Ля-минор и…
Маршрутка. Теплая серая маршрутка. Маршрутка-а! Где ты, милая? Холодно же! Надо было надеть куртку. И зонтик взять. Никто не напомнил. Некому напомнить. Доехать до дому. Набрать теплую ванну…
…у нас очень маленький город. Хотя некоторые говорят, что не столько маленький, сколько странный. Если пройти в выходной по самой главной улице, то встретишь всех. Как? А вот так! — вот идет режиссер театра, вот редактор журнала, вот — преподаватель университета, вот одноклассник, вот однокурсник, вот сосед по даче, вот… да мало ли кто. Зимой — пробегают мимо, подняв воротники, а летом — до позднего вечера сидят в уличных кафе или чинно прогуливаются — с непременной бутылкой пива в руке.
Все такое знакомое. Все до тошноты простое. Как на дне рождения у школьной подруги, к которой ходишь раз в год. Точно знаешь, когда войдет ее мама и спросит, не надо ли чего, когда включат музыку и какую, кто, что и в какой последовательности скажет. Только о подруге можно забыть до следующего дня рождения. А город… Ненавижу! Питомник, детский сад, подготовительные курсы, тренировочный полигон! Здесь есть все: пара телеканалов, несколько газет, театры, в которых из года в год идут спектакли, похожие друг на друга, музеи, в которых проходят выставки, на которые ходят одни и те же люди, поэтические вечера, на которых читают одни и те же стихи. Малобюджетная, пыльная, унылая модель мира. Просвещенная провинция. Все — на виду. Все наперечет.
Даже городские сумасшедшие. Вольдемар с приемником. Даун с полосатым жезлом — всегда на одном и том же перекрестке. Севка-певец, вдруг заливающийся оперным тенором «на счастье» продавцам лотков, Анька-балерина, со щедро нарисованными бровями и красным бантом в белой косе. В свои за-шестьдесят она носит супермини и чулки в сеточку. Хлопает по спинам девушек, которые ей кажутся сутулыми: «Запомни: главное — осанка!» Безымянная пара с огромными кошелками: у него — малиновый нос и рыжие космы из-под панамки, а у нее — прическа. Невообразимая, огромная прическа, всегда покрытая грязным платком, так что только шпильки-розочки торчат. Лет 20 они уезжают «на гастроли в столицу». Шепот в толпе: «Вы только подумайте — по два высших образования у каждого! В психушке познакомились!»
Ну, вот — дождик начался. И маршрутка подошла! И место есть. У окошка. Дождик-то совершенно осенний — с пузырями на лужах. Даже из окна видно, что похолодало. Свинцовое небо. По улицам ползут серые машины, брызгают грязью. Ну почему, почему в этом чертовом городе такие узкие дороги?! И расширить их — некуда. В школе писали сочинения: «Я в 2000 году». Представлялись какие-то города будущего «из стекла и бетона», или не знаю там из чего, все такое межпланетное, сверкающее, нездешнее. Если б нам тогда сказали, что и в 2002-м по улицам будут ездить потертые «копейки» и горбатые «запорожцы»… Это, наверное, вечное.
А чего мне-то город не нравится? Как раз для меня. Самый тот размерчик. А я в перспективе — вылитая мама. Которая всю жизнь мечтала стать актрисой, а работает корректором. И сцены только отчиму устраивает. Как будто он виноват. Звонит по телефону и спрашивает: «Как ты там, Лиза?» А что — буду как мама. Работать в пыльной газете! В музее! На маленьком телеканале, который не смотрит никто! И всю жизнь буду мечтать уехать отсюда. Считать упущенные шансы. Внукам рассказывать: «А ведь я… Вот если бы я тогда…» Не жизнь была бы, а песня! Сколько их тут обретается — непонятых гениев? Стать еще одним? Целый город неудачников. Кто уехать не смог, а кто — вернулся. Только стон стоит: «В Москв-уу! В Петербу-ург!» Три сестры отдыхают! Писать рекламу для магазинов, в которых никогда не сможешь ничего купить. Переписывать эту чертову рекламу по пять раз. В случае особой удачи — турецкие джинсы на привокзальном рынке, чтоб круглый год в них ходить и делать вид, что это «мой стиль». Писать стихи (гениальные, разумеется, какие же еще?), которые никому, кроме меня, на фиг не нужны. Любить человека, который меня бросил…
Нет, нельзя, нельзя распускаться. Думать надо о хорошем. О кензо флауэр. Стоп. Откуда кензо флауэр, это что вообще такое? В маршрутке этим пахнет. Вон от той девушки. Терпкий, шершавенький запах. Немного на гвоздику похож. А я-то откуда знаю, что это кензо? Да еще флауэр? Журнал «Космополитен». С пробником. Там еще реклама такая красно-зеленая, и цветок на высокой ножке. В редакции смотрела. Зимой еще. Ну и память у меня! Видала я в магазине, сколько этот самый кензо стоит… Так. О хорошем. О хорошем. О чудесных теплых серебристо-серых маршрутках, о водителях маршруток, сентиментальных, как малые дети. Ну какой нормальный человек согласится целый день видеть перед собой эту толстую фосфорно-зеленую мышь с розовыми ушами и поросячьим хвостиком? А этот — повесил. И хоть бы что. И радиостанцию местную слушает. Концерт по заявкам: «Ты целуй меня везде, восемнадцать мне уже». Вот нервы у человека. Завидую просто!
…Рассматривать соседей по маршрутке. Златозубая леди с «химией». Другая, от которой кензо пахнет — в брючном твидовом, клетчатом. При каблуках. Дядька в джинсовой курточке из секонд-хенда. Ботинки — казаки, светлые глаза навыкате и висячие усы. Откуда, откуда я его знаю? Редкие (не «редкой красоты», а — «негустые») волосы завязаны сзади в хвост. На Западе таких зовут «лысохвостиками». Но все-таки… Я же его видела. Часто видела. Где? Врач? Сантехник? Сосед? Продавец из магазина? Вспомнился почему-то подвальный запах — сырость и коты. Уже интересно! И чего же я с этим сморчком в подвале делала? Музыкальная школа! «По классу гитары», «сольфеджио» — в детском клубе, а «специальность» в подвале соседней девятиэтажки. Бабушка хотела, чтоб я «всесторонне развивалась». А мне — медведь на ухо…
— Здравствуйте, Игорь Петрович! — вдруг, совершенно неожиданно для себя ляпнула я.
О чем это, интересно, я собиралась с ним побеседовать? Он и в школе-то обходился тремя фразами: «Неверно», «Дальше» и «К следующему уроку — вот досюда» — тупым твердым карандашом в нотном сборнике Маттео Каркасси. На правой руке ногти у него длинные. «Для звукоизвлечения»… Небось до сих пор от радости опомниться не может, что не приходится больше с такой дубиной возиться. Узнал! С ума сойти!
— Здравствуй, Лиза, — голос знакомый — неожиданно глубокий и чистый. Улыбнулся, показал прокуренные зубы, — какая ты стала!
И, конечно, спросил где я учусь.
— Филфак.
— Учительницей будешь?
Дурацкий вопрос. А кем я буду? А-а! Я ж в газете работаю! Раз в неделю новости культуры пишу. Если есть таковые. И рекламу, если повезет.
— Нет, Игорь Петрович. Я буду журналистом. То есть я уже журналист. — И насладилась эффектом. Уважает народ прессу!
И где же я работаю? И какая же я молодец! А он? По-прежнему в музыкальной школе? В рестора… Надо же! Как же так, Игорь Петрович? Какой Игорь Петрович… Можно просто Гоша. Смешно — Гоша! Ни одного знакомого Гоши у меня еще не было. На Советской вышли вместе.
— Да у тебя и зонтика нет! Я вот кофе пить иду. Тут хороший кофе варят. Хочешь — со мной?
Я люблю хороший кофе. Домой не хочется. С тех пор, как умерла бабушка. Все слушаю Ника Кейва: «Death is not the end». Просто помни: смерть — это не конец… Мама зовет «домой вернуться». Домой! Смешно. Я с семи лет больше у бабушки жила, чем «дома». С тех пор, как родители развелись и папа «ушел к другой». А потом отчим появился, Сережка родился… Они хорошие, я их люблю, но…. Только это и есть у меня — дом. Ну не хочу я менять квартиру на «маленькую и удобную»! Пусть она дурацкая и комнаты длинные «трамваем», и топят зимой плохо. Тут ходики на кухне, полы скрипят, книжки пыльные на полках, и прочее, и прочее. Куда же я отсюда? Только вот одной — плохо. И денег нет совсем. Газета, того гляди, загнется, и рекламы мало. А кофе и правда оказался вкусный.
— Что, Лиза, хорошо платят в вашей газете?
— Да не особенно. Ищу какую-нибудь другую газету… Работу, то есть.
— А у нас в ресторане певица нужна, наша в Москву уехала. Не хочешь попробовать?
— Я? Петь? Бог с Вами, Игорь Петрович, то есть…. Гоша, ты же знаешь, что у меня нет слуха!
— А на гитаре-то ты играешь?
— Играю. Когда никто не слышит. Даже бабушка всегда говорила: «Перестань выть».
— Слух-то, положим, у тебя есть…
— Да-а? Чего только не узнаешь на старости лет! А почему он не всегда есть? А только иногда, когда настроение хорошее?
— А это я тебе объясню. Если ты согласишься.
Ресторан «Люкс» был, собственно, привокзальной полукафешкой. Непуганый совок, почти не изгаженный евроремонтами. Насквозь прокуренный, с туалетной бумагой вместо салфеток на столах и шашлыками из пожилых собак. На дверях бумажка: банкеты, поминки-свадьбы. Живая музыка. «Живая музыка» — это Гоша, гитара, я, а также микрофон с усилителем.
Занимались в подсобке. «Чтоб народ не пугать до поры до времени», — подумала я. Когда я этот народ увидела, то поняла — его так просто не напугаешь.
— Ну-ка спой что-нибудь… Нет, не пойдет! Ты не поешь. Ты шепчешь. Плечи расправь! Кто только тебя учил? Диафрагму разверни!
— Что — развернуть? Я не смогу! Никогда не смогу!
— Лиза, это кабак. Ля-минор — и поехали. Поняла?
— А что такое ля-минор?
— Тональность, двоечница!. В которую ты никак попасть не можешь. Лиза, ты слышишь, что я играю? А теперь послушай, что ты поешь. Ты вообще себя слушай иногда. Это полезно.
Гоша лихо начал: «К сожалению, день рожденья…» Под диско. Я думала, его салатом «Ассорти» закидают. Куда там! Они… стали танцевать!
— Теперь — ты!
И выпихнул меня к микрофону:
— Встречайте Лизу. «Таганка!»
Какая на фиг Таганка-поганка! Я же слов не знаю! Но… вертелся стеклянный шар, рассыпая искры по столикам, играла чертова музыка, мигала гирлянда. А люди в зале не обращали на меня внимания. Жрали оне.

Опять по пя-ятницам!
Пойдут свида-ания!
И слезы горькие!
Моей жены-ы!
Тага-анка! Все ночи полные огня!

Мужик в наколках, начал подтягивать и кинулся было к «сцене», но был вовремя схвачен за ворот другим — в майке «Рибок». Интересно, это из-за Таганки-поганки или я пою хорошо?

Таганка! Все ночи полные огня!
Таганка!

Наконец, до Гоши дошло, что знаю я только один куплет и половину припева.
— Шансон, Лиза, шансон! — поучал Гоша, затягиваясь вонючей «Явой». Ненавижу этот запах. Вся провоняла уже! А Гоша считает, что «Ява» вишней пахнет, то есть вишневой смолой. Извращенец. А слово «шансон» произносит в нос, на французский манер, и от этого кажется, что слово тоже пропахло дымом «Явы» и рестораном — смесью перегара и несвежих салатов. Теперь, когда я слышу «шансон», перед глазами всегда возникает сутулая Гошина фигура в секондовской джинсне.
— Шансон… Придется его полюбить, иначе не споешь. Вот тебе кассеты — Ира Ежова, Катя Огонек, Шуфутинский, Шелег, Владимир Семёныч. Слушай и снимай. Чем ближе к оригиналу — тем лучше. Интонируй! Главное, не бойся ничего. Помни: «Ля минор — и поехали!»
И мы поехали. Поначалу меня преследовал кошмар: дверь открывается, и входят мама с отчимом. Годовщину первого свидания отметить, например. Или — их соседка, баба Женя, которая все интересуется, не собираюсь ли я замуж. Или… Но вообще-то я с самого начала знала, что мои родители не ходят по ресторанам. Ни по каким. А уж привокзальный наверняка стороной обходят, чтоб вредных флюидов не наглотаться. С таким же успехом можно было бояться, что они начнут во дворе футбол гонять.

…С Долли я познакомилась в туалете. Я там поправляла чулок. Непонятно, зачем я вообще надела черные чулки. С поясом. Смысл-то какой? Все равно никто не увидит. Только и думать все время — вдруг сползли. Короче, я как раз поправляла этот дурацкий чулок, когда в туалет вошла Долли. Я ее еще в зале заметила. Рыжая. И с тонкой сигаретой. То есть когда она в сортир вошла, никакой сигареты у нее не было. Это в зале она сидела и курила. Но как сидела! Как курила! Модель модели из журнала «Вог». В натуральную величину. С одноименной сигареткой в руке. Длинная тонкая сигарета в длинных тонких пальцах. И платье — бархатное. Черное. Маленькое черное платье. А она, пожалуй, немного полновата для этого платья… Со временем будет «приятной полноты». Но не более. Настасья Филипповна из местных… Из кого цитата? Не помню. Сколько все-таки мусора в моей голове — сплошные тексты, контексты и интертексты. А ведь я ее видела. Чертов город — сплошное дежа вю. Или просто у меня зрительная память хорошая? Разумеется, видела. На филфаке. А где же еще? Только там таких и… Фея! Она что — в «Асторию» шла, да по пути раздумала?

А ты испортил жизнь мою,
Ты испортил жизнь!
Сорвал цветы и бросил!
А если я скажу: «люблю»,
в твоих глазах уж осень!

Ах, какая женщина. Мне б такую. Слушает! Проникается. Вторую банку «отвертки» открывает. Дерни за колечко… Дымок из дырочки в крышке. А еще фея! Следующая песня — «Владимирский централ». Она начинает нравиться после третьей «отвертки». Проверено. Молодой человек, который к фее с «отверткой» и «Вогом» прилагался, меня не впечатлил. Да — высокий. Да — красивый. Но! Но — обычная актерская рожа. Самодовольная и до синевы выбритая. Брутальный брюнет. Сколько я их видала, обозреваючи новости культуры...
Вместо того, чтобы прилично пройти мимо меня далее в сортир (который и туалетом-то язык не поворачивался назвать, сортир — он и есть сортир! И стены все исписаны). Долли замерла в восхищении.
— А я так и думала, что чулки! Я была уверена, что у такой девушки должны быть чулки! Я выиграла!
— Какой — такой? Что — выиграла?
— Мы поспорили с Муром — чулки или колготки. Мур — он чудесный! Я вас сейчас познакомлю.
И познакомила. Я не успела отказаться.
Долли. Долли, в которую все влюбляются. Рыжая Долли. Дашенька Полетаева. Душенька.
— Лиза. Лизавета. Я буду звать тебя Лись. Можно? Мой муж…
Господи, так у нее еще и муж есть! Не этот красавчик, а какой-то совсем другой муж. В такси, когда мы ехали ко мне, Долли, подперев голову рукой, завела: «Ты-ы гори, гори, моя лучи-ина…» Гоша говорил, что лажать сильнее, чем я, уже невозможно. Это он с Долли не пил никогда! Впрочем, она ему не понравилась. Как-то очень уж романтически не понравилась: «Помяни мое слово — не будет добра от этой рыжей!»
Я чуть струну на гитаре не порвала.
— Какая она рыжая! Я сама ее хной крашу! Раз в месяц.
— Это — детали. Пошли ты ее! Как можно скорей и как можно дальше!
Нет, не для того я от родителей сбежала, чтоб слушать бред старого запойного гитариста. Лучше бы в музыкальной школе учил меня как следует. Чтоб хоть пять аккордов знала. У меня уже мозоли на пальцах! Как у верблюда!
Но разговор с Гошей про хной крашенную Душеньку был уже потом. А сначала? Сначала Долли вешалась, а я уезжала в Тамбов к папе. Просто традиция какая-то! Почему Долли всегда приспичивало кончать с собой именно тогда, когда у меня уже билеты лежали в кармане? Это меня даже в первый раз взбесило. Хотя в первый-то раз у Душеньки была причина для суицида. Та же, что и во все остальные разы, — Мур ее бросил.
Об этом она сообщила мне по телефону, рыдая. Можно ли ко мне придти? Можно, куда же деваться! Она вообще-то давно уже приезжала в любое время дня и ночи, не спрашивая — пьяная, веселая или, наоборот, пьяная и печальная, тоскующая по своему Муру (он на самом деле — Сережа Муромцев), который по распределению после театрального попал в Рязань, а Долли все к нему ездила, уверяя, что никому в этом городе потрахаться не стоит дороже, чем ей. Интересно, как он мог ее бросить, если он там, а она — здесь? Приехал и бросил.
— Сделай что-нибудь! — попросила она сквозь слезы.
И я стала делать что-нибудь. Муру позвонила, нарвалась, конечно же на его матушку, (голос стервозный такой, даже гудки длинные такие противные — сил нет, бедная Доллинька!), долго объясняла, что я — Лиза. И у Сережи моя любимая книжка. Только тогда она его и позвала. Мегера. Ни про какую Долли я, разумеется, ни слова.
Пришел. Книжку принес. Бледный и грустный. Коротко стриженый (а ведь были волосы, были — длинней Доллиных!). Сказал, что — все.
Заплаканная Душенька дожидалась на детской площадке. Актер ушел в закат, в другую сторону, в арку двора.
А в качестве последнего подарка — пройди под аркой, дорогой, пройди под аркой, — неестественно весело продекламировала Долли. И тихо спросила — «Все?»
Я кивнула. Доллинька, сидящая на бортике песочницы, выглядела на все свои двадцать семь. Даже, пожалуй на «под тридцать». Втянула голову в плечи и побрела за мной. Пока я бегала в ларек, за анальгетиком — за любимой Душенькой «отверткой» (дешевый спирт, разбавленный ядреной газировкой), она, радость моя, успела принять ванну — волосы мокрые, а левая рука в локте замотана бинтом. Пока я на кухне ставила чайник, Доллинька и вовсе исчезла. Упорхнула. Только документы оставила на столике у телефона и записку. Трогательно прощалась с мамой и сыном. Меня, значит, не удостоила.
Я представила, как передаю эту бумажку Доллиной маме. И, конечно же, не успеваю завтра утром на поезд… Ну, мать-перемать!!! Вот где ее теперь найдешь, темно ведь уже! Но Долли далеко не ушла. Она стояла на скамеечке у березы на той самой детской площадке. С красной синтетической бельевой веревкой на шее. Эту веревку, срезанную с моего балкона, я ей вспоминала каждый раз, когда шла вешать белье. А она мне — синяк, который я ей тогда поставила. А что с ней еще было делать? Я ей и руки полотенцем связала, чтоб не пыталась вену себе перегрызть, истеричка. Нашла успокаивающего. В смысле — таблетку… Но и того, кто успокоит, тоже нашла — вызвонила одного из бывших. Он приехал и всю ночь пугал продавцов круглосуточных ларьков — разыскивал для Доллиньки любимые сигареточки «Вог».

Когда я приехала, Долли стала жить у меня. Сначала — приходила в гости и оставалась ночевать, потом как-то раз, видимо, забыла уйти. В общем, я внезапно обнаружила, что мы с Душенькой вовсю ведем совместное хозяйство — в кастрюльке по утрам кипят ее красные термобигуди (вот почему у них кудри вьются!), и повсюду валяются ее черные кружевные трусы. И как-то я даже этому не удивилась. Да и тошно одной. С Долли все- таки веселее.

— Лицо знакомое… Кто это? — тонким пальцем Долли указала на фотографию, которую я вырезала из журнала и засунула за раму зеркала.
— Это — Классик. Писатель такой. Ему в прошлом году премию дали. Роман «Трудности русского языка» читала? — ответила я. И почему-то вздохнула.
— Читала. Муть редкая. А тебе-то он зачем?
— А я всегда хочу того, чего нет. И желательно того, чего в принципе не бывает.
— В смысле? Ты в него влюблена? Как девочки в актеров?
— Про актеров — чья бы корова мычала, а твоя…
— Ладно-ладно. Ни слова про актеров. Ну правда, зачем он тебе? Обычный мужик. Старый. И книжки у него скучные. Ты его любишь?
— Классика-то? Нет. Это он меня любит. Всю жизнь. Нежно и страстно. Только он об этом не знает. И не узнает. Потому что мы ни-ког-да не встретимся.
— Нет, Лись, ты все-таки дура!

На мосту стоит береза
Тонкая, да гнутая.
По глазам твоим я вижу,
что ты …ненормальная

— Это про тебя!
— На себя посмотри!
— Ну, и про меня…
………...............................................
— Лись! Ты не спишь еще?
— Сплю. Чего надо-то?
— Ты бы лучше сняла со стенки классика своего.
— Зачем?
— И повесила плакат с тем мальчиком. Помнишь, мы в ларьке видели? Реклама жвачки. Я бы для тебя выпросила. Хочешь? Он такой заинька!
— Нет уж. Он в твоем вкусе, ты и вешай! Меня от таких заинек тошнит!

Так вот и стали мы с Доллинькой жить-поживать. Такое пошло веселье!

Огневушка моя, потаскушка,
Вся цена тебе — рупь-полушка.
Только песни с утра,
Только искры костра
Да над нами в небе дыра.
Как, бывало, воскреснешь вчера,
Отопьешь глоток из ведра,
Скок-поскок — за порог. От бедра.

Так Доллинька писала. Вообще много всего мы с ней понаписали. Она — стихи в блокнотиках и на листочках, рассказы на моем компе, на своем полудохлом ноутбуке с маркером и лаком подрисованными на клавишах стертыми буквами, а я сочиняла песенки.
Ходить «от бедра» действительно я ее научила. Это бабушка хотела, чтоб я была «всесторонне развитой личностью». Куда только она меня ни записывала — волейбол (сходила на одно занятие), бассейн (поэтому воды боюсь и запаха хлорки не переношу), кружок вышивания (разноцветные нитки-мулине до сих пор во всех ящиках стола путаются), школа, опять же музыкальная… Кончалось все одинаково — я заболевала какой-нибудь очередной простудой (отитом, гайморитом-тонзиллитом) и кружок бросала. Когда бабушка выяснила, что в свои десять лет я самая длинная и несуразная во всем классе, что мальчишки дразнят меня «страусом», а я их за это бью портфелем, что мне сквозь землю провалиться хочется, когда говорят: «выпрями спину», то отвела меня в балетную школу. Там я тоже была самая длинная и корявая, но спину держать и ходить, как ни странно, научилась. Я, кстати, и не особо высокая выросла, метр семьдесят четыре, зря бабушка беспокоилась.
Осанка-походка потом пригодилась, когда я стала туфли на каблуках носить. Все просто — спину держать, ногу до конца выпрямлять и — вперед! Тот же «ля-минор». Бедро-колено-шаг. Спину держать, зад «не отклячивать», ногу выпрямлять, центр тяжести переносить. И все.
До сих пор балетную разминку по утрам делаю. Нравится. Не каждый день, конечно, это распевки я по утрам обязательно распеваю, как дура, — Гоша велел. Распевки удивительно идиотские. Долго не могла понять, зачем «торговал старик золой» (потом выяснилось, что удобрение такое было). А я люблю, когда все понятно. «Торговал старик… собой!» И сразу ясно, зачем в следующем куплете «пришла к нему девушка»…
Доллинька впечатлилась. Я как-то услышала, как она по телефону говорила, что у нее лучшая подруга (я то есть) — певица и манекенщица.
— Ли-иза! Ты ритм слышишь? Ты себя слушаешь, мать твою?! Ты думай, прежде чем петь!
— …то есть ритм соблюдать, по нотам попадать, «диафрагму развернуть» и еще слова при этом помнить? И — слушать? И — думать? Я что — йог?! Надоело!!! Да им не по фигу ли, как я пою!!! Ля-минор — и поехали!
— Все сказала? А теперь давай работать. Ты всю жизнь хочешь по кабакам петь, звезда шансона?
— А, шансон! Шансон, блин! Голуби летят над нашей зоной! У меня ощущение, что я только что откинулась или вот-вот сяду! Каждый вечер — про зону, про ба-алшую любовь… «Малолетка — черная клетка…» «Пацаном была девчонка соблазненная!» Тоже мне, небольшой сюрприз! И я, я это пою! Меня тошнит уже от их текстов! Гоша, я филолог! Я не могу такую херню петь!
— Сама пиши! Только так, чтоб они слушали. Ведь если им не понравится… СлабО?
— Нет! И чего это я? Я ж песен-то не писала никогда!
«Гадя-Гадя-Гаденька, толстенька, да гладенька» — с выражением декламировала Долли, тиская мягкую молчаливую голубоглазую Гадю.
Гадя — это моя кошка. Почти сиамская. Гадя — тормоз. Гадины реакции запаздывают минут на пять. Если ее, например, огреть веником (не просто так, разумеется, за дело, ну нагадила, например, не там), Гадя только ме-едленно повернет голову: «Что? Где? Кого позвать?» Долли уверяла, что я и Гадя — просто одно лицо: «Лиза с Гадей так похожи: Лиза — рожа, Гадя — тоже». А по-моему, у нас только глаза одинакового цвета.
Мы с Душенькой живем в желтой пятиэтажке. Завокзалье. Тихое в общем-то место. Поезда только, но я привыкла, даже нравится, ночью, например, легче заснуть — стук колес убаюкивает. Летом в открытое окно ветром доносит, что вещают рупоры на столбах — переговариваются диспетчеры на станции. Это в моей, восточной, книжной комнате окно — на поезда, на гаражи, на гаражные черные и серые плоские крыши. За поездами, за гаражами, за проводами — какие-то ремонтные мастерские, а дальше — нет ничего. Солнце оттуда восходит. Летом — белое, зимой — красное и круглое. Можно смотреть, как идут поезда, можно даже рукой им махать. Деревянные щелястые товарняки, люди и узлы на полках пассажирских, бесконечные (голова кружится долго смотреть) вереницы новеньких машин и тракторов. Тоже едут куда-то. А мы с Долли никуда не едем. Каждое утро просыпаемся, смотрим в окно — что за станция такая? Все та же станция. И опять кофе варить пора. В бабушкином кофейнике, который раньше в серванте стоял, где теперь наши книжки. А Душенька-поганка опять всю плиту кофеем залила. Оттирать мне, конечно! И зажигать колонку — родную сестру противопехотной мины (не вздумай воду выключить — рванет). Кроме кофейника на плите таз, в тазу кипит в бурой пене сковородка.
— Средство «Мечта»! Моментально очищает посуду от нагара! — читает Душенька, отхлебывая кофе. Брось ты это дело, кофе остынет!
— Десять минут кипит и хоть бы…
— «…и кипятить до желаемого результата… Вы это видели по ТВ...» В фильмах ужасов мы такое видели! — комментирует Долли. — Знаешь, дорогая, если бы колонка все-таки взорвалась, порядка в кухне было бы больше!
День начинался в моей комнате (книги и поезда), а после обеда солнышко переходило на другую сторону, в меньшую комнату, в которой жила Долли. Тут — древний черно-белый «Рубин», понятия не имеющий о пульте, вечно открытый балкон, на котором Долли курит, когда не ленится вставать, диван, возле — жестяная банка с парой тонких испомаженных окурков возле и книги, книги… Душенька бесила меня своей манерой постоянно перечитывать классику. Я вечно спотыкалась о разбросанные повсюду раскрытые толстые тома (переплетом вверх!), а разумного, доброго, вечного все не прибавлялось… На стене — карта Рязанской области, к которой кнопкой приколота записка: «Помни, Катерина, у нас всегда есть в запасе непредвиденный ход!» — моим почерком! Душенька уверяла, что я, вернувшись ночью из «Люкса», услышала эту фразу по телеку и так прониклась, что записала на листочке — ей, Душеньке в утешение. Может быть.
А вечером — снова Гоша и снова ресторан «Люкс». Только как-то раз я не выдержала. И вместо любимого шансона спела совсем другую песню. Песня называлась «Козлы». Я с трудом увернулась от над ухом просвистевшей бутылки (полной!), которая разбилась о стену под неоновой гирляндой. Мы выскочили на улицу, Гоша остановил машину. «На Беговую, шеф». Все-то у нас как в столице — и Беговая, и шеф. Тьфу. Гоша, зеленый от ужаса, тряс меня за плечи:
— Ты понимаешь, что ты наделала? Лиза, дурочка! Тебе надо уехать. Чем скорей, тем лучше. На пару месяцев хотя бы. Я серьезно! Ли-иза!
А вечером позвонила Сандра. Приехала на могилу. Годовщина — десять лет после смерти Кира. А я и забыла, надо же… Она сказала, что живет в Москве. Я сказала, что пою в кабаке. То есть уже не пою. Сандра позвала меня с собой. Я согласилась.
Кириллу было двадцать два, а мне — двенадцать. У него были длинные волосы, собака колли и мотоцикл. Он учился в художественном училище. Свою странную и очень красивую маму он звал по имени — Александра, Сандра.
Как-то ночью на мокром шоссе за городом мотоцикл Кирилла налетел на грузовик. Кир остался жив, но потом, когда понял, что останется инвалидом, — порезал вены. Вот, собственно, и все. Сандра показала мне дневники Кирилла. Его записку отдала, которая мне. Кир меня любил, оказывается. Я его тоже. Дурацкая история.
В поезде Сандра сказала, что живет не одна. Сандра и мужчина? Это что-то новенькое. На самом деле «и два мужчины».
Дверь нам открыл Кир. Мокрые волосы, желтый махровый халат. Только вот глаза не серые, а карие. Я потом рассмотрела.
— Знакомься, это — Дима, — тихо сказала Сандра.
Комментарии, как говорится, излишни.
— Димочка, у нас гости? Что ты молчишь? Мне одеваться? — Раздалось из приоткрытой двери ванной.
— Одевайся, заяц, — привычно отозвался Дима (даже голос похож! мороз по коже), — Сандра приехала.
Заяц-Ромочка оказался тем самым мальчиком с рекламы. Все сбылось, Душенька. Все сбылось.
— Борис вечером зайдет…
— Гребенщиков? Сандра! И ты так спокойно об этом говоришь?
— Я его сто лет знаю.
Дзен-буддизм, тантризм, павичи-зюскинды-кизи, дорожка кокса, мое лицо, мелькнувшее в рекламном ролике, тонна баксов, пьяный Гаркуша у нас в ванной, не менее пьяный продюссер NN, которому «нравятся мои песни»… Чей-то день рожденья. Я почему-то лежу у Димы на коленях. Я люблю Диму. Дима любит зайца Рому, которого, конечно же, угораздило влюбиться в меня. Сандра приносит нам кофе в постель. Потому что мы втроем в одной постели. Что же нам, бедным, еще делать?!

Эротическая фотография? Так, стриптиз мы уже проходили, нам теперь все нипочем…
— А ты, Лиза, будешь ангелочком! Ей пойдут локоны, правда, Дима? Смотри, какие у Лизы волосы — длинные, мягкие…
И зарылся в мои волосы лицом, предатель. Конечно! Теперь, когда по его же просьбе Дима постригся под машинку (ну, Димочка, ну, пожалуйста, я так люблю брутальных мужчи-ин), самое время поговорить о локонах.
— Лиза, так ты будешь ангелом?
— Сейчас, Рома. Только глазки накрашу.
Заперлась в ванной. Все! Не могу больше. Достали меня ваши разборки! Живите, как хотите, голуби. Будет вам ангелочек! Локоны, говоришь?
— Ли-иза, ну почему ты так до-олго?
— Ну что, заяц? Похожа я на ангела?
— Ой, — только и смог ответить заяц.
А Дима благодарно улыбнулся. Ради этого стоило побриться налысо.
— Дайте мне бандану. Ну, найдите платок какой-нибудь!!! Уезжаю я.
— Куда, Лиза?
— Домой!!!
Помню, в детстве летом, на даче. Сидели на скамейке все, в рядок — мама, я, бабушка, дедушка. Чистили яблоки на варенье. Красные шкурки, змейкой — в ведро. Вечер, где-то коровы мычат, облака плывут, солнце садится. Ничего не происходит. Что-то мне сказали не то, и я вдруг на всех обиделась, так что глаза защипало и комок в горле. Тоска зеленая. Вот так сидеть и чистить яблоки? Всю жизнь? Вскочила и побежала, куда глаза глядят. Ну глаза мои глядели куда угодно, только не под ноги. И я наступила… Ну, куда обычно наступают? Обеими ногами. Резиновыми пляжными тапочками. Вернулась на дачу — отмываться. Обида как-то сразу прошла, только долго потом было противно. Примитивная мораль. Жизнь моя. Вляпаюсь во что-нибудь и бегу домой.
...и какие-то совершенно невозможные срывающиеся, охрипшие гудки.
— Доллинька, Долли, я домой еду. Ты меня встретишь?
— Конечно, милая.