — Айзес театрально растворил руки для гипотетического объятия и приблизился к двум обнаженным телам. — Так это и есть любовь? — поинтересовался он с интонацией накрытого яствами праздничного стола. — Подожди, не утруждай себя словом, — Маутро изобразил соответственный смирительный жест. — Позволь я сам попробую отгадать твою мысль… Ты принимаешь нового сотрудника в свой аналитический центр. Ты проводишь испытание на прочность, так сказать, сопротивление материала или проверка ядерной кнопки, скрытой, как правило, между ног, в глубине, на линии пересечения хвостика и яичка. И так щекотно-щекотно, и стыдно, и больно. Словно бесконечная чувственная поэма. О тебе, мой милый Тимоша.
Тимофей, будучи голым и оттого особенно уязвимым, прикрыл свой член первой попавшейся директивой, затем закрыл глаза, пытаясь сосредоточиться и сбросить с себя некий прозрачный налет, некую злую мистификацию, но после нового взмаха ресниц картина не изменилась, его повелитель Айзес и группа недобрых товарищей по-прежнему свирепо смотрели на него, ощетинившись ножами и пистолетами.
— Ты все это что… Для чего все это придумал? Ты играешь во что-то? — Тимофей попутно концентрировался внутри, лихорадочно перебирал все аспекты их совместной работы и не мог вспомнить ничего сугубо ужасного, исходящего из его собственных замыслов и интересов. Он продолжал собирать свои силы в кулак, и вскоре они вновь стали приобретать способность к движению пальцев и головы.
— Мне непросто все это тебе объяснить, — Маутро присел на диван и положил одну ногу на другую, намеренно воспитывая смирение и покорность одной из них. — Хотя вроде бы все это легко формулируется, но я думаю, что ты не захочешь поверить в действительную природу моей причины.
— Может быть, ты думаешь, что я скрываю часть прибыли по какому-нибудь направлению нашей совместной работы? — Тимофей Александрович смиренно сложил руки на груди. — Так нет и еще раз нет. Клянусь мамой!
— Так ведь это не самое главное, — четко уточнил Айзес.
— Ты считаешь, что я слишком мягок? Но поверь мне, торговля человеческими органами — дело новое, и, естественно, в нем возникают определенные шероховатости. — Тимофей угодливо улыбнулся. — Хотя мы делаем все возможное, подбираем нужных людей. Они уже практически во всех больницах, на соответственных актуальных постах, — самоотверженно уточнил он. — Так что мы частенько и вовсе живых того-сего и в дело! Словом, стараемся. — Он угодливо потер руку о подлокотник. — Поверь мне, еще немного, еще чуть-чуть — и полноценная животворная река человеческих внутренностей поплывет в самые известные клиники всех европейских стран. Да что европейских! — Тимофей решительно сморщил губы. — Дай срок, мы и до Мадагаскара дотянемся!
— Так что же тебя во всем этом тревожит? Я же чувствую, что ты ощущаешь некую внутреннюю неловкость или вину.
— Может быть, ты имеешь в виду создание принципиально новой системы? — Тимофей пытливо заглядывал в бездонные глаза повелителя. — Продвижению которой я должен способствовать через своих людей, своих депутатов в тесном контакте с иными представителями твоей команды в рамках общегосударственного законотворчества? Словом, идею абсолютно легального, цивилизованного выращивания исходного человеческого материла для извлечения донорских органов в противовес Западу с его антигуманным клонированием? Так я полностью это поддерживаю, — спешно уточнил он, не дождавшись слов Айзеса. — Я стараюсь, что есть силы. Но ведь не все сразу. Общественное мнение к тому же пока не готово. И это, поверь мне, во всех регионах страны. Хотя подожди полгодика, годик — и все закружится, все заработает. Да и мы без дела не сидим. Трудимся от зари до зари. Условия создаем... Так сказать, беспробудная нищета на фоне неизбежного совокупления бедных. А далее родился ребеночек. Его сдали в пункт приема, получили денежки — и снова за дело. Но, — Тимофей невольно пожал плечами, — для достижения полной гармонии еще многое необходимо сделать. Построить массу особых детских домов, массу специализированных общежитий для объектов более зрелого возраста. Опять-таки средства для выкупа. Хотя, конечно, у нас будет недорого, — он стремительно посчитал что-то в уме, — да и со всеми иными проблемами справимся, — уверенно уточнил он. — И решительно разовьем это направление в государстве. А то ведь привыкли себя бичевать, что только полезные ископаемые, только газ да нефть. Не тут-то было, господа хорошие! — Тимофей пафосно распрямился и обратился ликом на запад. — Мы вас еще завалим настоящими естественными почками, сердцевинами и печенями. Вы еще утонете в потоках нашего первоклассного экспорта, рожденного на наших бескрайних просторах, в результате самоотверженного труда наших отечественных мужчин и женщин. — Он с трепетом закончил фразу, и в такт его чувству священное государственное знамя, пристроенное на задней стене кабинета, поменяло оттенок и наполнилось густыми венами и таинственным серебром.
— Так ведь дело не в этом, — Айзес печально покачал головой. — Ты даже не поверишь, но ты должен умереть именно потому, что ты сам и твои люди, в общем, все вы, призванные питать государство благородством и справедливостью, призванные дарить людям уверенность и безопасность, на самом деле самоотверженно и неустанно наводняете город наркотиками, курируете детскую проституцию, обворовываете детей и стариков, убиваете людей, торгуете ядовитыми лекарствами и так далее и тому подобное вплоть до самого мерзкого ремесла. Ты растерян и удивлен? — Маутро пристально посмотрел Тимофею в глаза. — Ты ведь искренне считаешь, что за все это заслужил еще одну государственную награду. Да ты в этом и не виноват. Что делать, если за это дают. Ты и стараешься, напрягаешь все свои силы.
— Ай, — Тимофей Александрович Троя неосознанно употребил уменьшительно-ласкательный вариант имени повелителя, — так ведь все, что я делал, и делаю, и мечтал еще воплотить в жизнь, является результатом твоих идей, твоих планов, твоих интеллектуальных и финансовых оснований. Ведь вспомни! Многие твои начинания я поначалу категорически отвергал, решительно выступал против, ссылаясь на слезу ребенка, мышонка, кабаненка… Но именно ты ломился сквозь мою неокрепшую душу, именно ты продавливал в меня очередное страшное дело, пропитывал меня особым раствором своих речей, копошился в моих мозгах, а в итоге одерживал верх и радовался несказанно… Так что же случилось? Что же произошло? — Тимофей вновь задрожал всем телом и окончательно понял, что все происходящее вокруг него — вполне конкретная объективная явь.
— Мне кажется, что в такую минуту настоящий мужчина, настоящий разбойник, должен вести себя иначе, — Полина нежно улыбнулась, села на стул и пристально посмотрела на действующее должностное лицо. — Во всяком случае, мне было бы приятно увидеть в ваших поступках, в ваших движениях и фразах осознание вины, сожаление о содеянном и нечто светлое, являющееся из ничего.
— Сука, ты сука, — тихо прошипел Тимофей Александрович, невольно ощущая бесперспективность пустого смирения. — Да если бы не Айзес, — это слово, несмотря ни на что, было произнесено с искренним уважением, — если бы не вся эта мутовина, я загнал бы в твою задницу китобойный гарпун, облил бы тебя горячим медом и отправил бы на самую страшную пасеку. Или отдал бы тебя на растерзание моим заместителям, а в завершение этого праздника жизни своей собственной рукой вырвал бы из тебя твою гнойную матку и бросил бы ее в самый грязный сортир. — Тимофей вдруг решительно похолодел, ощутил в себе разведенную крысу и призвал на помощь всю свою черную кровь.
— А ведь это настоящий полет, — Платон с интересом посмотрел на Трою. — Как жаль, что все это вы говорите всерьез. Жаль, что смирение и раскаяние не находят в вас подходящую почву. Ведь не кто иной, а именно вы подливаете в суп старикам свои протяжные сопли. Вы заносите в жизнь молодых матерей инфекции и страдания, разрешаете строительство домов из песка, и они погребают под собой тысячи жизней. Вы уничтожаете нас и нашу землю. Вы отравляете родники, кормите простых голодных людей ядовитыми грибами, выворачиваете нас наизнанку в поисках прибыли и комфорта. Но я уже знаю ваше настоящее имя. Знаю наверняка и отчетливо вижу в вас крысу. Ту самую, что видите вы. Это столь удивительно и наглядно, что нет смысла прятаться за вторыми словами. И я говорю четко и определенно. Ты крыса! — Платон неожиданно изобразил что-то похожее на сморщенную плоть грибника и продолжил мелодично и искренне. — Убить тебя просто необходимо! Ведь ты и так уже мертв. Ибо человек, ступивший на тропу подлости, в итоге всегда превращается в нечто иное. Так что твоя человеческая оболочка живет сама по себе, а внутри у тебя властвует крыса. Так что, убивая тебя, мы убиваем крысу. А человек? — Платон на мгновение задумался. — Человек в тебе умер уже очень давно, пожалуй, несколько десятков лет назад, где-нибудь в начальной сельской школе на уроке ботаники.
Тимофей Александрович уже нашел ответные слова, неоднократно использованные им во время проведения профилактических мероприятий со своей приснопамятной свитой, но почему-то не смог, а лишь еще значительнее ослаб и покосился.
— Любил ли ты кого-нибудь? — Полина с сожалением посмотрела на приговоренного. — Прикасалась ли когда-либо к твоим рукам тень настоящего высокого чувства? — женщина вновь прикоснулась к священному. — Еще не поздно. Вспомни об этом. Вспомни что-то нежное и святое. Вспомни то, чего не вернуть. И тебе станет легче. Тебе станет светло.
— Тот, кто громко говорит о любви, тот, по сути, и не любил никогда, и не любит, — тихо и смиренно произнес губернатор, так как ему на мгновение показалось, что эти пустые слова, присущие любому театральному действу, на минуту загипнотизируют всех присутствующих, а он гордо уйдет за кулисы и тут же бросится бежать в самую чащу, навстречу всем обугленным матерям.
— Тебе стало светло? — с сомнением спросила женщина.
— Мне стало горько, и я неожиданно осознал всю пустоту моей жизни, всю глубину моего падения и все величие вашей спасительной миссии, — тихо произнес Тимофей, но вновь почувствовал, что промахнулся.
— Видимо, ты безнадежен, — Полина ощутила страшную фальшь, от которой мгновенно испортилась окружающая погода, а за окном пошел обильный летний снег.
— Видимо, ты — настоящая тварь, — Троя неожиданно вновь увидел в себе энергию и злобно сверкнул зубами, провожая странную нежизнеспособную блажь своего разума. — И ты останешься ею на вечные времена. У тебя вырастет тысяча свиных сосков. И твои дети станут свиненышами, и ты сама со временем переселишься в свинарник, но твои свиные чада не признают тебя и сожрут вместе с иными отходами цивилизации. — Тимофей Александрович сделал резкий шаг вперед, но телохранитель повелителя соответственно отреагировал и вонзил в плечо губернатора длинный острый нож. Отточенный наконечник проткнул тело, вышел из человечьей спины и с интересом огляделся по сторонам.
— Не делай резких движений, — Маутро примирительно похлопал себя по плечу, — и успокойся, — глаза оратора наполнились высоким смыслом. — Ты, конечно же, не самый плохой человек на земле. И ты во многом действовал в соответствии с моими рекомендациями, но это, к сожалению не те обстоятельства, которые могли бы подарить тебе жизнь вечную. Ведь в итоге твои руки подписывали бумаги, твои глаза вкушали страдания заслуженных стариков, твои подчиненные обворовывали приюты и интернаты, школы и библиотеки, и ты невольно был основным элементом в этой зоне ответственности, в этом историческом столпотворении между небом и черной землей. Ты все принял как есть. Ты не вступил со мной в решительную борьбу, ты не ушел в лес и не обустроил сеть подпольных кружков с целью просветления глобального народного мозга. Ты подумал, что сам по себе являешься злом, и радостно вкушал эту мысль, упиваясь своим величием. Но ты — не зло. Ты то, что используется и будет использоваться тысячи и тысячи лет вплоть до самого черно-белого часа. Ты был обычным человеческим существом, придумавшим себе некую сказку, в которой ты миловал и осенял благодарностью. Ты подставлял свое тело под лучи вечного солнца, и все добрые червяки и улитки выползали из твоих нор и, прижимаясь к твоей толстой коже, ощущали спокойствие и нескончаемый корм. Ты говорил слова, они складывались в предложения, и эти сгустки блевоты пробирались в беспомощные глаза аборигенов, оскверняли их внутренний мир, собирались в пальцах, пальцы поглощали движения рук, руки слепо подчинялись процессу и в результате наносили непоправимый ущерб самим себе. Они приходили к своей голове, брали ее за уши и сладострастно выкручивали из всего остального, окончательно сбивая резьбу. А в итоге обезглавленные тела теряли волю, теряли свет и печально бродили по центральным улицам города, истекая невидимой кровью, чем радовали тебя несказанно. Но пришло время. Пришла твоя очередь. Ты признан плотью от плоти народной и потому решен отрицательно.
— Но я искренне верил в иное, — страстно произнес Тимофей Александрович, — я искренне верил, что в каком-то смысле творил добро. Да, наверное, так и было! — он покаянно сложил руки и на мгновение посмотрел в собственные ладони. — Ведь люди голосовали за меня. Люди любили меня… Да вот хоть она, — губернатор с надеждой направил свой перст в направлении обнаженной партнерши по сексу. — Ведь ты голосовала за меня? Ты любила меня? — последний вопрос поднял свои крылья и на мгновение озарил все избирательные участки Центрального региона кровью всех нерожденных детей.
— Так это не важно, — печально промолвил Айзес. — Я ведь говорил совсем о другом, но этот ответ только еще раз с полной определенностью подчеркивает твою близость к тем людям, с которыми ты потерял внешнюю связь.
— К тому же я голосовала совсем за другого, — тихо, но решительно прошептала обнаженная девушка и с мольбой посмотрела на Маутро. — Вы, может быть, и не поверите мне… Но когда в моих руках оказался бюллетень для голосования, я вычеркнула всех соискателей и с трепетом вписала туда Ваше славное имя. Своей кровью, — добавила она с отчаянной страстью.
— Что ж. Я действительно рад, — Айзес изобразил легкую солнечную улыбку. — И вы не жалеете?
— Я счастлива, — девушка кокетливо развела ноги, и ее аккуратно выбритый лобок медленно пополз в глаза повелителя.
— Дура, ты дура, — тихо произнес Тимофей и устало закрыл глаза. — Ты и не понимаешь ничего вовсе. Ведь он — это совсем не то, к чему ты привыкла. Он это не я с моими земными желаниями и потрохами. Он и не захочет тебя никогда. Так что не старайся, милая, понапрасну, не позорь себя и меня… Ему наплевать на твой голос, на твою задницу, на твой запах. Ты себя уже не спасешь, — Тимофей медленно подошел к самке, нежно прикоснулся к ней, и первая искренняя слеза за многие годы вытекла из него и превратилась в дорогу. Он неловко поцеловал ее плечо, ее розовый нежный сосок, и в этом перечне причин читалось действительно прощение и прощание с миром тысячи джинов, миллиона разбойников и бесконечного облака ожиданий.
— Светло и печально, — Полина на мгновение прониклась явившейся радугой и на мгновение просияла.
— Действительно, светло и печально, — Айзес сделал несколько грациозных шагов. — Хотелось говорить об этом еще и еще, но время нашего разговора, к нашему общему сожалению, стремительно подходит к концу. Оно уже почти истекло, и лишь уважая ваши несметные чувства, я готов пойти на некоторое искажение правил. Я даю вам еще несколько минут. На прощание.
— Спасибо тебе, — размеренно произнес губернатор, невольно ступая на доселе неведомую почву, готовую в любое мгновение провалиться под его ногами и захлопнуться вслед за ним, словно самая печальная дверь или форточка. Ну, что… — он повернулся к своей женщине, в которой совсем неожиданно увидел свою любовь и понял, что более всего страдает от неминуемой разлуки с ее телом, с ее словом, с ней самой. — Вот так и бывает у нас, у руководителей. Нелепо. Неожиданно. Страшно. Но кроме всего, я хотел бы задать тебе один вопрос. Абсолютно картонный, асфальтовый, оловянный, но в то же время самый главный вопрос в моей жизни… Ты любишь меня? — промолвил Тимофей с сердцем, расходящимся в разные стороны. — Меня вот такого. Без всего. Без ничего. С руками, ногами и членом. Меня такого простого и рыхлого. Меня подлого и седого. Меня, вернувшегося в народ. В эту минуту. В эту секунду. На веки вечные. Навсегда, — он еще раз попытался поцеловать ее родное народное тело, но она, словно опомнившись, резко отстранилась, затем стремительно отошла в сторону, пытаясь использовать последний свой шанс, последнюю попытку помнить о нем хотя бы еще несколько кратких лет.
— Забудь обо мне, — твердо сказала она, — мы отныне чужие. Ты и я. Это иное. Это определится потом. Надеюсь, ты понимаешь, — она с болью посмотрела в его глаза и спряталась в темноте своего ожидания.
— Мы, во всяком случае, понимаем все, — повелитель нежно посмотрел на любимую женщину.
— Что поделать, — Полина искренне улыбнулась, — время пришло.
— Теперь осталось лишь воплотить наш замысел в жизнь, и право на убийство в данном случае мы должны предоставить Платону. — Маутро обратил свои ладони к избраннику, лишний раз подчеркивая чистоту своих помыслов. — Что ж. Просим.
— Просим, просим, — эхом сказала Полина, — это отныне твое. Это излечит тебя.
— К тому же нам не стоит затягивать данную процедуру до бесконечности, — Маутро указал на сжавшегося в комок и подтекающего Тимофея. — Я прав? — он повернулся к Полине и нежно поцеловал ее пальцы.
— А ведь ты действительно любишь ее, — Троя произнес эти слова, обращаясь к Айзесу, так, словно они уже не могли изменить расстановку сил решительным образом, но были очень важными и своевременными в каком-то вечном, не прилагательном смысле. — Почему я не видел этого раньше? Почему я не верил этому раньше? — он загадочно закатил глаза. — Ведь это она ведет тебя словно слепого. Ведь это из-за нее ты убиваешь своего друга, своего брата, свою сестру, — продолжил он просветленно, — но именно она отомстит тебе за всех нас и высосет из тебя все твои силы, — он неожиданно улыбнулся и отправил Полине искренний воздушный поцелуй, — и ты, словно земная тварь, сдохнешь где-нибудь под забором. И это прекрасно. Это неожиданно и прекрасно. В этом великая сила земли и картона, лодочной пристани и бриллиантовых родников. Эта наша любовь. Хочешь того или нет, но в этом чувстве мы рядом. Все. До одного. Вместе с грязью, мухами и вечной весной. И как здорово, что именно сейчас я понял это и уже сам хочу стать именем этого, во имя этого. Во имя всех нас. Словно знак. Словно символ. Прости.
— Давай, Платон, — Айзес с грустью посмотрел в окно и попытался забыть свое имя.
— Давай, Платон, — Полина осторожно подняла его руку, держащую пистолет. — Ведь это уже не в первый раз. Помнишь? Всего ничего назад Оина трах-тарарах. И дышать как-то легче. А уж этот кусок дерьма. Тут запах исправится на всей Европейской равнине.
— Вот тебе и любовь, — нежно промолвил Платон, виновато улыбнулся и выстрелил Тимофею прямо в сердце. Пуля прогрызла в губернаторе узкий проход, и прохудившиеся стены стали стремительно протекать. — Вот тебе и матушка твоя престарелая, — продолжил добрый писатель, и вторая пуля по-отечески припала к сыновней груди. Далее многие добровольцы прорыли в Тимофее массу новых траншей, и только когда внутри у него образовалась целая сеть пулетворных коммуникаций, он упал на колени, затем его лоб ударился о мягкий ковер и брызнул кровью на все стороны света. Контрольный в голову.
Несколько мгновений все молча наблюдали за павшим.
— А что с ней? — Полина мягко вспомнила несчастную женщину.
— Что хочешь, — равнодушно ответил Маутро. — По мне, убей всех, включая и его, — он нежно указал на Платона.
— Пощадите, — женщина сложила ладони в мольбу, но затем чувственно растворила свои объятия. — Простите. Примите. Я буду служить вам верой и правдой. До живота. До листопада. До первых летних дождей… И в подтверждение своих слов я готова вывернуть себя наизнанку сейчас же. По первому вашему слову, — она стремительно осмотрела окружающее пространство, надеясь разгадать какой-нибудь знак, и остановилась на теле почившего губернатора. — Хотите, я разрежу его на куски? — страстно сказала она. — Хотите, я помочусь на него? Хотите, я его съем?
— Нет, — решительно произнесла Полина.
— Ну не знаю. Мне бы это было интересно, — Айзес задумчиво покачал головой. — Но если ты категорически против… — он вновь проявил некоторое сомнение. — Хотя здесь решающее слово должен иметь Платон. Ведь это его мечта на наших глазах становится явью. Ведь все мы, по сути, работаем над воплощением его заветных желаний.
— Она ни при чем, — твердо ответил Платон. Ее нужно определить куда-нибудь на излечение.
— Спасибо, родной, — женщина прикоснулась к его руке и вложила в нее свои влажные губы.
— Ты уверен, что она больна? — с участием уточнила Полина.
— Так неужели нормальная женщина смогла бы сосуществовать с этим дерьмом?
— Красиво, — Маутро прикоснулся ладонью к своему сухому песочному лбу. — Если я тебя правильно понял, ты действительно считаешь, что красивые нежные женщины в добром уме и крепкой памяти хотят жить исключительно с нищими писателями, поэтами или художниками? — повелитель выразил в своем взгляде искреннее сочувствие. — Так поверь мне, лечить ее не от чего, да и незачем. Она такая же, как все вокруг тебя, вокруг меня, вокруг нас. Ведь, по сути, других можно пересчитать по пальцам. Но и среди них есть одна неповторимая и загадочная, что живет в этом мире печальном. Зовут ее Полина. Но это боль несказанная. Сказка страшная. Пепел солнечный, — Айзес неожиданно сделал неловкое движение, говорящее о серьезном внутреннем противоречии, но вовремя остановился и печально посмотрел на Полину.
Тем временем оставленная в живых женщина крадучись двинулась к выходу, неловко надевая на ходу черное пальто с бриллиантовой брошью и туфли, обрызганные кровью Тимофея. Ее глаза смотрели в пол. Она шла сквозь свои ноги, сквозь каждый шаг, наполненный массой иголок, миллионами комаров и пиявок. Она прикоснулась к своему животу, и вслед за этим резкая боль нашла свою вену, и из нее закапала кровь. Следом за ней прибежало страдание и, разорвав внутреннее родство, выбросило наружу маленький ни в чем не повинный зародыш. Он был скользким и неприятным, похожим на клейкую неразмешанную кашу. Он, естественно, не мог говорить. Не мог двигаться. У него не было имени. Он шлепнулся на пол. Женщина посмотрела на него. Затем схватилась за свой живот, завыла от боли и, засунув свой кулак в отверстие между ног, попыталась остановить кровь. Далее материнское чувство увидело светлые слезы, обрело потерянный мир и, взяв зародыш в правую руку, она прижала его к своему сердцу.
— Спасибо за все, — тихо прошептала она, — ибо он был бы таким же несчастным, как я или вы… Как весь этот мир, — она протянула зародыш Айзесу, но тот сделал вполне отчетливый жест и маршрут нового мертвеца пролег в сторону сиятельного Платона.
— Да не за что, — Платон взял со стола тарелку с пирожными, и женщина молча положила своего преждевременного наследника рядом с кремовыми трубочками и зефиром, отчего общее настроение не изменилось, но обрело очертания явного мистического знака. — Идите. Идите. Мы вас не тронем.
— О ребенке мы позаботимся, — проникновенно уточнил Маутро.
— Иди с глаз долой, — твердо произнесла Полина, и, следуя ее интонации, один из телохранителей вывел женщину на улицу, проводил до ограды, посадил в такси и отправил в будущее на верную гибель.
Она мчалась по грязной провинциальной дороге. Слезы орошали ее щеки. Из нее по-прежнему сочилась кровь, извлекая наружу новые голоса одиночества, но вскоре счастливое мгновение прикоснулось к ее руке, и в ее тело вошел странный половой орган. Она не видела обладателя этого чуда, да и сам орган ускользал от пронзительных пальцев, играя податливой пустотой, но он все-таки был, так как нечто определенное входило в нее все глубже и глубже, попутно целуя ее обугленные соски.
— Где ты? — тихо прошептала она, несколько озадачив водителя. — Кто ты? — нежно улыбнулась она. — Ты бронтозавр?
Водитель резко затормозил и с участием посмотрел на клиентку.
— Может быть, поедем сразу в больницу? — взволнованно сказал он, ибо был последним представителем вымершего рода неравнодушных.
— Ты уже пришел? — продолжала грезить женщина, наблюдая в вихре возникающих образов Тимошу, школьных подруг, сестру, влюбленную в лося. Неожиданно она увидела перед глазами ослепительный шикарный мех, и уже через мгновение ей показалось, что она трахается со своей любимой шубой. Она стала извиваться и корчиться, причитая на древнем наречии посвященных, но вскоре неожиданно умерла так, словно эта смерть была закономерной и обязательной. Вроде точки или запятой в произведении очередного безвестного гения.
Эта благая весть тут же долетела до Айзеса, и он отправил в ответ срочную телеграмму, отчего водитель такси вытащил труп женщины из машины и, оттащив его на обочину, дважды кончил в него, но не из-за мутного животного глаза, а из высокого человеческого сострадания. Затем заплакал, встал на колени и, обняв ее холодеющее существо, проникся жалостью ко всем ныне живущим.
— Так что же дальше? — Айзес внимательно посмотрел на Платона и на мгновение увидел в нем свое отражение.
— Не знаю…
— Ну, придумай что-то еще… Чего тебе стоит, — Полина прикоснулась к руке Платона, и их пальцы нежно поцеловались.
— Я придумаю. Не сомневайтесь. Но самое главное в том, что действительно ни о чем не жалею, — Платон закрыл лицо руками и прижался к линиям своей жизни. — Ведь мне всегда казалось, что я непременно буду жалеть, морщиться, изводить себя внутренней молью. А на самом деле — счастье, большое великое счастье пронзает меня и уносит в самое небо. Так как я понял простое и главное, дающее всем нам надежду на будущее. Ибо истинно честный человек только тогда и честен до конца, когда убивает! Когда доводит свое мировоззрение, свой взгляд до смерти своего решительного врага! И мы должны нести это знание в мир. Должны учить этому важному доброму делу. Так как мы — это возмездие, и оно должно обитать в каждом глотке воздуха, в каждом килограмме еды, в каждом слове, нашпигованном тертым стеклом. Этот мир будет краток, но прекрасен. Ведь только тогда мы сможем защитить этот мир и любимого человека, в том числе от него самого. И если ты будешь нам помогать, — он решительно повернулся к Айзесу, — ты станешь поистине велик и вечен. И твоя любовь к Полине станет радугой и землей и, перемешавшись с моими высокими чувствами, сделает ее поистине счастливой и радостной, и разорвет этот свет криком любви, и завяжет пупок у этого уродливого вселенского малыша, который что-что слюнявит себе под нос, забывая о кишках, постоянно вываливающихся из него в темную глубину космоса.
— Так ты хочешь расчетливо и цинично использовать мою силу в нужном тебе направлении?
— Ты любишь ее?
— Ты становишься страшен, сын мой, — Маутро прикоснулся к своему подбородку и внимательно посмотрел ему прямо в глаза.
— Но ведь в этом действительно что-то есть, — нежно сказала Полина. — Ты все это можешь. Ты знаешь точнее… А я буду тебе благодарна и даже признательна…
— Вы поистине превосходите все мои ожидания, — размеренно произнес повелитель, — но в принципе вместо странного, очевидного пути, который вы мне столь настойчиво предлагаете, есть иной, обыденный и эффективный... Ведь по сути мне просто необходимо избавиться только от вас обоих, — Айзес вновь подошел к окну. — Ты это понимаешь? — он нежно и страстно посмотрел на Полину. — Ты понимаешь, что этот день неминуемо восторжествует? Все так и случится. Я встречу другую женщину, другую любовь. Забуду тебя. И, естественно, воздам и тебе, и ему за эту странную связь, в которой этот маленький человек с проблемным мозгом, пользуясь моим чувством к тебе, вытягивает из меня мою силу, моими руками уничтожает моих соратников, а в перерыве между чтением и писанием книг живет в твоем загадочном теле… Ваша плата за то, что происходит сейчас, будет страшной, — повелитель загадочно покачал головой, — но и эта радостная перспектива неожиданно обращается иной стороной, так как сейчас я люблю тебя так сильно, так страстно, что мучаюсь несказанно от того, что невольно представляю тот миг, когда, разлюбив, я непременно извлеку из тебя жизнь и надругаюсь над твоим телом. Эта странная мистическая смесь настоящей любви и будущего восторга выкручивает мне руки, сосет сладкую кровь и плачет во мне постоянно. Но и это еще не все, так как рядом с нами витает этот несказанный Платон, которого любишь ты, и этот обезумевший ангел вновь пересекается с моей любовью к тебе, и этот странный замкнутый круг истомляет меня своей простотой и загадочностью, в которой даже я не в силах до конца разобраться.
Айзес нежно обнял Полину, и она поцеловала его в губы в первый раз за эту тысячу лет.
— Просто ты очень давно живешь среди нас, — нежно промолвила женщина, — но ты должен понять, что я, может быть, и не люблю тебя так, как ты хочешь, как иногда случается с некоторыми людьми. Но между нами есть нечто важное и святое, в чем непременно присутствуют великие чувства. Этот мир, эта боль, эти сиятельные убийства. Ведь в каком-то смысле я люблю всех, но люблю только его. И поэтому я, несомненно, люблю тебя в нем и его за тебя, но его я люблю за всех… Ты понимаешь?
— Твоя смерть будет радостной и великой, — Маутро ощутил в своих вечных глазах отзвук африканского ливня и благодарно посмотрел ей в глаза.
— Спасибо тебе.
— Верь мне, я сделаю все, что нужно!
— Ты пощадишь его? — Полина посмотрела в глаза повелителя и нежно поцеловала его руку.
— Да, — ответил Айзес после краткой паузы, — хотя пощадить и оставить в живых — это совершенно разные вещи. Но я понимаю тебя. И ты можешь на меня положиться…
— А ведь мы на самом деле очень подходим друг другу, — Платон неожиданно подошел к разговору и старательно подтянул ослабшую офицерскую портупею, — при всех странностях, при всех видимых отличиях и несовпадающих методиках размышлений. Может быть, данный сплав таит в себе все самое вечное и святое?
— Несомненно, — Маутро пожал его руку и, хотя на мгновение захотел сделать из нее один спрессованный палец, вновь сдержался и даже похлопал его по плечу без всякого намека на паралич или иную нечаянную опасность…
— Но что же будет дальше? — мягко произнесла женщина, невольно наполняясь симфонией предстоящего.
— Может быть, сразу в Москву? — произнес Платон после пронзительной паузы, во время которой спешно окинул взглядом значительную территорию родины.
— В Москву? — Полина радостно пожала плечами, и на ее щеках заиграл природный румянец.
— В Москву! В Кремль! — твердо промолвил Платон, и все его мышцы невольно напряглись, удивляя доселе невиданной упругостью и силой. — У тебя там есть свои люди? — с интересом уточнил он и внимательно посмотрел на повелителя.
— Ты сомневаешься?
— Да нет, — Платон неловко пожал плечами, — это я так, для беседы…
— А что скажешь ты? — Маутро вновь обратился к своей женщине, и первая слеза за последнюю тысячу лет обожгла его щеку.
— Я хочу, чтобы мы всегда были вместе…
— Что тебе в этом?
— Только Платон. Только ты. Только любовь. И счастье.
— Ты думаешь, я буду счастлив? — Маутро улыбнулся и мысленно посмотрел ей в глаза.
— Я уверена. Мы будем счастливы. Как много лет назад. Ты помнишь? Когда он родился на свет.
— Я помню. Но почему-то не могу любить его так же, как ты, так же, как тебя. Это странно…
Айзес обнял Полину за талию, другой рукой прикоснулся к Платону и внимательно посмотрел в небо. Его взгляд снова убил случайную добрую птицу, и она жертвенно упала на землю к их священным ногам. Они посмотрели на ее лапки, на оперенье, услышали гомон дальних голодных птенцов и молча вышли из дома в сопровождении своих верных телохранителей. Их путь проходил сквозь пески и черноземы, сквозь талые воды и бессмертные стихотворения храбрецов. Они понимали свою великую миссию и обретали свое молчание и свое слово, будто самый последний поцелуй. Прямо в губы, прямо в дыхание, прямо в кровь…



Владимир МАЛЬКОВ — поэт, прозаик. Член студии АЗ. Печатался в журнале «Футурум АРТ».