Наказание

Я видел голову писателя. В Париже в Музее естественной истории. Там были представлены скелеты сиамских близнецов, циррозы печени и прочие причуды повеселившейся природы. Все это хранилось в наполненных формалином стеклянных банках, но время уже проникло сквозь стекло и изуродовало ткани, сделав их серыми. Я с удовольствием познал бы и печень, и селезенку, и сердце, но могу сказать только вот что: они были скучны, и от них отходили белые нитки, которые плавали в формалиновом аквариуме подобно волосам Горгоны. Единственным исключением была голова писателя. Его обескровленное лицо застыло в отчаянной судороге, а светлые волосы рыскали по жидкости, будто пытаясь выудить вырвавшуюся из рук душу романа. По всему было видно, что на тех десяти тысячах страницах, которыми теперь питались жучки букинистических лавок, ему не удалось достигнуть всего, чего так хотелось. Хотя его перо проникло в самые глубокие и влажные пещеры, хотя его рука прошла сквозь разорванное горло прямо к связкам, вырывая из них кровоточащие звуки, хотя… Он не рискнул идти далее, он не пронзил животы читателей спицами удовольствия. Все это было написано на этикетке. Он был еще полон сил, но в качестве наказания ему определили консервацию и формалиновую вечность. Из нее он должен был взирать застывшими глазами на туристов, которые, проходя мимо, испытывали смесь удовольствия, стыда и сочувствия.

Ода свалке

Я ждал дождя, который шел бы и после титров, дождя, сквозь который телефон тянул бы трубку до самой смерти звонящего. Прикурил в машине от чужой сигареты. Повторял имя исчезнувшего, пока не забыл его, пока не забыл свое имя и то, куда направлялся. Потом осталась концовка. Ее снимали на свалке. О, старая свалка, ты, дары приносящая! Я сидел на холмике и слушал хрипы в твоих трубах. Рука нащупала лом. Я вогнал его в твою грудь, оголил все волдыри и выпустил душу твою в небо к чайкам. Дождь ополоснул чрево твое, и воды вынесли битое яблоко, мешок картошки, обод от велосипедного колеса и зеленый парик. Я бродил по одиночеству царства праздности твоего и ковырял палкой в твоей ране — стоялом ручье, пересекавшем пространство поперек. Ударил чайку по крылу, и она тут же начала рыдать и ругаться дурно, впевая меня в дно ручья, в мох, в болото с молочными пакетами и осклизлым жиром. Я плюнул на чайку, но обнял тебя, старая свалка, о, последний демократ. Я задумался об истории, о памятниках, о Бетховене, о гремящей на ветру крышке стиральной машины, о половинке псины, о цитате, которая торчала во лбу, словно осколок гранаты: «В первую очередь мы устроим людские дела, дела человека: то, что важнее, — сперва, а потом — остальное». Я бы сказал иначе: лишь для тебя и океана все имеет ценность.

Я бы мог рассказать

Я бы мог погрузить руку во внутренности механической птицы и зачерпнуть оттуда наполовину растаявшей истории. Я бы мог рассказать о городе, который однажды, выйдя из тысячелетней комы, стал живым механизмом, бетонным мозгом, покачивающимся на глине и болотной воде. Я бы мог рассказать о городе, который влюбился в мальчика из китайского квартала и начал следить за ним своими камерами. Я бы мог рассказать о городе, который тихо угасал, страдая от невозможности быть человеком. Но поскольку жизнь — не в событиях, но в языке, их окутывающих, который развертывается и захлопывается точно длиннополое пальто — потеющее в туннелях тело, — поскольку жизнь не в событиях, ничего я вам не расскажу. Мне больше нравится бродить среди помоек, под то и дело рушащимися крышами, смотреть на мигающие уже где-то в конце улицы тормоза машин, прикидывать ощущения от убегающей скорости и размышлять, как там живется. Там. Посмотрите на эту груду, сказал бы я, кабы не знал, что перед вами только бумага. Посмотрите, какое разнообразие видов спрятано в дереве и пластике! А что скажете про отблески в Атлантике? Если очень напрячь глаза, то можно увидеть свет окон самых верхних этажей. Кстати, их жители иногда имеют счастье видеть даже небо. Нам же остаются одни отблески. Я бы мог ухватить свет за уши и сдернуть его сюда вниз с мчащегося мимо лимузина, но меня больше веселит глядеть на вас, завернутых в рванину предложений, в складки слов и ждущих ночи возвращенного света.

Перевела с финского Ольга АНДРИАНОВА